вообще никогда не хотел быть начальником, администратором. Ну, не для меня это. Не по моей натуре. Я крупно терял в заработке, но никакая самая высокая зарплата не заменит писательской свободы. Чтобы писать, когда голова полна нахлынувших образов, можно проснуться Н среди ночи, и — за письменный стол. А вот нестись на службу непременно к 9.00, выслушивать однотипные рапорты, стоять перёд вытянувшимся в струнку строем, берущим «на караул!» — увольте! У меня во время бума на русские кадры и, поскольку я уже числился в номенклатуре ЦК, не было недостатка в хороших предложениях — и на телевидение, и на киностудию главным или директором, учитывая моё второе кинематографическое образование. Буквально за два дня до этого мы с Софроновым были у Черненко, согласовали мой переход первым замом в «Огонёк» — с перспективой. Но там оперативный еженедельник, тяжёлая административная работа. А тут два творческих дня! — я так и сёл на пол. Плюс два выходных — это четыре дня в неделю можно запереться и писать, писать, витать в дивных творческих замках.
Я понимал, что, пока не поздно, надо сделать писательский выбор. Не для административной же рутины я учился на сценарном факультете ВГИКа?! Я пошёл наверх слёзно обивать высокие пороги, прося меня отпустить. Меня сначала обвинили в дезертирстве. — «Тебе доверили важнейший идеологический участок, а ты рвёшься на дачу — в писательскую синекуру?» — но неожиданно мне подыграло андроповское ведомство: не известно, где ещё теперь самый опасный участок! Если русское национальное движение выйдет из-под контроля, а всё к этому НЦет, то весь «страшный сионизм», которым мы друг друга запугиваем, покажется маленькой букашкой перед гигантской русской «самиздатовской волной» — волна эта вот-вот сметёт всю партию, как вчерашний снег. Конечно, Андропову прежде всего хотелось меня убрать от прямого подгляда за его ведомством. Но мне это сработало на руку.
Решение по моему заявлению о переводе было: «Хочет, ну и пусть поварится в сладком писательском соку. А может быть, это даже и выход, раз органы настойчиво сигнализируют, что издательство «Современник» превратилось в координационный центр русского национального движения. Туда сейчас сходятся всё пути. Практически оттуда сейчас, если верить органам, незримо управляется весь Союз писателей, с которым тоже нужно держать ухо востро, — вспомним «пражскую весну». Свой, проверенный человек, по крайности, хоть осознающий реальное положение сил, будет на месте в «Современнике». Пусть идёт, а потерю в зарплате компенсируем».
Меня с недельку потаскали по «административным надстройкам» (к министру печати Свиридову, в отдел ЦК и т.п.), где на меня глядели и делали вид, что чтото решают, хотя без них всё давно решено. И всё обещали помощь и «инструктировали» в том, чего сами не очень понимали. А потом мне сообщили, что приказ подписан, и я могу ехать «на дачу» — по Рублёвке на самый край Москвы, где среди ослепительной зелени недалёко от престижных домов ЦК партии, почти напротив своей квартиры Прокушев разместил в пустующем детсадике, в страшной скученности (так что всё редакторы вынужденно работали по домам) мощнейшеё новое русское издательство «Современник». Так я оказался в русском раю. Это были самые счастливые годы в моей жизни. К сожалению, недолгие.
й По распределению служебных обязанностей я полупод свою ответственность издательский тематический цдан (то есть ни одно имя не могло просочиться мимо #еня), всю рутинную работу по согласованию темплана в ^станциях, а также конечный фильтр — всё «подписание усвет». Ни одна сколько-нибудь вызывающая идеологические сомнения рукопись не должно была идти в набор до моей подписи. Практически получалось, что я — своя предварительная внутренняя проверка перед цензурой, в ЮТОрой было много неприятной, но вынужденной рутины: объяснения с авторами, что можно, а что, увы, ещё нельзя. А ведь были среди авторов самые маститые, именитые, с которыми говорить ох как трудно! А я не имею им права сказать, что это снимаю куски не я, а цензура. Перед авторами мы обязаны были делать вид, что политической цензуры у нас в стране вроде бы как нет. Сказать бы:
— Уж куда я только не звонил, на самый верх обращался, но разрешения оставить оды Сталину в ваших воспоминаниях, товарищ Ваншенкин, нам не дали, хотя вы всего лишь правду пишете: был и такой Сталин для многих!
В итоге Ваншенкин обижался лично на меня, а не на упрямого цензора-«демократа» Солодина. Но чаще, конечно, вместе с автором мы находили разумное решение, ©угубо по моей инициативе «Современник» оперативно издал книгу критики Льва Аннинского. Его всегда недолюбливала цензура, искала у него аллюзии даже там, где их не было. Но тут я сработал хорошо — убедил всех и «тех», и «наших». Андропова даже настолько, что тот сам Позвонил Маркову с рекомендацией перестать зажимать и Чаще печатать «демонстративно не примыкающего к груп-
пировкам Аннинского». Книга Аннинского была раскуплена мгновенно. Это был прорыв.
Очень трудно шла блестящая книга критика Анатолия Ланщикова. Он упоминал имена новых эмигрантов, которые запрещены были к упоминанию спецсписком ГБ. Андропов упёрся, делать кому-то исключения не хотел, даже Ланщикову, к которому в ГБ всегда относились хорошо. Я пожаловался на ГБ в ЦК. Пользуясь своими связями, пытался решить вопрос на уровне Суслова. Доказывал, что Анатолий Ланщиков просто пишет правду — никого не идеализирует. Что запрещением упоминать диссидентов Андропов практически работает на подрывную радиостанцию «Свобода», которая постоянно раскручивает именно эти имена. А мы про них оплеванно, будто виноватые, молчим. Что народу надо всю правду знать, что они из себя представляли до отъезда — еврейские посредственности! Дешёвки, вроде крайне поверхностного модерниста Василия Аксёнова-Гинзбурга! Что-то удалось у Ланщикова отстоять. Но я плакал, потому что нам всетаки пришлось наполовину перевёрстывать замечательную книгу. Хоть мы и шикарную обложку сделали, и тираж увеличили. Не мог же я шепнуть Ланщикову, хоть он был мне по «Русскому клубу» близкий друг, не мог даже своим в издательстве шепнуть — только на ухо одному директору Прокушеву! — что Суслов с Андроповым лишь «наполовину» по этим диссидентам между собой примирились.
Не меньше мне пришлось пережить из-за книги Юрия Селезнёва о Достоевском с её акцентами на духовном отторжении Достоевским Вечного Жида. Слава Богу, тут мы знали, что надо обращаться к его покровителю Зимянину. который цыкнул на цензуру. А когда те всё равно начали
Щряягь права и обращаться уже к Андропову, то вёрстку Прочитал Суслов и поддержал Зимянина без малейших замечаний: «Не хватало нам ещё классиков поправлять, jjy, и что «не хорошо про жидов»? Это мнение Достоевддого, а не Селезнёва, Селезнёв только цитирует. У меня цег вопросов».
Но самой нашей большой победой были — издания федора Абрамова, Василия Белова и Бориса Можаева в неугрезанном виде. Я горжусь, что через меня прошло первое издание «Пряслиных» Фёдора Абрамова. До этого цензура никак не давала издать Абрамова концентрированно — отдельной большой книгой, и можно понять почему: такая сразу сложилась щемящая картина русской муки, такая за деревню нашу русская боль! Что я пробил через «инстанции» эпические романы «Мужики и бабы» Бориса Можаева и «Кануны» Василия Белова, с очень честным, полным слёз взглядом на трагедию крестьянства при коллективизации. И скажу больше — на всю трагедию советской власти. «Кануны» — это самый откровенный и глубокий анализ катастрофы Великой России, я не читал лучше книги.
Я держал в руках красивые тома Абрамова, Белова, Можаева — и хотелось жить, и я поверил, что не зря перешёл в «Современник». Русские что-то могут! Мы поехали с главным редактором Сорокиным и большой русской компанией с тамадой Иваном Шевцовым (как же без него! раз «они» его «антисемитом» объявили, мы ему громадный роман «пробили»), крепко напились в старом Русском купеческом ресторане «Балчуг» — там ещё мои предки Прохоровы пили! — на Софийской набережной напротив Кремля. «Я никого не боюсь, у меня гебешный генерал в замах!» — витийствовал, целуя меня, Сорокин.
Я никогда не был «гебешным генералом». Когда предлагали оформить погоны, всегда наотрез отказывался. Не то чтобы брезговал, пугался дурного общественного мнения. Мне просто хотелось оставаться в номенклатуре ЦК, в номенклатуре каких-никаких, но русских Суслова, Черненко, Брежнева — не Андропова-Файнштеина.
Мы в «Балчуге» долго пели «отмстим неразумным хазарам!» а когда вышли из ресторана на улицу, нам всем было видение: златоглавый Кремль вдруг оторвался от земли и повис на белом облаке, как град Китеж. Несколько минут длилось это видение. Мы всё попадали на колени — крестились. Мы верили: с нами, русскими, Бог!
Насколько уверенно мы себя в «Современнике» чувствовали, можно судить по тому, что мы дерзко занялись — взялись даже… за ревизию официальной трактовки ленинского наследия. Ленинское наследие тогда было, как «Отче наш» перед едой. Когда нужно было что-то сказать, о чем говорить вслух запрещалось — пользовались, как отмычкой, «ленинским наследием». С.Н. Семанов, когда решился сделать в «Русском клубе» доклад о русофобии троцкистов, назвал доклад «Борьба В.И. Ленина против троцкизма в области истории и культуры». И— проскочило! Лениным неистово клялись и тот, и наш лагерь. Сталин якобы возвращал партию к ленинскому наследию после троцкистско-бухаринских ревизий. Хрущёв сваливал Сталина, «возвращаясь к ленинскому наследию». Брежнев уже от «ревизиониста» Хрущёва, «вернулся к ленинскому наследию». Горбачёв уже из «брежневского застоя» обещал вернулся к «ленинскому наследию». Вот мы к юбилею Ленина и решили ни много, ни мало, а насколько предельно возможно «русифицировать» его. Положить рус-
Насколько уверенно мы себя в «Современнике» чувствовали, можно судить по тому, что мы дерзко занялись — взялись даже… за ревизию официальной трактовки ленинского наследия. Ленинское наследие тогда было, как «Отче наш» перед едой. Когда нужно было что-то сказать, о чем говорить вслух запрещалось — пользовались, как отмычкой, «ленинским наследием». С.Н. Семанов, когда решился сделать в «Русском клубе» доклад о русофобии троцкистов, назвал доклад «Борьба В.И. Ленина против троцкизма в области истории и культуры». И— проскочило! Лениным неистово клялись и тот, и наш лагерь. Сталин якобы возвращал партию к ленинскому наследию после троцкистско-бухаринских ревизий. Хрущёв сваливал Сталина, «возвращаясь к ленинскому наследию». Брежнев уже от «ревизиониста» Хрущёва, «вернулся к ленинскому наследию». Горбачёв уже из «брежневского застоя» обещал вернулся к «ленинскому наследию». Вот мы к юбилею Ленина и решили ни много, ни мало, а насколько предельно возможно «русифицировать» его. Положить рус-
оким на стол такой «ленинский талмуд» — только листай at подбирай нужные цитаты для оправдания русского направления.
До сих пор трактовку ленинского наследия евреи всегда крепко держали в своих руках. Целый Институт мар1ссизма-ленинизма, громадный «Политиздат» — и везде сплошь они. Присосались! Мы не то, чтобы решили оттеснить пиявок. Но ещё энергичнеё — мы решили попытаться влить в ленинское наследие свежую кровь. Каждый политик ведь говорит и действует в зависимости от ситуации. А уж Ленин-то всегда вертелся, как уж на сковородке. Поэтому вычленить сквозную линию можно из него было и «ту», и «эту». Где умно забыть про его русофобские высказывания, а где-то вспомнить нечто похожеё на русскую национальную гордость. Опыт манипулирования цитатами мы накопили большой, хорошо знали, откуда что можно, нам нужное, взять. И вот, пользуясь связями, мы решили отнять у «Политиздата» и самим издать официальный сборник «Лёнин о литературе». Я привлёк к работе видного деятеля Академии общественных наук при ЦК КПСС, одно время даже её ректора, Василия Васильевича Новикова, с дочкой которого мы семьями дружили ещё со ВГИКа и который мне настолько доверял, что отводил со мной душу, честя «их» почём зря.
Мы с Новиковым решили полярно переменить «академические» акценты не только умелым подбором материалов, но и соответствующе подобранными примечаниями. А также умело сгруппированными свидетельствами современников В.И. Ленина. Никакой отсебятины, но отбором и чужими устами красноречиво сказать всё. Василий Васильевич загорелся: хоть что-то стоящеё сделаю в жизни перед уходом на пенсию. Ленин у нас предстал впол-
не даже патриотом, довольно консервативным во взглядах на искусство, настойчивым в требовании неукоснительной ассимиляции евреев и ярым врагом всех иудо-модернизмов и перехлестов. В общем, мы вытащили «нужного Ленина» и хорошенько обернули «примечаниями». Новиков слыл добросовестнейшим ортодоксом. Про Новикова в журнале «Знамя» говорили: мы открываем год В.В. Новиковым, а потом печатаем, что хотим. Под надёжного «Новикова» Суслов лично дал разрешение готовить красивый юбилейный том: «Вот, мол, «Современник» исправляется!» В утверждённом ЦК КПСС тематическом плане стояло: «В.И. Ленин о литературе, 550 стр., вступительная статья В.В. Новикова; составители В.В. Новиков и А.И. Байгушев. Примечания Т.Н. Марусяк».
Сборник был набран и свёрстан, но света не увидел. Дело в том, что на пенсию ушёл директор «Современника» Юрий Львович Прокушев, который один только и мог взять на себя ответственность подписать в свет столь дерзкую книгу, предлагающую нарушить еврейский канон и взглянуть на наследие В.И. Ленина так, как нам, русским, нужно. А новый директор Г. Гусев взять на себя всю ответственность не решился, тем более, что ситуация с «Современником» предельно обострилась. И — скажу и про себя честно — я тоже уже как-то не был уверен в том, что, коли нас с В.В. Новиковым «они» начнут бить, то в новой ситуации Суслов встанет на нашу с В.В. Новиковым защиту. Вот так печально было с последней вёрсткой, какую я держал в своих руках перед подписью в свет в «Современнике». Мы какое-то время с В.В. Новиковым тщательно хранили вёрстку, надеялись выпустить в другом издательстве. Но события стремительно побежали так, что В.И. Ленин вскоре вообще стал сначала дур-
ним тоном, а потом вовсе никому не нужен. Сейчас ещё вспоминают державника И.В. Сталина, а от Ленина, как 01 зачинщика смуты, шарахаются всё.
Ну, а с «Современником»? Мои счастливые дни оборвались так же внезапно, как начались. В «Современник» уползла андроповская змея. Внешне она маскировалась под самую банальную склоку. Двое русских поэтов, Юрий Иванович Панкратов и Александр Александрович Целищев, вчера обнимались и клялись Прокушеву и Сорокину в вечной верности, буквально ползали на коленях, благодаря за свои изданные книги, а сегодня, сами занимая в издательстве не маленькие посты, перепившись (!), «разобиделись на весь белый свет» за то, что у Сорокина идёт книга в другом издательстве «Художественная литература», а Прокушев широко печатается в издательстве «Просвещение». «Избранное» у Сорокина, а у них нет, и, в дымину пьяные, накатали на директора и главного редактора, своих же русских, телегу евреям в ЦК. Мол, раз так — пусть евреи, как третейские судьи, нас рассудят, определят со стороны, кто больше достоин «Избранного». Так они сами мне объяснили телегу.
По существу телега была «пустой». И даже в ней чувствовалось некое удивительно профессиональное незнание издательского дела — ведь то, чтобы руководители издательства печатались не у себя, как раз поощрялось. Издательство — не газета, где, чтобы не разбазаривать добытую информацию, не разрешается своим сотрудникам печататься вовне без специального разрешения. В издательствах всё наоборот. Гонорары — не маленькие газетные, а большие деньги. И поэтому, чтобы руководители и Даже рядовые сотрудники издательств не устраивали себе кормушку, не хапали в свой карман, для печатания у себя
им было нужно каждый раз разрешение министра на основе чрезвычайно придирчивых спецрецензий Комитета по печати. Но профессиональное незнание понятно, если текст письма готовился не самими его авторами, а где-нибудь в «конторе». За «контору» свидетельствовало, что уж очень всё рассчитали гады, кому именно направить и как для верности ещё и за якобы недоплаченные взносы с гонорара просигналить.
Честно говоря такого «письма» надо было ожидать. За Юрием Панкратовым был давний грех, когда его могли попутать. Он был лучшим учеником Пастернака, был своим в еврейских кругах. Те его тянули вверх, славили. Но внезапно в момент травли Пастернака именно Юрий Панкратов открестился от своего учителя — с чего бы? А не с того ли, что его с поэтом Хабаровым простили в ГБ за некий манифест. Простили, но «повязали». Впрочем, это только мой домысел. Но есть ему косвенное подтверждение. Я помчался гасить письмо к своим людям в КПК. Но, хотя я ссылался аж на члена Политбюро Константина Устиновича Черненко (которому всю подноготную с «ихней» провокацией против русского «Современника» объяснил, и тот всё понял), мне намекнули, что письмо на «соседском» контроле, что даже звонил, интересовался сам Андропов.
«Факты» не подтвердились, но работать Прокушеву и Сорокину стало некогда — наши недоброжелатели обрадовались, пошли проверка за проверкой. Сами себя, мол, русские евреям подставили, а те и рады русских «проверять». Мы еле отбивались. Я предупредил Прокушева, чтобы он взял больничный на месячишко-другой и не ходил на обсуждение в КПК. Меня попросили его так предупредить — у них в КПК была не та обстановка: только
цЮ прошла «накачка сверху», и Прокушев мог попасться под горячую руку и таки схватить выговорешник ну ни за что. Но Прокушев упёрся: «Я не брошу на растерзание Валю, а двоим брать бюллетени слишком явно. Отвечать будем вместе! Я молодых не подставляю, не предаю и не прячусь. На мне нет вины!»
Прокушев, как мне потом рассказали, держался на КПК достойно, но ему таки дали выговорешник, на всякий случай. Не Бог весть какое наказание, через год бы сняли. Другие с такими выговорами годами работают. Тот же Софронов, который на «Огоньке». Но Юрий Львович кровно обиделся: «Я старый коммунист, а со мной так поступают! Мне не верят, что я ни копейки из гонораров себе не взял, — всё, что было, до копейки, перевёл на Музей Есенина. Ну, что они сами проверить это не могли? Я справки должен им с собой носить. Да пошли вы всё…» Прокушев категорически подал заявление об уходе: «Грызитесь без меня!»
Я тоже стал подумывать о переходе на творческую работу. Как раз вышла и получила хорошую прессу моя книга критики и публицистики «Точка зрения». Весь стол дома был у меня завален непристроенными рассказами, повестями, даже пьесой. А в нижнем ящике стола лежал готовым большой исторический роман «Плач по неразумным хазарам». Проскочить с ним через цензуру даже при моих связях я пока никак не мог — дёргался, но в моём романе о хазарах — увы, именно «в семье» увидели аллюзии на брежневское время, в фигуре Кагана — аж самого Брежнева. Я был обижен и страшно колебался. Конечно, если уйти с работы, то ведь не связанный служебным положением я мог бы и на Запад «Хазар» передать — хорошие предложения у меня были. А там будь что будет.