Когда я кивнула, Молчун отошел от стены, и спустя несколько минут я поняла, что мы идем к плохо изученному мной северному крылу. То, что я следовала за Иудой, а не шла рядом, а еще места, которые он решил посетить, не давали спутать эту прогулку со свиданием. И все равно, из этих двух вариантов каждый встреченный нами человек, судя по продолжительным взглядам, выбирал второе. Как я и думала, Иуду это совершенно не волновало.
И когда мы дошли до бронированной двери с кодовым замком и яркой надписью вверху «посторонним вход воспрещен», я поняла, что на этом наша «прогулка» подошла к концу. Он изначально намеревался что-то показать мне? Это как-то связано с его сегодняшним вопросом?
Видя мою растерянность, Иуда заговорил:
— Захария — хороший пастырь для нашего стада, тебе так не кажется? — Я недоуменно хмурюсь, и Молчун продолжает: — Он — прирожденный лидер, с этим не поспоришь, но больше всего мне в нем нравится его одержимость правдой. Он готов нести ее в глубины ада, если потребуется. Но ведь не существует половинчатой правды, ты согласна? И то, что такой человек вдруг решает пойти по этой кривой дорожке, несколько смущает. И я, как его истинный последователь, хочу помочь учителю. Хочу чтобы правда обрела целостность, стала полной.
Это был первый и последний раз, когда Молчун выдал монолог такой длины. И я была ошарашена. Не столько его откровенностью, сколько пугающей таинственностью его слов. О какой правде шла речь? Что именно я должна была узнать сейчас?
— Что… что все это значит? — Спрашиваю я, следя за тем, как он вводит длинный код, заставляя титановую дверь отъехать в сторону.
— Я не считаю тебя дурой, как все остальные. — Пробормотал глухо Иуда, проходя в открывшийся коридор. — Думаю, ты и сама все поймешь.
Сглотнув, я последовала за ним, зная, что, переступив этот порог, уже не смогу повернуть назад. Ощущение того, что сейчас должно произойти что-то важное, то, что вновь изменит меня, накатывает волнами паники. И все равно я приказываю ногам двигаться. Смотрю в прямую спину Молчуна. В нем нет места колебанию, он знает, что поступает правильно. И я ему почему-то верю.
Но там просто еще одна дверь, подобная первой, сквозь которую не проникнет даже звук. За ней — длинная лестница, уводящая нас вниз. Холод здесь нестерпимый, а от затхлости воздуха кружиться голова. Думаю, что если бы на месте Молчуна был любой другой, я бы давно бросилась назад с криками.
— Эта последняя. — Заверяет меня Молчун, когда мы снова останавливаемся перед очередной преградой, которая могла бы выдержать даже прямую танковую атаку.
Иуда вновь привычным движением вводит код, что дает понять — этот маршрут он повторяет чуть ли не каждый день. И как только дверь открывается, меня накрывает сокрушающая волна звуков. Какофония из криков, скулежа, воя и рычания. Не решаясь зайти, я затыкаю нос рукавом. Здешняя вонь нестерпима, и меня удивляет, как непринужденно себя здесь чувствует Иуда.
Он включает свет и звуки разом смолкают. Некоторое время, пока я рассматриваю длинный коридор, по обеим сторонам которого расположены тяжелые тюремные двери (около двадцати), сохраняется тишина. Но стоит мне решиться и переступить порог, как помещение вновь заполняется душераздирающими воплями.
— Иди сюда. — Я едва могу расслышать тихий голос Молчуна в этом шуме.
Он терпеливо ждет, когда я очнусь и подойду к первой двери, у которой он остановился. Напряжение, страх и предчувствие беды сотрясают тело, которое подчиняется мне с трудом. Я буквально заставляю себя двигаться, и в итоге становлюсь рядом.
Молчун поднимает руку, чтобы убрать в сторону заслонку на двери. Через небольшое зарешеченное оконце внутрь камеры попадает свет, заставляя узника заскулить. Кивком головы Иуда приказывает мне смотреть.
— Это… это мне? Ты принес это… мне? — Хрипит тощее подобие человека. Из-за его ужасного вида и косматых, грязных патл, падающих на бледно-серое лицо, определить возраст бедняги не представляется возможным. Дернув головой в нашу сторону, он пытается подняться с пола. — Я чую… о… как же сладко… пахнет… я сделаю все, что хочешь… слышишь? Что… что мне нужно сделать, чтобы ты… дал мне это?
Я в ужасе отшатываюсь, но рука Молчуна, вцепившись в мое предплечье, толкает вперед. Это не похоже на него, потому ситуация еще больше меня пугает. И все же я заставляю себя смотреть дальше.
Пленник, фактически сделав невозможное, поднимается на свои тонкие, как прутья, ноги и делает несколько неуверенных шагов в нашу сторону. Чуть не падает, ловит равновесие и поднимает голову. Я вижу кожу серого оттенка, потрескавшиеся, обескровленные губы, оскал, обнажающий клыки…
Мой крик сливается со звериным шипением.
— Дай мне ее! Дай! Я хочу! Я голоден! — Рычит разъяренно узник, кидаясь на дверь. Его удары так сильны, что, кажется, сорвут ее с петель, а ведь какую-то минуту назад он казался умирающим. — Я слышу стук ее сердца, слышу движение ее крови по венам… ты же привел ее для меня!
Молчун резко задвигает заслонку, поворачивая голову ко мне. Он совершенно не изменился в лице, ни одна эмоция не затронула этот взгляд на протяжении всего времени, что мы здесь находились. Отстранен и собран. Абсолютно беспощаден.
Но я знаю. Иуда имеет право быть к ним безжалостным, ведь, будучи пятилетним ребенком, он находился в подобных условиях. Нет… в гораздо более худших.
Для меня же все это было слишком ново, дико, чудовищно, жестоко. Однако я понимаю — Молчун привел меня сюда не для получения острых ощущений. Он не хотел впечатлить меня или запугать. Все эти двери, эти клетки, эти узники, жаждущие крови, — та самая правда, которую я должна была увидеть.
Мне нужен глоток свежего воздуха и тишины, потому я мечтаю убраться отсюда, как можно скорее. Пока что это все, что я желаю. Я не хочу мести. Я не чувствую жалости или ненависти. Я не ощущаю себя обманутой и преданной. Я даже не пытаюсь понять, зачем Иуда пошел против Захарии и показал мне то, что ни в коем случае не должен был показывать.
Пока.
Я отказываюсь признавать очевидное. Паника требует сбежать, а не задумываться над увиденным. И я подчиняюсь. Покидая тюремную зону, постепенно возвращая силу ногам, я перехожу на бег. За моей спиной обреченный, протестующий звериный крик подхватил хор точно таких же.
18 глава
Захария убил мою семью.
Я лежу на кровати, смотрю в плохо выбеленный потолок и прокручиваю в голове снова и снова одну и ту же фразу. Думаю, прошло уже больше трех часов с того момента, как я сбежала из подвала северного крыла. Покинув проклятое место, я еще долго как угорелая носилась по лабиринту коридоров, пока мой перегруженный разум вернул себе способность ориентироваться.
В комнате пусто, как по заказу: скорее всего, девчонки ушли на общественные работы.
Захария убил отца, Джерри и Марту.
Я вспоминаю, как переступила порог своего дома после долгого отсутствия. Эти первые трепетные секунды были наполнены предвкушением предстоящей встречи. Я долгие месяцы мечтала пережить эти мгновения, но мне не удалось насладиться ими. Черты лиц отца, Джерри и Марты размываются в моей памяти. Полагаю, настанет время, и я уже не смогу детально воспроизвести их в своей памяти: я их забуду.
Во всем виноват Захария.
Я вспоминаю серое лицо, обескровленные губы и ухмылку убийцы. Его слова.
Мы тебя уже заждались.
Там был Кнут, он, собственно, и составлял то самое «мы» в купе с убийцей.
Тогда у меня не возникало сомнений в том, кому было выгоднее всего устранить из моей жизни троих самых дорогих мне людей. Мой якорь. Мое убежище. Теперь эта задача кажется такой простой. Я сложила один и один.
Захария убил…
— Вот она! — Голос Кнута доноситься до меня словно из-за тысячи дверей. — И почему наша принцесса не идет на ужин?
— И так и не пришла на уборку. Норма тебе голову открутит.
Я не знаю, кто такая Норма, но знаю, что эти слова принадлежат Крис.
Свет загораживает голова Кнута, он хмуриться, демонстрируя беспокойство. Я же думаю над тем, что не могу теперь воспринимать чувства и слова этого человека всерьез, потому что он лгал мне и ни одна мышца на его лице не дрогнула: идеальное владение собственным телом и эмоциями.
Кнут застрелил своего нечеловеческого напарника, которому Захария доверил ликвидацию ненужного элемента моей жизни. Я вспоминаю, каким удивленным выглядел вампир, прежде чем брат прострелил ему голову. Он не ожидал, что его награда за верность будет похожа на свинцовый билет, переселяющий из одного ада в другой.
Я мысленно возвращаюсь в катакомбы, которые посетила не так давно. Теперь мне предельно ясно, куда попадет ребенок той несчастной женщины, чей протестующий крик я слышала сегодня утром. Ясно и то, каким образом его будут использовать. Ведь те за еду готовы продать душу Сатане.
Думая о Сатане, я представляю лицо Захарии. Доброе, старческое лицо мудрого наставника. Ясные глаза, которые мечтали тебя увидеть все эти восемнадцать лет.
— …слышишь?
— Все в порядке. — Неужели эта нелепая ложь озвучена мной?! Я произношу это так уверенно и убедительно, что заговори я сейчас во всеуслышание о Боге, и на земле не осталось бы атеистов. — Просто устала.
— Устала?! Да ты же ни черта не делала! — Возмущается Крис, но брат что-то говорит ей… они спорят какое-то время, и в итоге девушка уходит.
— Малыш, что с тобой? Расскажи мне.
Наверное, не окажись Кнут таким подонком, слепо исполняющим приказы своего наставника, и он действительно мог бы стать моей семьей. Потому что подобные слова я слышала только от своей мамы и иногда, в более скупом на чувства варианте, от отца. Осознание собственного теперь уже абсолютного одиночества в прошлом заставило бы меня биться в истерике. Сейчас же душа моя выскоблена и пуста как этот потолок. Я устала.
— Знаю! Это ублюдок Молчун тебя обидел, так? — Наконец «догадывается» Кнут, пытаясь заглянуть в мои глаза. — Только скажи, и я ему так надеру задницу, что он будет с этих самых пор пылинки с тебя сдувать. Бесчувственный сукин…
Господин Аман даже не знал о гибели моей семьи. Он держал свое слово и не трогал людей, не только чистокровных. На Захарию же этот договор, как на человека, не распространялся. Если кто-то мешал ему, он просто убирал его с дороги, и не видел в этом проблемы.
— А я-то думал, что ты сможешь… ну да ладно, я передам Захарии, что ты плохо себя чувствуешь. — Кнут тяжело вздыхает, убирая волосы с моего лба. — Я знаю, Мейа, как тебе сейчас тяжело. Ты тоскуешь…
Мой взгляд уходит с белого квадрата потолка на лицо парня.
— Захария хотел меня видеть?
— Да… — Он несколько озадачен моим вкрадчивым тоном. — Тц, ладно… я проболтался, ясно? Рассказал ему про вас с Молчуном. Потому он хочет тебя увидеть. Перетереть это сначала с тобой, а потом с ним. Прости ладно? — И он складывает руки в молитвенном жесте.
Я улыбаюсь, хотя и думала, что уже разучилась выполнять столь сложный трюк.
— Ничего. Рано или поздно он все равно бы узнал. — Видимо, лгать — это у нас семейное.
— Вот и я так подумал… — Кнут недоуменно следит за тем, как я встаю. — А ты…
— Кажется, насчет этого я готова поговорить с ним. Это важно.
— Молчун — счастливый сукин сын. — Бормочет Кнут, вставая следом. — Я тебя провожу…
— Нет, не нужно. — Торопливо останавливаю я его. — Это… ну… это личное. Мне нужно немного… поразмыслить надо всем этим… знаешь, я немного растеряна и волнуюсь. Мне необходимо побыть одной.
— Блин, я понял. — Вздыхает брат, запуская пятерню в свои волосы. — Но ты все мне расскажешь, идет?
— От начала до конца. — Обещаю я, веря, что не попаду в ад за эту ложь: все же я просто плачу той же монетой.
Хотя к черту ложь. Я собралась сделать кое-что обеспечивающее мне прямую дорогу в преисподнюю.
До апартаментов Захарии путь не близкий, и я боюсь времени, которое отделяет меня до греха, на который я решилась. Боюсь передумать. Боюсь сорваться. Боюсь дать слабину. Все кажется таким простым, когда я думаю об этом, но я знаю, что на деле мне придется нелегко.
Мысль об убийстве засела в моей голове… так часто я думала о мести, но так и не смогла зажечь в своем сердце необходимый огонь решимости, ненависти, желания чужой смерти. Я и сейчас не уверена, что обрела эти необходимые законнику «качества», но теперь меня наполняет странная уверенность, что я поступаю правильно.
Детально представляю каждое свое действие по прибытию на место. Понимаю, что до сих пор боюсь причинять боль кому бы то ни было. Было бы куда легче, если бы я могла устранить человека, просто стерев его имя в черном списке собственного изготовления. Раз и нет, минуя стадию лицезрения чужой боли, крови, криков, агонии.
Когда я подхожу к двери, понимаю, что не продумала эту деталь: стучаться и попытаться уладить вопрос по-тихому или ворваться и сделать все грязно, подняв всех на уши.
Боже, с каких пор я стала рассуждать как киллер?
Стучусь, дожидаясь ответа.
— Входи, Мейа. — Доноситься из-за двери радушно. Именно таким тоном волк, притворившийся бабулей, зазывал к себе Красную Шапочку.
Моя рука трясется, когда я поворачиваю ручку двери и толкаю ее. Поборов страх нахожу взглядом Захарию и уговариваю себя мысленно вести себя естественно. Пока что я хочу просто услышать, что он мне скажет, а уже потом кое-что сказать ему самой.
— Боже мой! — Неожиданно восклицает старик, и я напрягаюсь еще сильнее, когда он, объехав журнальный столик, приближается ко мне. — Вот оно! Наконец-то, Мейа! Наконец-то я увидел в этих глазах огонь благородной ненависти!
Кажется, он еще не понял, что именно зажгло этот огонь. Я, превозмогая боль, смотрю на этого улыбчивого ублюдка, который жестом предлагает мне пройти. Мне кажется, что каждое мое движение выдает мои замыслы, но старик как будто не замечает этого.
— Так, моя дорогая, проходи, пожалуйста, проходи. — Он ведет себя так, как если бы был моим дедом. Все называют меня наследницей его крови, думаю, это то же самое, что и дед. — Разговор будет долгим и серьезным, так что я сразу предложу тебе чай… или ты предпочитаешь кофе?
— Не люблю кофе. — Говорю я осипшим голосом. Претворяться перед Кнутом было гораздо проще, чем перед Захарией.
Мысль о том, что именно он отдал приказ об убийстве, не дает мне покоя. Удивительно, что старик заметил мою ненависть прежде меня самой. Теперь, смотря на него долго и пристально, я тоже начинаю понимать, как сильно ненавижу этого циничного, эгоистичного фанатика.
— А знаешь, что? Выпьем-ка мы с тобой вина! У нас ведь есть отличный повод. — Заявляет Захария. Я, дрожа от напряжения, пытаюсь себя успокоить, потому рассматриваю его светлый твидовый костюм с большими пуговицами на пиджаке. — У меня в соседней комнате есть одна бутылка. Я хранил ее для особого случая, думаю сейчас самое время.
— Я принесу. — Слова опережают мысли. Мозг еще не проанализировал сказанное, а я уже иду в смежную комнату, оказываясь в рабочем кабинете Захарии. — Где у вас фужеры?
Он что-то говорит, но я не слушаю, лихорадочно осматривая кабинет в поисках оружия. Открываю дверцы шкафов, подхожу к рабочему столу, начинаю быстро выдвигать ящики. В последнем, под кипой бумаг лежит небольшой пистолет. Еще никогда в жизни я не держала в руках эту дьявольскую штуку. Знание его устройства и принцип действия не облегчают задачу. Боже, прости меня, но я правда решила сделать это. Даже больше, с каждой секундой я понимаю, что хочу сделать это. Хочу увидеть страх в глазах этого человека, услышать его мольбы… Хочу выдавить из него по капле все то, что испытали перед смертью мои близкие.
Меня это неприятно удивляет: за какие-то несколько минут я стала кровожаднее всех законников вместе взятых.
— Ну так что там? Нашла? — В комнату въезжает на своей каталке Захария, и я едва успеваю затолкать пистолет за пояс брюк, прикрывая его рубашкой.
— Прости, я просто… увидела фотографию. — Говорю я, натыкаясь взглядом на черно-белое фото в рамке. Там запечатлен он, такой же бородатый и морщинистый, в компании множества людей. Ни одно лицо не кажется мне знакомым. — Она выглядит такой старой…
Я спотыкаюсь, поднимая глаза на старика. Спросить, какого она года? И жив ли кто-нибудь из этих людей, помимо него?
— Да. Давно это было. — Усмехается в свою бороду наставник, подъезжая к серванту. — Вот она, родимая. А бокалы вон там… вверху, я бы и не достал… отлично.
Держа фужеры, я выхожу вслед за Захарией, думая над тем, какого черта тут происходит. Он же не мой дедушка, так? Вероятно, нас разделяют даже не два и не три поколения. Но как…
Шок от осознания еще одной правды, так тщательно от меня скрываемой, сбивает с толку. На мгновение я даже забываю о пистолете и намерениях, которые припрятала с такой же «тщательностью», с какой и оружие. Боже, мне кажется, что он уже обо всем догадался.
Мои руки дрожат, когда я ставлю фужеры на журнальный столик. Пытаюсь оправдать такое поведение волнением перед «серьезным» разговором. Думаю, мне это удается, потому что старик понимающе улыбается и открывает бутылку.
— Ну давай! — Мы чокаемся, я по привычке бормочу «чин-чин». — Отличное вино!
Я с ним не согласна: подавляя рвотный рефлекс, глотаю этот уксус. Похоже, бутыль стояла там не один десяток лет.
— Что ж… — Он причмокивает, словно напиток действительно пришелся ему по вкусу. — Ты же знаешь, для чего я тебя позвал. Не только потому, что очень беспокоюсь о тебе… твоя трагедия поразила меня в самое сердце, и я даже не представляю, каково пришлось тебе, родная… но ты хорошо держишься. Как и сказал Кнут, ты сильная, как и все крови Ойге. И я сегодня наконец-то увидел то, что так хотел увидеть. — Он подливает в бокалы вина. — Заглянув в твои глаза сегодня, я понял, что ты готова, Мейа. И я бы настаивал на твоем незамедлительном практическом обучении, если бы не эта новость, донесенная до меня твоим беспокойным братом. Удивительно, по правде говоря, я не ожидал… я имею ввиду, не ожидал, что твоим выбором окажется именно Иуда. Пойми, после того, в каком состоянии я его нашел, мне казалось, этот мальчик никогда не придет в норму. Он был диким, никого к себе не подпускал… не подпускает и поныне, и то, что ты смогла до него достучаться… — Он многозначительно приподнял бокал, одним глотком его осушая. — В вашу честь, Мейа Ойге.