При появлении в окне фараона с царицей люди внизу затихли. Паранафер стоял, окруженный певцами и арфистами, это означало, что ему будет оказана величайшая милость. Нефертити подала мужу массивное золотое ожерелье. Эхнатон кинул его царскому писцу Ипи, который передал украшение жрецу. Другой писец Эхмес принялся громко зачитывать заслуги Паранафера перед фараоном. Жрец торжественно возложил ожерелье на шею скульптора, одновременно певцы грянули ликующий гимн Атону. Все выглядело столь торжественно и красиво, что не у одной Нефертити на глаза навернулись слезы.
Придворные с пением пошли вдоль по улице, вслед за ними потянулись и горожане, ликуя и прославляя Атона и его сына – Владыку Верхнего и Нижнего Египта, стоявшего в окне явлений.
Этот поток иссяк нескоро. Девочки показывали друг дружке то на толпы разодетого народа, то на блестевшую в стороне реку, то на зелень садов в жилой части дворца. На мосту было не жарко, его затенял потолок и продувало ветерком, но царевнам так хотелось на травку или вообще в воду видневшегося пруда. Нефертити тоже очень хотелось туда, но она понимала, сколь важен для мужа этот проход, кроме того, царице очень понравилась задумка показываться именно так – в окне явлений, и оттуда же награждать отличившихся.
Первый день в Ахетатоне получился столь впечатляющим, что царица долго не могла заснуть. А когда глаза все же смежились, снились огромные здания, залитые светом, множество цветов, радостный смех… И Нефертити не знала, во сне это или наяву.
Все было настолько необычно… В спальне глаза невольно искали фигурку Бэса – бога-карлика, оберегающего дом. Искали и не находили. От этого становилось несколько неуютно, без маленького уродца спальня казалась незащищенной.
Но Эхнатон был в себе уверен.
– Неф, стелы, ограничивающие территорию Ахетатона, показывают, в том числе и злым духам, что эта земля и все, что на ней, принадлежит Атону и находится под его защитой. К чему тебе Бэс, если тебя защищает сам Атон? – Он обнял жену за плечи. – А рядом с тобой и девочками сын Атона.
Нефертити стало стыдно, получалось, что она усомнилась в силе бога и в способности самого Эхнатона защитить семью от любых напастей. Царица прижалась к мужу, с любовью заглядывая в глаза:
– Прости, я сказала глупость. Я верю тебе… и Атону…
И все-таки ей было страшновато.
* * *Это были четыре года постоянного счастья. Хотя наследник так и не появился, Нефертити одну за другой рожала дочерей, фараон, как и обещал ей когда-то, очень любил своих девочек и их мать.
Мутноджемет вышла замуж за Хоремхеба, но жить предпочитала в Фивах. Муж постоянно был в отъезде, а Ахетатон младшей сестре царицы почему-то не нравился, как и сам пер-аа. Нефертити согласилась с таким решением, несдержанная Мутноджемет могла наговорить Эхнатону, которого откровенно недолюбливала, лишнее. Эйе поддержал обеих дочерей.
В Фивах продолжала жить и царица-мать Тийе, хотя для нее был выстроен целый дворец, не уступавший по отделке царскому дворцу. Довольно долго Тийе даже не приезжала в Ахетатон, словно боясь увидеть то, что ее душа не примет. Эйе подозревал, что сестра боится убедиться, что сын способен справиться с управлением государством сам и ей пора на покой. Но пока этого не происходило, Тийе успешно держала в руках большую часть страны, именно ей, а не Владыке Обеих Земель писали правители других государств. А в посланиях самому фараону временами советовали прислушиваться к мнению матери.
Так продолжаться вечно не могло, хотя Эйе подозревал, что фараона именно такой расклад и устраивал. Пусть делами за пределами его любимого Ахетатона занимается кто-то другой, Эхнатону хватало Встречи Атона по утрам на ступенях Храма, награждения из окна явлений отличившихся царедворцев, возни с малышками, поездок с Нефертити на колесницах, а главное, размышлений на тему величия Атона и красоты созданной им жизни.
Неужели нельзя, чтобы скучной перепиской с правителями других стран занимался кто-нибудь вместо него? Подвластные правители без конца требовали золота, помня, что оно в Кемет буквально под ногами. Приучил Аменхотеп III. От докладов Туту, тучного начальника закромов Панехси, или настырного Хоремхеба фараон отмахивался.
Царица тоже больше занималась дочерьми, сопровождала мужа в его поездках, хотя царская чета никуда за пределы Ахетатона, как изначально и поклялся Эхнатон, не выезжала. Но можно было покататься на колесницах по дороге до скал, что они частенько и делали, невольно вспоминая гонку, устроенную в день смерти фараона Аменхотепа III. Конечно, больше так не гоняли, но поездки все равно доставляли радость, особенно девочкам, если тех брали собой.
Это ли не счастье – стоять в колеснице рядом с любимым мужем, глядя в его пусть некрасивое, но такое одухотворенное лицо, чувствовать, как сильная рука сжимает ее плечо, видеть восторженные лица и слышать крики приветствия жителей Ахетатона! Эхнатон подарил Нефертити тот мир любви, красоты и счастья, который обещал. По ночам были ласки и объятия, днем любование садами и росписями дворца, забота о девочках, восхваление Атона и радость, радость, радость… Нефертити искренне не понимала вопроса Мутноджемет: «И долго ты собираешься сидеть в этой золотой клетке?»
– Я не в клетке, с чего ты взяла? Я свободна!
– И в чем твоя свобода? Глядеть в глаза мужу и рожать каждый год?
Хотелось возразить, что и сама Мутноджемет тоже родила уже второго ребенка, но у Нефертити не повернулся язык, ведь малыш умер, не прожив и дня. Напоминать об этом сестре было бы жестоко. Но та поняла все сама, усмехнулась:
– Неф, я рожаю, потому что не выживают. Как только будет наследник, на этом деторождение закончится!
Нефертити замотала головой:
– Я буду рожать столько, сколько будет можно. Как я могу не делать этого, если люблю мужа, своих девочек, а он любит нас?!
– Почему вы не желаете видеть мир за пределами Ахетатона? Неф, Ахетатон и есть ваша золотая клетка. Не только твоя, пер-аа тоже, будут дни его вечны.
Нефертити чуть задумалась, но потом покачала головой:
– Мы создали мир, в котором царят любовь и понимание, к чему нам бежать из такого мира?
Мутноджемет сокрушенно покачала головой:
– Два влюбленных дурака! Что будет, если однажды ваш придуманный мир рухнет?
– Что?! Как может рухнуть Ахетатон?! Как может рухнуть любовь?! Что же тогда останется?
Разговор оставил тяжелый осадок, каждая из сестер думала, что вторая не просто не права, а смертельно заблуждается. И обе побежали изливать душу отцу.
Что мог ответить им Эйе? Обе правы и не правы одновременно. Он видел, что Нефертити счастлива своей любовью к Эхнатону, а он счастлив своей к ней. Что в Ахетатоне действительно купаются в атмосфере обожания и радости. Но прекрасно понимал и Мутноджемет, которая большую часть времени жила за пределами этого земного рая. Все созданное в Городе Атона непрочно, оно словно сооружение из песка, исчезнет при первом же порыве сильного ветра. Эйе даже не сомневался, что так и будет.
Что это может быть за порыв? Безжалостные враги? Но Кемет силен, чтобы отразить натиск любого из них. Для отражения есть неугомонный Хоремхеб.
Возмущение жителей остального Кемет? И для этого есть Хоремхеб.
Только если сам Атон почему-либо разгневается на собственного сына и поразит Кемет невиданным мором или голодом? Но и в таком случае выручит Хоремхеб, его войска способны раздобыть нужное за пределами Кемет.
Эйе даже тихонько рассмеялся над такими мыслями, получалось, что благополучие Кемет в руках мужа его младшей дочери Мутноджемет – Начальника Дома Войны Хоремхеба? Хорошо, что пока офицер честно служит своему фараону. К этому человеку стоило приглядеться поближе…
Нефертити прислушалась. Нет, ей не показалось, кормилица напевала себе под нос старинную песенку матери, защищающей ребенка. Царица застыла в нерешительности. Если бы пение услышал пер-аа, то разгневался бы непременно! Но как могла мать остановить ту, что старалась оградить ее дочь?!
А женщина тихонько пела:
Похожую песню Нефертити слышала еще в детстве, когда старая служанка укачивала беспокойную Мутноджемет. Это материнский защитный напев от страшной ведьмы с головой, которая может поворачиваться назад. Она вползает в дом сквозь щель из темноты и так же утекает обратно, забирая с собой здоровье, а то и жизнь младенца.
Нефертити стало жутковато, небесного отца фараона Эхнатона бога Атона нет на небе ночью, а в ночной тьме мало ли какие силы могут вползти в дом? Пусть преданная кормилица поет малышке защитную песенку, это не помешает…
Слуге пер-аа не стоит беспокоиться и остаток ночи поглядывать на водяные часы, а главному жрецу храма Атона Мерире на положение звезд. Фараон точен, он не проспит, проснется вовремя и в храм придет тоже вовремя.
Эхнатон действительно открыл глаза задолго до того, как первые лучи солнца осветили Ахетатон. И без водяных часов он чувствовал, что его небесный отец Атон уже заканчивает путь с запада на восток, но еще есть время, чтобы совершить утренний туалет и подготовиться ко встрече всемогущего бога. Немного полежав, фараон решил, что пора вставать.
Стоило пошевелиться, как рядом с ложем бесшумно возник слуга. Молчаливый, рослый, он не просто понимал хозяина с полуслова, но и предчувствовал его желания и намерения. Сначала Эхнатону понравилось имя нубийца – Несеб, как у их с Нефертити учителя, потом он оценил готовность услужить и верность. Для слуги не существовало самого себя, был только пер-аа. Когда Несеб спал, ел или вообще что-то делал – непонятно, он в любой миг дня или ночи находился рядом, при этом большущий, казавшийся рядом с хилым фараоном просто колоссом Несеб умудрялся быть настолько незаметным, что о его существовании как-то забывалось. Но если не менее преданная царице То-Мери иногда подавала голос, то слуга еще и был молчуном.
Эхнатон знал, что все готово для утреннего омовения, аккуратно сложенное схенти ждет, парик и головной платок в порядке, сандалии старательно вычищены от вчерашней пыли, украшения блестят. Оставалось только вымыться, одеться, обуться и отправиться в храм, где в кадильницу засыпан новый фимиам и ждут придворные во главе с главным жрецом Мерирой.
Каждое утро фараон появлялся в Большом Храме Атона, чтобы гимном, дарами и курением благовоний встретить появление из-за гор на востоке своего небесного отца Атона. Только он имел право гимном приветствовать поднимающийся из-за горизонта солнечный диск. Только он, божественный сын Атона, мог беседовать с отцом и был для остальных посредником между ними и богом.
Вот и в этот день первые лучи солнца из-за гор встретил голос Владыки Обеих Земель, возносивший гимн своему небесному отцу Атону, сочиненный им самим:
– Ты сияешь прекрасно на небосклоне, живой солнечный диск, положивший начало жизни!
Ты восходишь на восточном небосклоне и наполняешь всю землю своей красотой!
Ты прекрасен, велик, светозарен и высок над всей землей!
Твои лучи объемлют страны вплоть до предела всего, что ты создал!
Земля существует под твоим началом, подобно тому, как ты создал людей.
Ты восходишь – они живы, ты заходишь – они мертвы.
Это ты сам – время жизни, и живут они в тебе!
Фараон произносит этот гимн каждое утро. Он длинный, настолько длинный, что солнце успевает основательно подняться над верхушками гор, прежде чем Владыка Верхнего и Нижнего Египта наконец закончит пение. Его сердце радуется солнечным лучам, звукам собственного голоса, множеству цветов, принесенных в качестве подношения его небесному отцу. Есть ли что лучше в мире, чем возносить хвалебную песнь Великому Богу, славя его и его земные творения?! Радуясь восхождению на небосклон Атона, Эхнатон начисто отметал любые мысли о плохом, казалось, в Ахетатоне таковых просто не могло быть, здесь царили счастье, любовь и восторг!
Правда, при этом придворным приходилось подолгу стоять в весьма нелепой позе – с согнутой спиной, но поднятыми на своего правителя и восходящее солнце лицами. К той минуте, когда фараон заканчивал распевать свой гимн, тела большинства придворных так затекали, что впору разгибать при помощи рабов, их шеи немыслимо болели.
Еще хуже бывало, когда служба проходила днем на палящем солнце. Сам Эхнатон и царица стояли под паланкином, а остальные прямо на солнцепеке. И не раз то один, то другой валились наземь без сил. Их быстро утаскивали, отливали водой, отпаивали и укладывали в тень. Но никто не жаловался, все понимали, что за возможность ежедневно лицезреть фараона, разговаривать с ним, а главное, получать подарки и богатое содержание нужно чем-то платить.
Редко бывал на всех мероприятиях только хитрый Эйе, тот всегда находил себе дело вне царского дворца или Ахетатона, только чтобы не стоять часами на жаре до головокружения.
А еще в Ахетатоне почти не бывал Хоремхеб, ходили даже слухи, что он начал строительство своей гробницы не в скалах Ахетатона, а подле Мемфиса. Когда об этом военачальника спросил сам фараон, тот с поклоном ответил, что надеется и в загробном мире охранять покой пер-аа так же, как делает это при жизни, потому расположил свою гробницу ближе к границе Кемет. Эхнатону ответ понравился, и больше о нарушении общего порядка Хоремхебу не напоминали. Владыка Обеих Земель вообще не слишком любил присутствие этого военачальника, у Хоремхеба были требовательные глаза и не слишком покорный вид. Даже когда тот кланялся, создавалось впечатление, что он лишь исполняет ритуал.
Но главное – Хоремхеб любил войну, которую ненавидел Эхнатон! Долго отмахиваться от требований военачальника усилить армию фараону не удалось, тогда Эхнатон схитрил и предложил заниматься такими делами самостоятельно и подальше от Города Атона. В случае необходимости могла подсказать царица-мать Тийе, у той всевозможные связи во всех странах. Сам Эхнатон предпочитал заниматься размышлениями о величии своего небесного отца и собственной с ним связи. А в ту же Нубию лучше отправить Маи, пусть построит там не менее величественный Храм Атона, чем тот, что создан в Ахетатоне. Казалось, стоит только появиться Храму, и нубийцы, осознав собственные заблуждения, прекратят поклоняться другим богам и воспоют славу Атону.
Хоремхебу такое распределение обязанностей очень понравилось, и если бы фараон иногда для порядка не совал нос в его дела, было бы совсем хорошо.
А вот нубийцы оказались народом упорным, они не желали менять веру и славить небесного отца фараона так, как этого ожидал земной сын. Но не отправлять же на них Хоремхеба с его армией?! Вообще Эхнатон старался все дела, даже спорные пограничные, решать мирно, вернее, не решать вообще никак, надеясь, что все как-то рассосется само собой. У него были заботы поважнее, в Ахетатоне один за другим росли новые великолепные храмы: закончен Храм Проводов Атона на покой, где главной жрицей стала Нефертити, построены Сени Ра для Нефертити, Тийе и дочерей, храм Восхода Атона и другие… Это ли не радость?! Потому фараона мало интересовали дела, связанные с защитой Иерусалима, Библа, Симиры или других городов. От дальних земель Эхнатону была нужна только дань, да и то ею больше озабочен начальник закромов толстяк Панехси.
Такое нежелание пер-аа влезать в каждое дело часто радовало придворных, потому что позволяло нещадно воровать, не опасаясь быть схваченными за руку. Между ними действовал негласный уговор: никто не мешал другому. Это давало надежду обеспечить свою загробную жизнь весьма недурно. Ради такой возможности в земной жизни можно было и потерпеть, стоя согнутыми в три погибели с задранной при этом к небу головой. Но в Ахетатоне человеческая красота не в почете, ценится лишь красота природы, потому на изуродованные тела придворных мало кто обращал внимание, разве что спины побаливали…
То-Мери замерла. Из спальни царицы доносились смех и веселые голоса. Один из голосов явно принадлежал пер-аа! Фараон любил своих девочек, особенно самую маленькую Анхесенпаатон, родившуюся уже в Ахетатоне.
Так и было, родители смеялись над попытками младшей царевны делать первые шаги. Девочка старалась встать на ноги, хватаясь за брошенную на ложе накидку. Как и следовало ожидать, ткань потянулась под ее пальчиками, а толстая попка перевесила, царевна звонко шлепнулась на пол. К ней бросилась кормилица, в ужасе косясь на царственную пару. Но девочка не заплакала, а пер-аа рассмеялся, остановив кормилицу:
– Не мешай, пусть сама.
Под тревожным взглядом матери Анхесенпаатон поступила достаточно просто: она вцепилась в подол калазириса кормилицы и поднялась на ножки, удовлетворенно поглядев на родителей: вот, мол, я какова! Эхнатон и Нефертити снова рассмеялись. Возиться с толстенькой забавной Анхесенпаатон такое удовольствие! Как и с двумя старшими царевнами – рассудительной, считающей себя взрослой Меритатон и любопытной, неугомонной Макетатон. Для пер-аа жена и дочки – высшее счастье.
Анхесенпаатон стояла, вцепившись в подол кормилицы и чуть покачиваясь, словно не решалась отпустить его и сделать первый самостоятельный шаг. Эхнатон и Нефертити одновременно протянули к ребенку руки и позвали:
– Иди ко мне!
Малышка посмотрела на отца, потом на мать и, отпустив ручку, шагнула к Эхнатону. Фараон, как мальчишка, едва не завизжал от восторга, хлопая в ладоши. Анхесенпаатон сделала два неуверенных шага в сторону отца, но на третьем ее толстенькая попка все же перетянула, и девочка снова шлепнулась, на сей раз взвыв во весь голос. Метнувшиеся к ней мать и отец… столкнулись лбами, на миг замерли и расхохотались!