Хотя друг детства был младше всего–то на полгода, Наносёнок и в глубокой старости продолжал свысока учить его уму–разуму.
— У какого хошь мента помощи попроси, они с тобою разговаривать не станут. Зато меня они как облупленного знают и из уважения первыми ручку мне протягивают. Понял, Колян? Всегда отмажут вплоть до проверки из генпрокуратуры или даже администрации президента, а ты что за жёлудь такой с автосвалки в Малявках вылупился? Мне только слово сказать — и тебе песец! Закрывать за решётку они старика не станут, но налоговую на тебя так спустят, что все квартиры продашь и пО миру побираться пойдёшь. Не шуткуй со мной, Коляха! Честнесенько предупреждаю.
Наносёнок с подловатенькой улыбочкой снова примолк, уже глубоко умиротворённый, чтобы дать старому другу выпалить все угрозы, который тот припас для него.
— Успокоился? Тогда слушай дальше. Угрозы твои мне до одного места. Мои пацаны твоих крутяков залётных в фекальные отстойники так зароют, что ни один следователь с судмедэкспертами в говно нырять не полезут. У меня стволы заводские, дульные тормоза с глушителями, а парни с головой и погонами на плечах. Чего ты со своими кавказерами–гастролёрами и саморезными поджигами на меня прыгаешь? Всё, Колюха, больше чтоб на моё даже издалека не зырился, понял? Конец связи.
* * *Вернув себе душевное спокойствие и вволю насладившись матюками в свой адрес, Наносёнок теперь мирно покачивался в своём любимом кресле–качалке с блаженной улыбкой на узких, как у ящерицы, губах. В детстве ему батька так и не сделал качели, сколько ни просил. Хоть в старости покачаюся всласть. Меня вообще всю жизнь обижали все кому не лень, подумалось безобидному старичку, а тем временем обиженный его невниманием компьютер скрыл монитор за заставкой, на которой зубастые динозавры рвали друг другу глотки, а потом жадно пожирали падаль.
Об этой однокомнатке почти никто не знал, да и кому положено знать о бывшей конспиративной квартире для услуг госбезопасности? Лет эдак двадцать пять назад он ещё водил сюда девок да молодух и устраивал настоящие загулы, «балевал» круче, чем польские магнаты «за часами» Великого княжества литовского, русского и жемойтского. Теперь дедок давно уже перебесился, и эта крохотная квартирка стала его потайным кутком, куда он мог уединиться от дел мирских и передрязг семейных для размышления о вечном и богоугодном.
Ему на старости лет полюбилась тишина. По древней селянской завычке его дети и внуки предпочитали тесниться вместе на одной жилплощади дружной, но склочной семейкой, чем разъехаться по отдельным квартирам. Так дешевше выходит.
Все бабы в огромном выводке Наносёнка (семь детей со своими семьями — это много даже для десятикомнатной квартиры) были как на подбор горластые и голосистые. Внуки, правнуки никогда не смолкали. Мать костерила трёхлетнюю дочку, а дитё в ответ звонко материло мать. И все взрослые дружно хохотали. Огневые натуры! Злой энергии у каждого — как в незаглушенном ядерном реакторе Его дети, внуки и правнуки просто кипели от избытка жизненной силы. Но не по злобЕ. Любая драка заканчивалась всеобщим смехом и приливом молодецких сил. Ежедневные скандалы им были просто необходимы, чтобы поддерживать всех членов этого огромного семейства в боевитом состоянии для борьбы с этим русскоязычным миром, полным зла и агрессии. Слабого любой обидит, если не давать сдачи. А в роду у них все были щуплые и низкорослые. Порода такая, в сучок поросль пошла.
Наносёнок любил буйство семейной жизни и сам был мастаком по части скандалов, но с годами ему всё больше нравилось уединяться в этой потайной квартирке. Расслабиться и отдохнуть в застиранных трениках с растянутыми коленками, обвисшей майке и вязаных носках, да и поразмыслить о делах, от которых никогда не отделаешься. А тут ещё «куратур» со своей политучёбой навязался. Нах их всех! Как говорил ему один из командиров–ветеранов на срочной службе: «Всех начальников слушаться — так всю войну в сапогах проспишь».
Щупленький, низкорослый старичок свернулся калачиком в кресле–качалке и в свои семьдесят четыре предался детскому развлечению — доставал языком кончик носа, ведь никто не видит. А ещё он умел ушами шевелить и корчить уморительные рожи в зеркало. В молодости был похож на беспокойную бесхвостую макаку, а теперь в старости в кресле–качалке стал напоминать печальную ночную обезьянку из Южной Америки с белым хохолком на макушке и седыми бакенбардами.
* * *У Наносёнка в сердце всегда жила жгучая обида за своё неустроенное детство в глухой деревне Передерня, что на Полесье. Зимой русскую печь топили только перед сном, хата так выстуживалась к утру, что в ведре застывала вода для питья. У отца было тринадцать детей, запойное пьянство и зарплата колхозного тракториста. Только в «зале», единственной комнате с дверью, полы были деревянные. Её держали для гостей, там никто из семьи не ночевал. По всей остальной хате полы были земляные. Спали семеро по лавкам. Так жили только Наносёнки и столетний бобыль, помнивший ещё Первую мировую войну. По всей деревне хаты были справные, полы настеленные, дети сытые и ухоженные.
Зато в его батьковской хате никогда не было навозного духа — там не зимовали телята, козлята или ягнята. Живности родители не держали, разве только уток и кабанчика. Утки кормились с речки, а комбикорм для кабанчика они с маткой воровали на колхозных складах, почти всегда не запертых. Колхоз помогал многодетным родителям молоком (коровы они отродясь не держали), учебниками (тогда они были платными), школьной формой и тёплой одеждой для детей. Старших Наносёнков–школьников на зиму определяли в школу–интернат с бесплатным питанием и обмундированием. Но тем горше была обида на судьбу, потому что бескорыстную помощь колхозного быдла Наносёнки воспринимали как родовое унижение.
И ещё унизительнее было их уличное прозвание «шляхта босоногая». Все бабки в деревне были православными, только старая Наносёнчиха — ревностная католичка. У всех церковь была под боком в деревне, только Наносёнкам приходилось крестить детей в соседней области — там оставался при советской власти действующий костёл. Ну не унижение ли потомственным шляхетным литвинам!
В хате висели бумажные иконки — Матка Боска, и пан Езус, да ещё засиженные мухами репродукции из старинного «Огонька» с картин на библейские сюжеты.
А всё дело в том, что Наносёнки являлись потомственными литвинскими шляхтичами и шляхтянками. У их предков был когда–то подлинный шляхетский «привилей» — грамота от польского магната Пшижетульского, кривая сабля и перстень с родовым гербом. Когда–то во время оно магнату понадобилась банда головорезов для решения спора о куске клюквенного болота с соседом–магнатом Пшестытутьским. Вот он и выдал привилеи, перстни и сабли босоногой голоте, готовой драться с кем угодно за кормёжку, но выбрал жолнеров только из числа католиков. Так род Наносёнков обрёл потомственное дворянство. А после того, как Пшестытутьский накостылял воякам соседа, Пшижетульский определил неудалое «войско» к себе в дворню.
Грамота та сгорела с хатой, кольцо и саблю давно прогуляли, но легенду о своей высокородности Наносёнки передавали от поколения к поколению. Злобная Екатерина Вторая вычеркнула их знатную фамилию из списка дворян и записала в крепостные к тем же магнатам, потомки которых почти лет через сто переселись на вечное проживание в Сибирь за участие в Польском восстании 1863 года, а высокородные Наносёнки тогда же получили личную свободу.
Ну что это за свобода высокородным литвинам наравне с белорусским, то есть западнорусским быдлом? Раньше можно было в тёплом панском доме ночевать, в жарко натопленной людской с остальной прислугой, чистить панские сапоги и подъедать сладкие объедки с панского стола, какие ни один русский хлоп в жизни не пробовал. И оборванными панские прислужники никогда не ходили, пан своих хлопов дворовых в свитки обряжал, а не посконные лохмотья из конопель, как ходили прОстые мужики. Чиншевая литвинская шляхта с родовым перстнем и грамотой–привилеем — это вам не «пся крев». Пусть босые, пусть поголовно неграмотные, но шляхта, а не подлый мужицкий люд!
Гордые литвины Наносёнки за время своего литвинского шляхетства в дворне польского магната разучились работать на земле и вообще приобрели стойкое отвращение к крестьянскому труду. Это ещё истинного пана нужда могла заставить работать на земле, а у панского прихвостня выработались такие стойкие сословные предрассудки, что даже пра–правнуки чиншевых шляхтичей испытывали жесточайшее унижение от одной мысли, что их сделали колхозниками наравне с западнорусским (белорусским) быдлом.
Первым в своём роду вырвался из «идиотизма сельской жизни» сам Наносёнок. Он почувствовал себя почти настоящим литвинским шляхтичем, когда после сытного ужина с огромной мясной котлетой и макаронами в подливе на белой фаянсовой тарелке впервые в жизни лег спать на белых простынях в общаге ПТУ. В родной батьковской хате постельного белья отродясь и в заводе не бывало.
Хотя, нужно сказать, извечная обида на «этих православнутых быдловичей» сильно помогла ему в жизни. Если у твоих литвинских предков москали украли шляхетский привилей, то и у неродной советской власти и вовсе украсть не грешно. Матка ночами воровала солому и комбикорм в колхозе, он подсоблял, а их пёс был ну просто прирождённый «злОдей» — стоял на стрёме, хоть его никто тому учил. Видно, пёс был тоже из шляхетной литвинской породы, а род свой вёл от чистокровных панских гончих, хоть и выродился в кривоногую дворняжку, как и все девки в роду его хозяев.
В «хабзе» у Наносёнка была особая гордость за тонкое умение обмануть «мастака», украсть инструмент или что там ещё под руку попадёт. Потом пошло совсем «законное» воровство с завода через забор или «комсомольскую проходную» — дырку в заборе. Как в поговорке: «Ты здесь хозяин, а не гость — тащи с завода каждый гвоздь!»
Советская власть давала огромные льготы многосемейным. Наносёнок настрогал семерых детей — пусть власть помогает их кормить, искупает вину перед потомками обездоленных литвинских шляхтичей. К тому же труд собственных детей давал немалую выгоду на любой «халтуре», чем семья занималась непрерывно. Ничего, потЕрпите — мы, детки, с вашей маткой с пяти лет в колхозе уже подворовывали по ночам, вон какие мешки да корзины тягали! И вам незачем учиться, руками вкалывать нужно и соображать, где что урвать можно. Учёба в жизни только одна — как деньги делать, а школьная наука ещё никого не прокормила. У нас в роду дьявольское трудолюбие, все до единого трудоголики, но учтите — мы не работаем, а только зарабатываем. Сам труд мы люто ненавидим, потому как он — унижение для высокородного литвина, которому судьба отпустила право без зазрения совести брать чужое в счёт компенсации за лишения и унижения нашего шляхетного рода, да ещё и жать то, чего он не сеял.
В армию служить, сынок, иди, потому что после армии берут на службу в милицию, а это место властное и хлебное. Но воевать за чужую родину мы не будем. Иноземные завоеватели всегда приносили с собой нашу литвинскую полицейскую власть и «родную мову», изобретённую учёными поляками.
У Наносёнков все предки служили в полицаях у любых захватчиков. А потом оправдывались перед властями — а куда деваться было? Французы заставили, немцы заставили, поляки заставили, и американцы, наверное, заставят. Наверное, в нас немецкая кровь есть всё–таки. Нам, литвинам, уютненькей всего под немцами было, и в 1918, и в 1941. С поляками не так. Те сразу сапогом в морду били, а немцы сначала разбирались и только потом били. С немцами поладить можно, если не залупаться.
* * *Старика снова переполошил телефон, но это был не «куратур». Звонил встревоженный младший сын. Бандюганы расправились с внуком — на стройке с девятого этажа скинули.
— Ну и притихни. Убили так убили. Нашто было ему с криминалом связываться? Нам нафиг не нужны в роду уголовники. Мы семья многодетная, порядочная и законопослушная. У нас льготы, мы малообеспеченные в пересчёте на одного члена семьи. Государство многодетных и малообеспеченных в беде никогда не оставит, а перед законом оборонит. Мы против закона не выступаем. С уголовщиной не знаемся. Закон нас охраняет, потому как мы многодетные, малообразованные, трудящиеся и малообеспеченные, понял? А про убитого Петьку забудь. Ты молодой, и Манька твоя крепкая. Вы ещё себе не одного пацана народите. Бракованных щенков всегда топили, так заведено, чтобы породу не портили. Я позабочусь, чтобы наша фамилия в криминальные сводки не попала, не боись. Больше мне пока не звони, понял? Бывай!
Не успел дедок в уютном кресле–качалке от волнения дух перевести, как тут же позвонила дочка. Снова проблема с младшей внучкой.
— Чо, этот вумник никак не отцепился от Люськи? Никогда моя внучка не выйдет замуж за вумника!
— Папа, он ей письма в стихах пишет.
— Сама виноватая, раздурила девку интеллигентскими замашками. Я не дозволял её в музыкальную школу водить. Вот и нахваталась там всякой пакости от вумников.
— Папа, она к нему сбежит!
— Как сбежит, так приведут её к тебе обратно со связанными руками. Вумнику тому подбросят наркотиков — сядет лет на пять. За это время у Люськи дурь из головы повыветрится.
— Папа, она руки на себя наложит.
— Не успеет. Пришлю за ней пацанов годных. Они ее подколят, чем треба, с недельку по кругу попускают — потом самой понравится. Тогда можно её в любой бордель в Германию определить и с сутенёром договориться, чтобы деньги тебе переправлял. Все равно она уже наукой порченная, с неё толку не будет — ни гаечным ключом крутить, ни прибылЯ семье подсчитывать, ни уличных проститеней пасти. И дети от неё такие же вумники–выблядки пойдут. Не нужна такая в нашем роду.
— Папа, пожалей материнское сердце. Она же моя кровинушка.
— У тебя ещё четверо мал–мала меньше. О них позаботься, чтобы школьная наука их с пути не сбила. Пять классов — и не больше! Теперь это можно, не советские времена. А то парни пить начнут, а девки — гулять, потом рожать не захочут.
Дедок положил трубку, потянулся к фужеру с самогонкой, но отставил его. Слишком уж руки тряслись от злости и праведного гнева. Внуки пошли! Один краше другого. С детьми было не легче, а с внуками так вообще горе горькое. Литвинский шляхетский род, что называется. И всё началось с того, что старший внук Васька поехал учиться в Москву как победитель какой–то там олимпиады. И плевать ему было на то, что дед само слово «Москва» и на слух не переносит. От этого слова у него челюсть перекашивает, слюна течёт, как у бешеного пса, и сыпь по всему телу проступает.
Каких трудов и денег стоило родному деду послать в Москву годных пацанов, чтобы этого блудного сына на путь праведный наставить. Те три года таскали его по кабакам и ночным клубам, пока тот не ушёл в свой первый запой. Потом стало полегче. Ваську отчислили из института за пьянство и прогулы. Он вернулся в Минск. Пошёл, как приличный человек, работать грузчиком на рынок. После третьей ходки на лечение от алкоголизма в ЛТП вообще золотым человеком заделался — свой в доску, а главное — душевный и отзывчивый, а не заносчивый вумник. Алкаш — трудяга полезный, ему с похмелюги всегда стыдно за вчерашнее. Поэтому и работает за троих, чтобы вину свою искупить. Лучше спиться, чем в институте выучиться.
* * *В семье не без урода. Внук Васька был не первой вырусью в славном роду. Сестра–двойняшка самого Наносёнка замужем за профессором военной академии из чистокровных москалей. Хошь не хошь, а приходится за родню почитать, хоть и скулы сводит. Племянник–москалик рассказал как–то Наносёнку, что какой–то москальский магнат Герцен, который был побогаче Радзивиллов, Сапегов и Огинских, писал, что литвин русскому сначала кажется странным чужаком, но уже через пять минут русак без памяти влюбляется в него. Ну и пусть они влюбляется до поры до времени, пока нас мало. Потом поздно будет, когда расплодимся. Тогда им мало не покажется.
Москалики — идиотики, если столько лет считали нас за своих. Мы, литвины, говорили, говорим и будем говорить на русскому языке, но братьями им никогда не станем. Они так же, как и поляки, скоро будут рады служить нам как верные псы. А ещё и то жмудьё аукштайтское, что из нынешней Литвы–обманки, которое нагло присвоило имя наших литвинских предков, будет нам сапоги чистить. А мы будем плодиться и множиться. Мы им всем устроим кровавую «погоню», которая на нашем древнем гербе изображена. Литвинский рыцарь в белых латах на белом коне снова размахнётся мечом на восток и на запад, север и юг, чтобы никто наш гордый стяг не называл обидно «сало–мясо–сало».
Пусть даже на эту землю, что у нас под ногами, придут снова немцы, шведы, французы, американцы и остальная западная шваль, которой уже недолго осталось коптить белым светом. Мы до поры до времени им всем будем верно служить, как прапрадеды прислуживали наполеоновским воякам, а деды — гитлеровским эсесовцам. А потом, когда западные хозяева выродятся в гомиков, именно мы останемся хозяевами на этой земле, куда пришли наши инопланетные предки из–за моря, да еще чужой землицы прихватим.
Наносёнок протянул руку к так и не выпитому бокалу и тут же одёрнул её. Оставь это пшекам, хохлам, москалям, жмудинам и бульбашам, подсказал ему внутренний голос. Пусть спиваются до последнего. Мы, литвины, будем бодрствовать и трезвиться, пока не получим в наследство то, чего не строили, как обещал нам князь мира сего.
Не зря наши литвинские князья морочили голову с крещением то православным, то католикам, а поклонялись они именно ему, дьяволу. Ольгерд, которого теперешнее жмудьё (под кликухой «литовцы») называет Альгирдас, да и Миндовг — вона скока разов перехрещивались туда–сюда и обратно, чтоб врагов с толку сбить и время потянуть. А пока что мало нас. Мы втихую бульбашами прикинемся, чтобы хохлы и москали на первых порах подмогали, как пару разиков «братушкам» — болгарам помогли, а те их подальше послали. Так и мы всех их пошлём. Но мало нас пока, мало. Плодитесь и размножайтесь, заповедал их господь… За этим дело не станет.