Положив трубку, Борисов окинул меня лучистым, помолодевшим взглядом и сказал:
— Недопонял тебя Андрей Харитоныч. Понимаешь? Давай сейчас к нему, отпустит он тебе чего надо.
Я уже повернулся, чтобы идти, но мой затылок окутала отеческая нежность начальственного тембра.
— Подожди, Геннадий Александрович, Раз уж зашел, давай маленько поговорим. Успеешь свои перфоленты получить.
— Да мне не перфоленты, мне магнитные ленты…
— Ну, ленты так ленты, какая разница? Ты вот лучше садись, расскажи, как у тебя что. Программа идет?
— Почти.
— Что значит почти?
— Да мелочи разные замучили, Леонид Николаевич.
— Три недели прошло, Геннадий Александрович. Сколько тебе еще надо?
— Теперь уже не по времени, по выходам на машину… Думаю, два-три раза выйду, и все. Три — это уже с запасом. Только мне часа на полтора нужно каждый раз, не меньше.
— Значит, через неделю, заметано. Значит, программа, можно считать, есть. Ну, вот это уже дело.
Борисов казался явно довольным. Теребя и переставляя с места на место разную дребедень на столе — подставку для ручек и карандашей, пепельницу, переносной» календарь, — он продолжал:
— Распечатки контрольные получишь, сразу садись за отчет, за описание программы.
— Так описание у меня давно готово, Леонид Николаевич. Я еще в августе, когда алгоритм составил, тут же и описание сделал.
— Давай тогда срочно его на машинку.
— Уже все отпечатано. Тогда же. Я уже все вычитал, проверил.
— Показать можешь?
— У Телешова все, Леонид Николаевич. Он у меня взял ознакомиться, так у него все в сейфе и осело, С месяц уже, если не больше. Я у него спрашивал, а он все: то ключи, говорит, забыл, то в другой отдел отдал почитать, то меня днем не бывает. Так и тянется.
Разговор вроде бы приближался к точке кипения. Но по внешности Борисова заметить это было нелегко. Сегодня он явно не хотел бросаться врукопашную. Но как-то отвечать было нужно, и он попробовал выяснить, какой ценой я позволю ему вывести Телешова из-под огня.
— Ну тебе ведь каждый день эти бумаги не нужны?
— Каждый не каждый, Леонид Николаевич, а вот Акимову, когда ввод информации передавал, надо было показать. Не может же он делать ввод, если всего алгоритма в целом не знает. А Телешов тогда как раз в командировку на неделю уехал. Пришлось мне по памяти восстанавливать и на пальцах Акимову все объяснять. Теперь вот Ларионова к нам пришла (небольшой побочный ход. Станет Борисов объяснять, почему Ларионову перевели к программистам, даже не сообщив мне? Нет, не стал. Напрасные ожидания). Я думаю, Светлану Федоровну не имеет смысла на учебных программах выдерживать. Пускай пишет вариант моей программы без использования алгоритмического языка. Непосредственно в кодах машины.
— Ну что ж, пускай пишет, — пытаясь удержать уже схлынувшее благодушие, согласился Борисов.
— Так вот, в том-то и дело. Мне же надо с ней сесть и недельку про алгоритмы рассказывать. А материалов опять под руками нет.
Добившись преимущества, нельзя на этом останавливаться, иначе рискуешь это преимущество утратить — иногда в жизни полезно вспоминать советы из шахматных учебников. Я вспомнил и натянутым, гораздо более натянутым, чем хотелось бы, голосом продолжал;
— И вообще, Леонид Николаевич, описание делал я один, теперь почему-то оно у Телешова, я должен каждый раз у него просить…
— Не части, не части, — заметил Борисов и был прав. Частить не стоило.
— Когда я к вам переходил, Леонид Николаевич, по-моему, никакого разговора о Телешове не было. Я в своей работе и сам разбираюсь, а то получается какая-то ерунда. Сначала мне говорят, чтобы я набирал людей, а как я могу, если я не знаю, чем они будут заниматься? Вот с Акимовым я когда говорил, я ему обещал, что ом будет работать только со мной. А теперь что получается: к машине еле прорвешься, Телешов бесконечные какие-то планы и справки спрашивает.
Все было сказано немного не так я не то. Но эмоциональный напор сработал. Борисов, кажется, принимал меня всерьез.
— Ну, планы работ тоже нужны, это ты палку не перегибай. Материалы твои Телешов тебе отдаст, это я сегодня же распоряжусь. А насчет дальнейшего давай договоримся так: с делами ты выходишь непосредственно на меня, а Телешов пусть организационной бодягой занимается. Тебе же меньше хлопот. А он в этом деле собаку съел.
Я даже не ожидал, что победа будет достигнута так легко, и суетливо стал прощаться.
— Значит, Гена, договорились, — услышал я вдогонку непринужденный голос Борисова, — через недельку приходя с распечатками, оформим твое описание в виде статьи и будем смотреть дальше.
Да, смотреть дальше. Смотреть дальше надо уметь. А я вот почему-то не умею. Я не умею предугадывать будущие события и ощущаю факт только тогда, когда факт имеет место. То есть, когда он щелкает по носу. Я узнал, что Борисов еще не утвержден в должности начотдела только тогда, когда его наконец утвердило. Что ж, теперь на очереди, наверное, утверждение Телешова. Поистине, туповат был Гена бедный.
Вроде я не сплю и по сторонам не зеваю, но мне никак не удается забежать вперед сюжета. Не удается сделать его управляемым. Хотя, впрочем, сегодня я, нажегся, сделал неплохой рывок. Интересно, с каким выражением лица Телешов будет передавать мне описание программы. Лучше бы он положил его на мой стол, когда меня не будет. Не люблю видеть огорченные лица.
Я иду к станции метро «Аэропорт», подняв воротник щегольского нового полушубка. Я чувствую себя ладно скроенным и крепко сшитым. Я не анализирую, откуда во мне это чувство, эта уверенность, что морозный воздух полезен моим легким. Что заиндевевшие молочно-красные сигнальные огни автомашин полезны моим глазам. Что моему мозгу не пристало метаться в гамлетовской ловушке: идти или не идти.
Я звонил Лиде четыре раза, и на четвертый она сказала, что будет ждать меня у станции метро «Аэропорт». Зачем я звонил четыре раза? И зачем, договорившись, иду теперь к станции метро «Аэропорт»? «Ах, здесь не объясняют, молодой человек, здесь живут», — говорят в таких случаях. А чтобы все это знали (и ты, ты сам прежде всего), надо быть настоящим мужчиной. Из тех, кто играет в хоккей. Из тех, которые «куют чего-то электронного», играют на пляже в волейбол в умопомрачительных импортплавках и которые, наконец, ходят на свидание к девушкам. Еще лучше, чтобы ходили на свидание к ним. Но это уже вопрос формулировки.
А еще говорят (но это уже не вслух): если ты парень с головой, покажи, как ты продвигаешься по службе. Не рассказывай, над чем ты работаешь, разве с ходу в этом разберешься? Назови сумму прописью, и всем станет ясно, чего стоит то, что у тебя на плечах. Если ты парень хоть куда, покажи, с какой женщиной ты пришел. Убеждаться лично в твоей обаятельности нам недосуг, а ты покажи товар лицом, и сомнениям конец. Как сложно оцепить человека, особенно если сам этот человек сложен. Оценить по существу. Ведь для этого надо, по меньшей мере, подняться до его уровня. Но к чему такие страсти, когда есть апробированные, универсальные, включающиеся автоматически опознавательные знаки. Не беда, что оценки получаются немного усредненными, грубыми. Далеко не промажем. Талант — он себя окажет. А не окажет — так и черт с ним, найдутся другие, поталантливей. В вузы — конкурсы, на защиту диссертаций — очереди, редакции завалены эпопеями и юморесками. А застрял посреди дороги — слезай и наддай плечом. Даешь тоннаж и километраж, а после уж разберемся, что ты за водитель.
Я иду к станции метро «Аэропорт», где меня ждет Лида, и хоть бы я знал, для чего я иду. Так ведь нет, не знаю. Наверное, и она не знает, судя по тому, что согласилась встретиться только после четвертого звонка. Так, наверное, по инерции, уступила моей настойчивости. Настойчивости, которая проявлялась мною тоже по веков инерции.
Хотя и так это и не так в общем-то. Некий холодок опаляет мне душу. Да, да, есть такой холодок, который не холодит, а совсем даже наоборот. Как тень от самолета, бесшумно скользящая по бескрайнему ровному лугу, как воспоминания, крадущиеся по краю сознания. Красивая, умная… что же вместе? Милая, милая женщина. Я еще не знаю ее, но знаю уже, что она милая, что она дорога мне. Тем, что существует. И я увижу ее сейчас.
Это чувство похоже на тоску, когда по праздникам я слышу по радио военные марши. Военные марши… Это мучительные вставания в темные зимние утра, когда меня отводили на шестидневку в детсад, это очереди за мукой, глухие, волнующиеся очереди, куда на целые сутки исчезали моя мать и старшие сестры, это жестокие драки во дворе, когда изумленные детские глава впервые видели, что тяжелым стальным ломом можно не только скалывать лед… Военные марши… Это немыслимый восторг, восторг, доходящий до галлюцинаций, когда губы сами собой шептали бессвязные клятвы в воинской доблести, а ноги начинали отбивать церемониальный шаг, как те, там, на брусчатке. Это первый сигнал горниста, возвещающий, что жизнь прожить — не поле перейти.
И это так и осталось. Говорят, что жизнь сейчас стала легче. Ну да, это тем, кто родился позже. А для тех, кто жил в послевоенные, сороковые, — тяжесть никуда во ушла. Они взяли ее с собой. Навсегда. Ключи от этого багажа у всех разные. У меня — это военные марши.
Но почему же я вспоминаю их сейчас, когда, подняв меховой воротник щегольского нового полушубка, я иду на свидание к станции метро «Аэропорт»? В них грозная, неумолимая сила, в этих маршах. В них что-то настоящее! Так, наверное, этот холодок предсказывает мне. реальное, трудное, совсем непохожее на необязательное кружение моих дней и событий? Тогда страшно? Ну, не так уж он и заметен, этот легендарный холодок, которого, может, и вовсе-то нет. А если и страшно, то самую малость. Так что даже приятно. К тому же я ощущаю себя ладно скроенным и крепко сшитым.
Мы подошли к месту встречи одновременно с разных сторон. Зимой она не стала, конечно, хуже, чем была осенью. Мы поздоровались и встали рядом. Оба насмешливые, сдержанные, ироничные. Оба в порядке. Для полной картинности нашей пары мне надо было бы, пожалуй, немного прибавить атлетизма, а Лиде немного убавить интеллигентности и вызова в выражении лица. Мы не собирались ни убегать от событий, ни придумывать их. И были готовы на все. Даже на то, чтобы, поболтав пять минут, спокойно разойтись в разные стороны, забыв телефоны и имена.
Но мы так не сделали. Мы не разошлись. Мы перешли Ленинградское шоссе, вернее, половину шоссе, до аллеи на его середине. Лида предложила мне взять ее под руку, что я с готовностью (абсолютно искренней) и сделал. Ее пальто было из очень мягкого материала, и это было для меня важно. Я очень не любил жесткие материи женской одежды, какие бы элегантные и сверхмодные формы они ни принимали. Главное — мягкость. Все остальное — потом.
По узкой тропинке, милостиво оставленной пешеходам кончившимся после полудня обильным снегопадом, мы пошли к центру города. Началось с уговора, что я провожаю Лиду до «Динамо», а дальше она едет домой до Центра на метро. Началось с разминки, с обязательно-необязательного трепа, хотя основные биографические данные были уже известны: все-таки мы уже одни раз встречались и четыре раза разговаривали по телефону.
Около «Аэропорта» находился НИИ экономики, где Лида вела группу по подготовке к сдаче кандидатского минимума по философии. Опа рассказала пару забавных историй о своей группе, дала несколько зарисовок, как экономисты сомкнутыми рядами идут на штурм минимальных философских высот.
Разумеется, ей было досадно и скучно наблюдать, кик люди в несколько приемов по цитатам и переложениям пытаются овладеть мудростью веков. Но она была снисходительна к ним, она понимала, что у них есть основная специальность, основные знания, подробные к основательные. Ее уважение к «специалистам» несколько раз проскальзывало в разговоре довольно явно. Мой личный опыт диктовал мне несколько иное отношение ко всем этим вещам, но разговаривать о них подробно не хотелось. Я только вскользь заметил, что, кажется, дилетантизм в ваше время оказывается неизбежным уделом узкого специалиста. Причем в его же собственной узкой области. Лида удивленно вскинула брови, но сразу же затем улыбнулась. Спорить по существу она тоже не хотела, а сказано было ловко. И по моему тону она поняла, что это не пустая игра слои и что я готов долго я упорно отстаивать свой парадокс. Но я вовремя понял, что делать этого не следует. Для первого свидания слишком серьезный разговор был бы слишком легкомысленным занятием.
Я перевел разговор на «общее». Лила была довольна. Кажется, после преподавания минимума опа смогла максимально расслабиться, прогуливаясь со мной до «Динамо». Уровень моей софистики ее вполне удовлетворял. А меня вполне удовлетворяло, что рядом со мной идет очень красивая женщина, что для общения с ней необходим определенный уровень софистики и что на ней надето мягкое пальто.
Из грязно-лиловых сумерек выплыли круглые колонны здания метро, а за ним, как лес за рекой, затемнела глыба стадиона. Я предложил Лиде пройтись по Петровскому парку. Но прогулка по Петровскому парку означала, что еще сегодня мы будем целоваться. И мой голос прозвучал немного неуверенно. Не знаю, согласилась бы Лида в любом случае, но в тот момент она быстро и четко отказалась. Я еще раз убедился, какой дьявольской интуицией обладает женщина, когда она оценивает, колеблется ли мужчина в своем предложении. Действительно ли он хочет того, о чем просит.
Лида благоразумно заметила, что в Петровском парке мы сейчас утонем в снегу, и предложила вместо этого пройти еще одну остановку метро пешком.
Когда мы подходили к «Белорусской», ее лицо раскраснелось и из-под пухового платка выбилась прядь волос. А я насвистывал «Манчестер—Ливерпуль», мелодию, под которую заканчивается программа «Время», и мы оба смеялись над качеством исполнения, так как свистел-то я кошмарно, на зато уж старался вовсю.
Когда мы подходили к «Маяковской», мы решили, что ехать оставшуюся одну остановку не имеет смысла, лучше уж идти до «Проспекта Маркса».
А потом мы зашли в тихий, незатоптанпый псреулочек, позади старого здания Университета. У своего подъ» езда Лида обернулась и, легко положив руку в перчатке мне на плечо, сказала:
— А знаете, Гена, я ведь старше вас.
— Дня на три? — Я пытался балагурить, но переулок был слишком тих, слишком спокойно поблескивала ручка высокого, засыпанного снегом подъезда, в слишком ровно дышали получившие хорошую порцию кислорода легкие. Ее глаза смотрели на меня с легким испугом, с восхищением, они туманились от знания будущего.
— На два года, — сказала она, снимая руку с моего плеча. — На два года, но дело совсем не в этом.
Она разоружалась на моих глазах, но это лучший вид наступления. Особенно по отношению ко мне. Я силен (достаточно силен, скажем так) в формальных, функциональных отношениях с людьми: вот начальник — вот подчиненный, вот продавец — вот покупатель, милиционер — нарушитель и т. д. Когда я общаюсь с людьми в этой ситуации, то мое функционирование протекает в хорошем, близком к оптимальному режиме. С этой точки зрения можно интерпретировать очень многие жизненные ситуации, где, как говорится, цели ясны, задачи определены. Многие, да не все.
— Гена, вы очень хороший человек, но мне… понимаете… мне это, наверное, все ни к чему…
Я все-таки успел оправиться от первого порыва ее распахнутости и снопа был комильфо: дерзкий, нежный, современный. Я наклонился вперед и, почти касаясь ее уха губами, зажурчал:
— Лидочка, вам как преподавателю философии не годится делать в одном предложении сразу две грубые логические ошибки. Во-первых, я не хороший, а нехороший. Понимаете? Разница весьма существенная. Не хороший, а нехороший. Правда, я иногда успешно мимикрирую. Ну, а во-вторых, если речь о сегодняшней прогулке, то вам она вовсе не ни к чему, а очень даже к лицу.
Лида понимающе усмехнулась, быстро, правда, исправилась и даже не усмехнулась, а улыбнулась. Но глава ее еще больше затуманились: теперь она еще лучше знала будущее.
Но будущее приходит независимо от того, внаем мы его или нет.
9. Постников
В сущности, то, что думает Гена о Телешове и Борисове, это неправда. Точнее, это не вся правда. Или еще точнее, правда драматизированная, схема, по-своему логичная, но не содержащая подводных семи восьмых частей айсберга, в данном случае айсберга осведомленности.
И, смотрите, не зная дороги, по которой предыстория; привела именно к такой ситуации, ее участники действуют явно неадекватно. Или, чтобы не быть такими уж категоричными, остановимся на том, что они действуют не совсем так, как действовали бы, обладай они большей осведомленностью.
О чем тут может идти речь конкретнее? Ну можно ли, скажем, назвать Телешова человеком бесталанным, этакой бесталанной бестолочью? Думаю, что те, кто так полагает, не совсем ясно представляют себе, в каких терминах можно все это вообще рассматривать. Другое дело, что его талант особого рода. Это человек средних лет и средней комплекции, обладатель неприятной — не будем этого отрицать, но своеобразной, выразительной внешности. Его словесный портрет легче всего, пожалуй, составить по методу отрицания: в его лице нет ничего доброжелательного (даже, когда оно улыбается), ничего мягкого, доверчивого, располагающего. Это лицо «тяжелого» человека. Каждый, наверное, согласится, что обладателю подобной внешности часто приходится при контакте (особенно, вероятно, с женщинами или молодыми впечатлительными интеллектуалами) преодолевать дополнительные трудности. А если сюда же приплюсовать еще, что лицо — зеркало души, то придется согласиться и с тем, что даже просто быть таким человеком — дело, скажем прямо, не из легких. Прежде всего для самом этого человека.