Искатель. 1972. Выпуск №3 - Леонов Николай Сергеевич 9 стр.

Зигмунд работал на мешке.

Шурик — на пневматической «груше».

Роберт стоял на весах и с ужасом в глазах медленно двигал разновеску. Язычок весов колебался и не хотел занять положенное место, а Роберт не хотел двигать разновеску дальше. Сажин остановился рядом, сдвинул чуть-чуть разновеску.

Дверь спортзала приоткрылась, и буфетчик поманил Сажина.

— Вас спрашивают из посольства. Еще просят вашего легковеса.

Сажин оглядел зал и позвал:

— Шурик, спустись со мной.

На первом этаже у буфета был телефон, трубка лежала рядом. Сажин подошел, взял трубку и прижал ее плечом.

— Слушает Сажин.

— Здравствуйте, Михаил Петрович, — сказал незнакомый голос, — и не задавайте лишних вопросов. Когда кончите говорить со мной, прежде чем передать трубку Шурику, скажите любую фразу, чтобы было понятно, что вы говорили с посольством. Поняли?

— Более или менее.

— В сорок пятом году в Маутхаузене вас допрашивали? Верно?

— Да.

— Во время допроса приехал капитан в форме СД?

— Да.

— Его портрет вы найдете в газетах — фамилия Фишбах. Он был секретным порученцем Гиммлера. Все остальное понятно?

— Да, — Сажин вспомнил портрет в газете, вспомнил лицо, которое казалось ему удивительно знакомым. «Пройдет ли Пауль Фишбах в парламент?»

— Вы единственный, кто может его опознать.

— Спасибо. К сожалению, Николай Николаевич, я не могу сейчас заехать в посольство. Нельзя ли с вами встретиться вечером?

— Молодец, Михаил, передай трубку Шурику.

Римас стоял в телефонной будке и, прижав трубку к уху, слушал голос Шурика.

— Здравствуйте, я вас слушаю.

Римас улыбнулся, повесил трубку, вышел из автомата и уселся за руль своего «ситроена».

Шурик спал, положив ладонь под щеку, сложив губы бантиком и насупив белесые ниточки бровей. В темноте веснушки погасли, и он казался бледным и очень красивым.

Сажин бесшумно прошелся по номеру, положил на телефон подушку, взял лежащую на столе газету и посмотрел на серьезное интеллигентное лицо Пауля Фишбаха. Приглушенно зазвонил телефон. Сажин быстро снял трубку.

— Да? Сейчас спущусь.

В баре гостиницы рядом с Карлом сидел неизвестный Сажину молодой человек. Карл встал навстречу, пожал руку и, кивнув в сторону юноши, сказал:

— Знакомься, Михаил. Это Рихард. При нем ты можешь говорить свободно. Рихард мой друг по работе.

Рихард так стиснул руку Сажину, что он сразу вспомнил рукопожатия новичков, пришедших записываться в секцию бокса.

Сажин долго молчал, нерешительно поглядывая на Карла, и наконец сказал:

— Доказательств в общем-то нет.

Рихард хотел задать вопрос, но Карл жестом остановил его.

— Я знаю человека, который отдал приказ о массовом уничтожении Маутхаузена. Он жив и сейчас в Вене, — сказал Сажин.

— Кто?

— Я скажу, но… — Сажин закурил и поперхнулся дымом. — Нужны свидетели, я один ничего не стою.

— Хорошо, — повторил Карл.

Сажин вынул из кармана газету и положил перед Карлом.

— Господин Фишбах! Я оказался прав! И как тесен и прекрасен мир, господин Фишбах. Но как ты вспомнил? — спросил Карл.

— Скажи, Карл, ты звонил Шурику, просил его встретить меня у посольства? — спросил неожиданно Сажин.

— Я? Твоим ребятам? — удивился Карл.

— Честно?

— Что ты говоришь, Михаил? — Карл рассердился.

Шоссе летело навстречу, вставало, дыбом. Римас, навалившись на руль, укладывал бетон под колеса «ситроена». Лемке прикрыл глаза.

— Кто мог узнать и предупредить боксеров? — после долгой паузы спросил Лемке.

Он открыл глаза и посмотрел на разведчика. Римас, казалось, ни о чем не думал, смотрел бездумно вперед и управлял машиной автоматически.

— Кто напал на тебя?

— Разберешься, — ответил Римас.

— Вряд ли, Римас, — Лемке входил в форму и улыбнулся: — Мне надо брать пример с тебя: спокойствие, главное — спокойствие. В нашей работе нельзя без осечек. Не получилось сегодня, получится завтра. Кроме срыва, ничего не произошло. Верно?

— Это твое дело, — Римас щелкнул зажигалкой и прикурил потухшую сигарету.

— Что ты имеешь в виду? — Лемке улыбнулся, хотя Римас на него не смотрел. — Конечно, дело мое и сорвалось по моей вине. Но я не хотел бы докладывать все подробности.

— Это дело твое, — повторил Римас.

— Но надо договориться, — оживился Лемке. — Уточнить подробности.

— Уточни и дай мне копию своего донесения.

— Хорошо, — ответил Лемке, понимая, что никогда на такой вариант не пойдет.

Он повертел между пальцев зажигалку, щелкнул и не мигая смотрел на пламя.

— Когда-нибудь ты ошибешься, нажмешь не ту кнопку и отравишься, — сказал Римас, продолжая смотреть на дорогу.

Лемке вновь щелкнул зажигалкой и улыбнулся:

— Се ля ви, Римас. Се ля ви.

Над ярко освещенным рингом висели флаги стран — участниц первенства Европы. Флаги разных цветов, разных цветов и костюмы спортсменов. Если не звучит гимн победителя, то зал наполняет спортивное «эсперанто». Язык, который невозможно услышать ни в одной стране, кроме страны спорта. Язык мимики, жеста, спортивного жаргона и улыбки. Мир дружбы и уважения.

В окружении журналистов Роберт чувствовал себя и привычно и неуютно. В тренировочном костюме с белыми буквами «СССР» на груди, он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и создавалось впечатление, что он вот-вот побежит.

— Что вы можете сказать о сегодняшнем чемпионате?

— Он прекрасен, как каждый чемпионат.

— Вы старейший участник первенства Европы, кстати, сколько вам лет?..

В залитом солнцем аэропорту, в легковой машине сидел Римас, крутил ручку приемника и неожиданно услышал голос:

— Сто пятьдесят четыре.

— Почему вы так считаете?

— Возраст бойца определяет не год рождения. Количество схваток.

— Что вас больше всего радует?

— Что я защищаю честь Родины.

— Что больше всего утомляет?

— Обязанность побеждать.

— Вы хотели бы проиграть?

— Нет, но я хотел бы иметь это право, — Роберт рассмеялся. — Невозможно все время находиться на ринге.

— Как вы оцениваете своего противника?

— Я уже давно не встречаюсь с дилетантами.

Римас увидел подходившего к машине Лемке, выключил приемник и улыбнулся.

— Я устал, господа, мне надо отдохнуть.

Роберт поднял руки, журналисты рассмеялись, защелкали фотоаппаратами. Роберт тут же опустил руки и занял боевую стойку.

Обняв Шурика за плечи, мимо прошел Сажин. Роберт поспешил за ними в зал.

С другой стороны на ринг поднимались Петер и Тони.

Все четверо были сосредоточенны и серьезны.

Мимо Роберта пробежали двое мальчишек с флагами в руках, один говорил другому:

— Если победит Тони, ты поднимаешь наш флаг, если русский, то этот — красный. Но не раньше, чем зазвучит гимн.

Мальчик повесил оба флага рядом с металлическим тросом, который поднимал флаг победителя.

Судья осматривал брови боксеров и говорил напутственное слово, по радио объявили:

— В финале первенства Европы по боксу в легком весе встречаются Александр Бодрашев — Советский Союз и Тони Зайлер — Австрия.

Сажин чуть отодвинул табурет, проверил, все ли на, месте — вода, нашатырь, губка, полотенце, — сел и посмотрел на ринг между первым и вторым канатами.

Из противоположного угла на ринг так же смотрел Петер.

Боксеры протянули друг другу руки, и судья, выдержав паузу, выдохнул:

— Бокс!

Петр ПРОСКУРИН УЛЫБКА РЕБЕНКА

1

Влажный горячий ветер идет с океана, только в тени от скал еще можно дышать. «Ну-ну, здорово, старина!» — говорю я мысленно, глядя поверх невысоких, непрерывно бьющих в прибрежные камни волн, и прихожу к узкой песчаной отмели; передо мною соленая прозрачная вода; сзади выветрившаяся, почти отвесная стена из красного камня; в сильные штормы волны накидываются на скалы и разрушают их. Я, как всегда, один здесь; медленно стаскиваю с себя рубашку, брюки; из-под обломка камня, который я нечаянно цепляю, выскакивает мелкий ловкий краб и быстро, боком-боком бежит к воде; я загораживаю ему дорогу, он сердится, подскакивает, и я даю ему уйти: пусть, зачем обижать такого маленького?

Ложусь на песок, от солнца пот не успевает выступить, высыхает; и в душе все как выжжено — пусто, легко, ничего не было, и нет, и не будет, только вот это беспощадное солнце льется сквозь крепко сжатые веки, льется непрерывно; и я поскорее перехожу в тень от скалы и опять ложусь, оставив на солнце лишь ноги до колен. Они все время болят, и их надо хорошо прожарить; я через силу ощупываю себе грудь, плечи, лицо; да, я никогда не был красив, а теперь вот, после несчастья, совсем опустился. Правда, тетушка Молли всегда говорит, что выгляжу я не больше чем на тридцать, но я-то сам знаю, сколько мне в самом деле, и знаю, почему эта ложь тетушке нравится. Идиот, на что я ухлопал всю свою жизнь? А теперь что можно сделать? Только вспоминать и жалеть, а больше ничего.

Что-то все время колет бок, я шарю под собой, нащупываю в песке несколько ракушек и забрасываю их подальше. Небо, очень синее и далекое, успокаивает, и, как только я начинаю глядеть вверх не отрываясь, сразу приходит дрема.

Я вздрогнул и открыл глаза, словно от резкого толчка. Опять прозвучал мучительно знакомый голос:

— Чарли, старина! Вы?

Огляделся — пустынная отмель, красные скалы, по-прежнему идут на камни невысокие волны и слышится ритмичный раскат разбивающейся волны. Э-э, опять та же чертовщина, пора бы и пообедать, а то на голодный желудок всегда что-нибудь мерещится. Но разморило вконец, встать трудно, еще труднее открыть глаза, а земля подо мной движется, я чувствую, как она движется, я знаю, что она движется, и у меня все время такое ощущение, что вот-вот она совсем выскользнет из-под меня и я останусь совершенно один: ни земли, ни камня, ни живого краба. И я лежу, боясь открыть глаза, задрав острый подбородок, выставив костлявую, узкую грудь и худые колени, парящий вверху орел наверняка меня видит и считает, что это старая, нестоящая падаль. Я знаю, что орел висит как раз надо мной. Я быстро открываю глаза и вижу в небе медленно плывущую далекую черную точку: высоко-высоко, эх, негодяй, надо же так уметь! Потом я ни о чем не думаю; было самое страшное открыть глаза, а теперь ерунда, вот только в ушах начинает болеть, словно там плещется этот проклятый океан, а голова огромная, гулкая, ну совсем раковина, старая, пустая. Пропала голова. Да, да, вот оно, все начинается опять, но это ничего, только и на этот раз нужно выдержать и не поддаться. Все чушь! Это все океан, ядовитый зеленый океан, вот, вот, опять этот голос, хриплый, надтреснутый знакомый голос, и он опять будет рассказывать о знакомых надоевших делах. Я не хочу больше ни о чем думать, ни о чем вспоминать! Ну да, я был молодым и сильным, у меня были родители, потом женщины; но зачем мне об этом рассказывать? Вот, вот, опять тот же тихий свист, тонкая раскаленная игла сверлит воздух, он долго не обрывается.

А, к черту, я знаю, что нужно сделать. Вот так. Я рывком поворачиваюсь и начинаю сыпать себе на голову горячий песок, он лезет в глаза, в уши, забивает ноздри и рот, но мне хорошо. Однако сегодня определенно что-то новое. Этого еще мне не хватало.

— Здравствуй, здравствуй, — говорю я. — Послушай, где это я тебя видел?

Какая интересная все-таки промоина, по ней можно, оказывается, спуститься в самый центр Земли, она, как бурав, вворачивается все глубже и глубже; нет, нет, это действительно чудесное изобретение, тут ничего не скажешь. Молодец, Ульт, молодец, я рад за тебя.

2

Конечно, песок, на котором я лежу, и скалы вокруг — чепуха, я ведь старше, я был вечно и только сейчас перестаю существовать. Я ведь помню бури Гондваны и рождение Гималаев, когда крупная лихорадочная дрожь била глупую круглую Землю… А вот и бескрылые птицы моа. Господи, как они велики, чу… осторожно! Я слышу, напрягшись, как они проходят мимо. «Топ-топ-топ», — слышу я, ноги у них похожи на расчетверенные копыта, и мне кажется, что одна из них вот-вот наступит мне на голову и голова хрустнет.

Я пугаюсь, начинаю думать о другом и потихоньку успокаиваюсь. Ну что ж, вернемся назад, думаю я. Как всегда, ну, ну, еще немного, хорошо все-таки жить, если над тобою могут вот так шелестеть пальмы, и синева неба так густа и спокойна, и недалеко в темной тропической зелени белеет большая вилла. Сколько же это я здесь не был: год, два или все десять? Очень знакомое место. Да, конечно, вилла принадлежит сыну моего старого друга профессора Джеффа Ульта; я вспоминаю, как однажды профессор приехал отдохнуть к сыну недельку-другую в кругу внуков; их было трое, два мальчика и девочка; девочка родилась всего десять месяцев назад и теперь училась ходить; профессор любил ее больше всех. Он любил сидеть у кровати ребенка, когда она засыпала; бронзовые слуги неслышными тенями скользили мимо: он их не замечал. У девочки было смуглое личико и синие глаза.

Широколобый, усталый профессор садился где-нибудь в стороне, так, чтобы видеть лицо ребенка, опирался на набалдашник трости и не шевелился часами. А по утрам, когда девочку выносили на нижнюю террасу играть, профессор тоже устраивался где-нибудь неподалеку, ему нравилось слышать голос ребенка. Это были для него самые приятные часы, воздух шевелили бесшумные вентиляторы, вдоль всей террасы били струйки воды из труб, спрятанных в зелени. Я, в свою очередь, любил украдкой понаблюдать за профессором, меня тянуло к нему, мы с ним были связаны крепко и давно. Но профессор ничего не замечал; ни болезненно-яркой красоты залива, ни губастой кормилицы-мулатки, отвечавшей на все вопросы заученно и односложно: «Да, сэр, нет, сэр». Он или глядел на девочку, или вслушивался в ее голосок и о чем-то думал, и никто из живущих рядом с ним не знал о чем. Меня это бесило, а сын с горечью говорил, что отец стареет, в прошлые годы такого за ним не замечалось, невестка, со своей стороны, пыталась отвлечь старика и терпела неудачу за неудачей. А старшие внуки платили деду его же монетой — полным равнодушием; и жизнь в вилле шла своим чередом; вышколенные слуги не замечали того, что им не нужно было замечать. И только Мэт, молодая хозяйка виллы, со временем начинала чувствовать все большее беспокойство при виде высокой сутуловатой фигуры свекра. Она замечала, что девочка в присутствии старика меняется, перестает шуметь и улыбаться, упорно смотрит в одну точку; если старик подходил к ней во время сна, она, бывало, просыпалась и начинала беспокойно шевелить руками. Девочка в присутствии деда никогда не плакала, и это особенно тревожило молодую миссис Ульт. Когда она после некоторых колебаний поделилась с мужем своими сомнениями, тот отмахнулся:

— Что ты, Мэт. Придумала вражду между шестидесятилетним человеком и ребенком… Да и по крови они близки, привыкнет. Не будем огорчать папу из-за таких глупостей.

Женщина промолчала, но вряд ли она согласилась с мужем, в глазах у нее так и остались недоумение и тревога.

3

Бывает так, что время исчезает и ты можешь пролежать двести или пятьсот лет и остаться таким же; приятно это знать и никуда не торопиться; нет, теперь никто не убедит меня в необходимости спешить. Приятен горячий крупный песок, я отлично помню, что перешел в тень под скалу; сейчас мне все время кажется, что именно в эту минуту вверху срывается камень и повисает прямо надо мной, я боюсь открыть глаза, ведь камень сразу ударит вниз, в меня. Странное ощущение! Пока я не погляжу вверх, камень будет висеть себе и висеть, но ведь нельзя долго удержаться, это не в человеческих силах. И я пытаюсь отвлечься, уйти в сторону или вернуться назад, ведь я хорошо помню, что минуту назад был где-то в другом месте, среди людей, вот их я никогда больше не увижу. Кого? Ах да, людей. Да и не хочется, тяжело на них смотреть, нервных, обозленных. Смешно, они всегда торопятся догнать и схватить то, чего в природе нет. Выдумали искусство, а оно лжет, наука же приносит одни несчастья. Сейчас меня ничто не может удивить. Люди…

А! Джефф Ульт, вот оно что, чуть не забыл окончательно! И случилось-то всего два года назад, когда я приехал на виллу Ультов — мы работали вместе с профессором, были старыми друзьями, но по целому ряду вопросов мы вообще не могли столковаться и оставались противниками. Когда мы впервые встретились и познакомились, в дебрях атомной физики прокладывали первые тропки, тупиков было много, а Джефф Ульт только что стал доктором и получил собственную лабораторию; нас сблизило тогда изучение атомного ядра, и уже тогда Ульт был фанатиком, — приходилось проводить в лабораториях по два-три месяца кряду, не разбирая ночей и дней. Ну что ж, давайте еще раз встретимся, профессор Ульт. Здравствуйте, шеф, я рад вас видеть.

— А, Чарли! Вы еще живы, старина!

— Жив, профессор, видите, жив, а у вас как дела?

— Мои дела в порядке, Чарли, мне теперь ничего не нужно. Когда-то я был молод, полон сил и замыслов, а теперь я понял, что все это чушь. Ха-ха, что вы на меня так смотрите? А, Чарли? У меня вполне нормальная психика, Чарли, я не кусаюсь.

Я слушаю его и улыбаюсь, мне хорошо, что он после долгого отсутствия пришел и сел рядом со мной; да, это всегда был не человек, а кибернетическая машина, набитая теориями, формулами, расчетами, идеями. Ядро, ядро, лабиринт атомного ядра — Ульт чутьем большого ученого угадывал неисчерпаемые возможности атомного ядра и кружил вокруг него, не давая покоя ни себе, ни другим, и вся остальная жизнь до поры до времени проходила мимо него, незамечаемая. Например, он приятно удивился, когда узнал, что у него родился сын.

Окончательно Ульт прославился, когда ему сообщили в сорок пятом году об окончании войны. Как сейчас помню, он сосредоточенно оглядел своих сотрудников, пожал плечами и сказал, что это никого из присутствующих не касается. И никто бы не поручился, что Ульт запомнил этот разговор больше чем на пять минут. Помнится, именно в то время ему не давала покоя блестящая теория нового способа дробления атомных ядер заурановых элементов; и все мы уже работали в подземных лабораториях Черного Острова, удаленного от материка на полторы тысячи миль. Я украдкой гляжу на Ульта и не узнаю в нем, в тихом, успокоенном, того одержимого: он даже не поинтересовался тогда, почему институт переместили с материка на Черный Остров, его лишь возмущала потеря времени, но он вскоре же был вознагражден. В его распоряжении оказались лаборатории-заводы, оборудованные по последнему слову техники и научной мысли; и он, потирая длинные сухие руки, днями ходил по нескончаемым лабораториям и цехам. Я несколько раз слышал, как он повторял: «Сколько времени потеряно! Если бы мне дали это лет на тридцать раньше!» А вечером за чашкой турецкого кофе в подземном баре он сказал, что отдыхает от шума и грохота города, что люди науки так и должны работать — в тишине и уединении, мол, человеческая жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустяки вроде конференций и диспутов. Я осторожно спросил, не находит ли профессор немного странным наличие большого числа военных на острове, пропускную систему, отсутствие наземных сооружений, кроме маскировочного рыбацкого поселка. Ульт не понял меня, вероятно, даже не слышал.