Как и во многих других коммунистических странах, в КНДР сиротские приюты предназначались не только для сирот, но и для тех детей, чьи родители были не в состоянии о них заботиться. Как и интернаты, детские дома давали своим воспитанникам образование, жилье и питание. Поэтому возможность устроить ребенка в такое учреждение была привилегией, от которой отец Хюка не мог отказаться.
Детский дом № 24 находился в Онсоне, на самом севере провинции, у китайской границы.
Отец привез туда мальчиков на поезде в первую неделю сентября, чтобы они могли приступить к занятиям с начала учебного года. Хюку было одиннадцать лет, и ему оставался год до окончания начальной школы, а его четырнадцатилетний брат учился в средних классах. Поездка заняла шесть часов. В поезде было столько народу, что ни мальчикам, ни их отцу не досталось сидячих мест. Всю дорогу они провели на ногах в угрюмом молчании.
Подписав бумаги о передаче опеки над сыновьями детскому дому, отец сказал: «Вы братья и должны всегда быть вместе. Защищайте друг друга».
Когда отец повернулся, чтобы уйти, Хюк впервые заметил, как он постарел. Мужчина, раньше казавшийся сыну таким высоким и красивым, теперь выглядел изможденным, сутулился, а в волосах поблескивала седина.
Столовая детского дома позволяла мальчикам утолять голод — по крайней мере первое время. Была осень, сезон урожая, и продуктов на всех хватало. Братья очень радовались ежедневной миске риса. Даже при том, что его смешивали с кукурузой, ячменем и другими более дешевыми крупами, это была лучшая еда, которую они видели за многие годы. Еще они обнаружили, что территория вокруг детдома обсажена абрикосовыми деревьями. Их можно было обирать, наедаясь до отвала.
Но к зиме рацион сократился. Вместо риса детям стали давать кукурузную лапшу, плавающую в мисках подсоленного бульона. За первые три месяца 1996 года в детском доме умерло 27 воспитанников. Хюк с братом начали убегать с уроков, отправляясь в город на поиски еды. Оказалось, там дела обстоят немногим лучше, чем у них в приюте. Хюк познакомился со своим ровесником, который жил с шестилетней сестрой. Их родители умерли. Время от времени соседи приносили миску каши, но в основном дети сами заботились о своем пропитании.
Хюк, его брат и их новый товарищ стали вместе отправляться на поиски пищи. Хюк прекрасно умел лазить по деревьям. У него были коротковатые ноги, но этот недостаток компенсировали длинные, мускулистые руки. Он забирался на высокие сосны и острым ножом снимал внешний слой коры, чтобы добраться до внутреннего, более нежного, который был желтым, вязким и сладким. Иногда мальчик ел его, не слезая с дерева. Остальные пытались делать то же самое, но Хюку удавалось забраться выше всех, туда, где кора еще оставалась никем не тронутой. «Ты прямо как обезьяна», — восхищенно говорил ему приятель.
Хюк стал охотником. Он ловил крыс, мышей, лягушек и головастиков. Когда лягушки исчезли, перешел на кузнечиков и цикад. Раньше, еще в Чхонджине, он видел, как ребята ловят насекомых у реки Сунам и едят их, но ему это казалось отвратительным. Теперь Хюк стал менее разборчивым. Добыл обрывки сети и делал ловушки для воробьев, используя в качестве приманки зернышки кукурузы. Мальчики ощипывали добычу и жарили ее на палочках. Пытались ловить и голубей с помощью корыта и веревки, но оказалось, что эти птицы слишком осторожны.
Собаки были гораздо более доверчивы. Однажды Хюк встретил маленького дружелюбного бродячего пса, который, виляя хвостом, сам пошел за ним во двор его друзей. Хюк закрыл ворота. Они с приятелем схватили животное и сунули в ведро с водой, придерживая крышку. Собака билась минут десять, пока не захлебнулась окончательно. Мальчики ободрали с нее шкуру и пожарили тушку. Собачье мясо — традиционная корейская еда, но Хюк любил животных и чувствовал себя довольно скверно, хотя и не настолько, чтобы отказаться от охоты на собак в дальнейшем. Как бы то ни было, к середине 1996 года собак тоже осталось слишком мало.
Хюк продолжал воровать. Они с братом перелезали через заборы, выкапывали горшки с кимчхи, зарытые в землю в частных огородах, и ели капусту прямо руками из горшков.
Хюк все время вспоминал назидание отца: «Лучше умереть с голоду, чем красть». Ведя с ним воображаемый диалог, мальчик спорил: «В том, чтобы умереть, нет ничего героического».
Хюк тосковал по дому. Он скучал по отцу и по брату, которого выпустили из приюта, когда ему исполнилось шестнадцать и он официально стал взрослым. Хюк всегда полагался на Чола, который оберегал его на протяжении всего детства, неустроенного и тревожного. Старший сын унаследовал от отца рост и стать. Когда брат уехал, Хюк потерял в его лице защитника. Как-то раз, обдирая деревья, он заметил банду местных ребят, занимавшихся тем же. Городские часто задирали детдомовских, обвиняя их (вполне справедливо) в краже еды. Сначала Хюку показалось, что мальчишки облили его водой, но потом он понял, что ноги у него в крови: его ударили топором по бедру. Как только рана зажила, парень решил сбежать и, пробравшись на поезд, вернулся домой.
Хюк едва узнал родной город. Чхонджин как будто вымер. Все кругом обветшало, развалилось и имело безрадостный вид. Магазины закрылись. На остановке у вокзала не было трамваев. Хюк пошел вдоль побережья по шоссе № 1. Когда он перешел реку Сунам, его взору открылся ряд фабричных труб. Ни из одной не шел дым. За мостом парень свернул с главной дороги в сторону фабрики синтетического волокна, на которой когда-то работала его мать. Ворота были заперты, что не помешало ворам обчистить цеха. Все станки разобрали и растащили.
Темнело. Добравшись до родного квартала, Хюк впал в отчаяние. Ему казалось, будто он стоит посреди поля безлунной ночью. Все, что он помнил с детства, поменяло очертания и пропало среди теней. Наконец парню удалось найти дом, в котором он когда-то жил. Открыв незапертую дверь подъезда, он стал взбираться по темной лестнице, считая этажи. Было так тихо, что дом мог бы показаться необитаемым, если бы не доносившийся откуда-то детский плач, который становился все громче по мере того, как Хюк поднимался выше. Он уже начал думать, что ошибся. Его квартира была на восьмом этаже — втором сверху. Поднявшись туда, он увидел полоску света, пробивавшуюся из-под двери (вероятно, от масляного светильника), и в его сердце вновь затеплилась надежда.
Он постучал. Ему открыла молодая симпатичная женщина с ребенком на руках. Она впустила Хюка и объяснила, что они с мужем купили эту квартиру почти год назад. Прежний хозяин не оставил своего нового адреса, но просил передать: «Если сюда придут мои сыновья, скажите им, чтобы искали меня на вокзале».
Чхонджинский вокзал. Именно туда отправлялись те, кому было уже нечего терять и некуда идти. Считалось, будто это не совсем то же самое, что просто лечь умирать у дороги. Движение поездов создавало иллюзию цели, которая поддерживала в людях надежду вопреки всему. Это позволяло фантазировать, что когда-нибудь на станцию прибудет поезд с едой или же поезд, который идет туда, где жизнь лучше, и можно будет запрыгнуть в него. Чхонджин — крупный железнодорожный узел: линия, идущая с севера на юг вдоль побережья, соединяется здесь с линиями, идущими на запад, в сторону китайской границы. Народ приезжал в Чхонджин в надежде найти еду, потому что в других крупных городах — Хамхыне, Кильччу, Ким-Чхэке — дела обстояли еще хуже. Люди продолжали куда-то ездить. Они еще не сдались.
Вокзал представлял собой двухэтажное гранитное здание с рядом высоких узких окон. На самом верху красовался портрет Ким Ир Сена, по величине сопоставимый с размерами самого здания. Под портретом помещались часы с каменным циферблатом, которые иногда показывали правильное время. Воздух внутри был спертым от выхлопов локомотивов и сигаретного дыма.
Люди сидели на корточках и ждали. Те, у кого уже не было на это сил, ложились прямо на пол в залах и темных коридорах. Хюк бродил, высматривая человека с характерными для его отца порывистыми, размашистыми движениями. Наклонялся, чтобы разглядеть лица, надеясь найти хоть кого-нибудь знакомого. Многие бывшие соседи Хюка теперь нищенствовали на станции, но никто из них не смог рассказать ничего о его отце или брате. Не зная, куда идти, парень нашел щель, в которую должна была заезжать створка тяжелых железных ворот. Втянув грудь, он протиснулся в узкую нишу, съежился там и забылся тревожным сном. Утром Хюк отыскал работающий кран и умыл лицо, но избавиться от вшей в волосах никак не мог.
Стоит отметить, насколько необычно было для Северной Кореи само понятие бездомности. Ведь в этой стране существовала самая изощренная система слежения за гражданами. Каждый имел постоянный адрес прописки и место работы, к которым была привязана выдача продуктов. Так что, если человек покидал дом, ему становилось нечего есть. Без разрешения на поездку люди не решались отправиться даже к родственникам в соседний город. Если вы приезжали всего на одну ночь, нужно было зарегистрироваться в инминбане, глава которого в свою очередь сообщал полиции ваше имя, пол, номер паспорта, номер разрешения на поездку и ее цель. Полиция проводила регулярные проверки, обходя по ночам дома и квартиры, чтобы выявить незарегистрированных гостей. Каждый человек должен был постоянно носить с собой «сертификат гражданина» — двенадцатистраничную книжечку, в которой содержалась подробная информация о владельце. Прообразом северокорейского удостоверения личности послужили старые советские паспорта.
Ситуация изменилось с наступлением голода. Когда система распределения продуктов перестала функционировать, северокорейцы перестали чувствовать себя привязанными к адресам прописки. Если сидеть на месте было равнозначно голодной смерти, никакие угрозы властей не могли помешать людям покидать дома. Граждане КНДР впервые стали свободно перемещаться по своей стране.
Большинство бездомных составляли дети и подростки. У некоторых из них родители отправились куда-то на поиски работы или еды. Но была и другая, еще более трагическая, причина детской беспризорности. Перед лицом голода во многих корейских семьях произошла жесткая расстановка приоритетов. Многие взрослые отказывались от пищи сами и часто отказывали в ней старшему поколению, отдавая все, что было, детям. В результате появилось огромное количество сирот. Нередко из целой семьи выживал только ребенок.
«Бродячие ласточки» выделялись в вокзальной толпе. Как и Хюк, они носили фабричные комбинезоны взрослых размеров, свисавшие с их худеньких тел. После закрытия фабрик эта униформа стала никому не нужна, и власти иногда раздавали ее бесплатно. Это называлось «социальной одеждой». Мало кто из этих ребят носил обувь. Те, у кого она была, обменивали ее на еду и надевали на ноги полиэтиленовые пакеты. Часто дети получали обморожения.
В первые годы продовольственного дефицита беспризорники на вокзалах выживали, прося подаяния, но их очень быстро стало слишком много, а тех, у кого имелся лишний кусок для помощи ближнему, — слишком мало. «Милосердие начинается с полного желудка», — любят говорить в Северной Корее. Никто не будет кормить чужих детей, если собственные голодают.
Когда просить стало бесполезно, «бродячие ласточки» начали поднимать с земли все мало-мальски съедобное. Если ничего съедобного не было, они собирали сигаретные окурки и заворачивали оставшийся в них табак в бумажки. Почти все дети курили, чтобы облегчить себе муки голода.
Иногда Хюк присоединялся к другим мальчишкам, которые собирались в шайки для совместного воровства. Чхонджин всегда пользовался дурной репутацией из-за своих уличных банд, но в эти тяжелые времена преступность достигла небывалого уровня. У мальчишек существовало естественное разделение труда между теми, кто покрупнее (а значит, быстрее и сильнее), и теми, кто поменьше (а значит, не так сильно рисковал быть избитым или арестованным). Старшие ребята налетали на прилавок с едой и сбрасывали все на землю. Пока разъяренный продавец гнался за ними, младшие подбирали упавшее.
Еще один трюк заключался в выслеживании медленно двигающегося поезда или грузовика с зерном и разрезании мешков остро заточенной деревяшкой. Все, что высыпалось на землю, было честной добычей детей. Со временем железнодорожное управление стало нанимать вооруженных охранников с приказом стрелять на поражение, чтобы предотвратить подобное воровство.
Жизнь у беспризорников была опасная. Они не могли спокойно спать из страха, что кто-нибудь, хотя бы даже товарищ по шайке, украдет то немногое, что у них есть. Ходили страшные истории о взрослых, которые охотятся на детей. Не ради сексуальных утех, а ради пропитания. Хюку рассказывали о людях, которые хватают ребенка, убивают его, а затем разделывают и продают мясо. Позади вокзала, рядом с путями, сидели продавцы, варившие суп и лапшу на небольших горелках. Поговаривали, что сероватые куски, которые плавают у них в бульоне, — человеческая плоть.
Неизвестно, насколько эти легенды были правдивы, но по городу они расползались активно. Госпожа Сон слышала историю о каннибализме от одной разговорчивой женщины, с которой познакомилась на рынке. «Никогда не покупай мясо, если не знаешь точно, откуда оно взялось, — мрачно предупреждала аджума. Она уверяла, что лично знакома с кем-то, кто пробовал человечину и посчитал ее очень вкусной. — Если не знать, то ее ни за что не отличишь от свинины или говядины». Госпожа Сон слушала, помертвев от ужаса.
Истории становились все страшнее и страшнее. Говорили, будто какой-то мужчина сошел с ума от голода и съел собственного младенца, а одну женщину на рынке арестовали за продажу супа, сваренного на человечьих костях. От тех, с кем мне довелось беседовать, я узнала, что в действительности зафиксировано по меньшей мере два случая (один в Чхонджине, другой в Синыйджу), когда людей арестовали и казнили за каннибализм. Как бы то ни было, можно, пожалуй, заключить, что практика поедания себе подобных не получила в КНДР широкого распространения — даже такого, как в Китае во времена голода 1958–1962 годов, унесшего 30 млн жизней.
Но даже если отмести опасность людоедства, дети не могли выживать на улице подолгу. Самые маленькие редко протягивали больше нескольких месяцев. Старшая дочь госпожи Сон, Ок Хи, которая жила на втором этаже дома напротив вокзала, каждый день проходила мимо таких детей. «Вот эти малыши к утру будут уже мертвы», — говорила она себе, пытаясь отчасти оправдать свое бездействие.
Большинство чхонджинцев, с которыми мне довелось общаться, рассказывали о многочисленных телах, валявшихся вокруг вокзала и в поездах. Одна женщина, раньше работавшая на фабрике, вспомнила, как в 1996 году она ехала на поезде из Кильччу в Чхонджин и обнаружила, что один из мужчин в ее вагоне мертв. Это был офицер в отставке, зажавший в скрюченных пальцах членский билет Трудовой партии. Другие пассажиры не обращали на труп никакого внимания. Скорее всего, его убрали, только когда поезд доехал до Чхонджина.
Уборщики регулярно обходили территорию вокзала и грузили умерших в деревянную тачку. В первую очередь рабочие инспектировали залы ожидания и привокзальную площадь, пытаясь определить, кто из тех, кто скорчился на полу, не шевелится уже со вчерашнего дня. Хюк говорил, что в отдельные дни с вокзала вывозили до тридцати тел. Установить их личность чаще всего не удавалось, так как документы у них успевали украсть вместе со всей более или менее приличной одеждой и обувью. Искать родственников смысла не имело, поскольку чаще всего они были разбросаны по стране или мертвы. По этой причине всех подобранных покойников хоронили в общих могилах, что считалось позором в конфуцианском обществе, где многие верили, будто местонахождение могил предков имеет большое значение для счастья последующих поколений.
На нескольких таких похоронах, состоявшихся у китайской границы, присутствовали члены южнокорейской буддистской организации «Добрые друзья» и сотрудник американского благотворительного фонда Эндрю Нациос. Он видел, как тела, завернутые в белые виниловые простыни, опустили в огромную яму за кладбищенской оградой. После этого рабочие застыли, опустив головы, как будто в молчаливой медитации или молитве.
Хюк считает, что его отец, вероятно, похоронен в одной из таких могил. Как рассказал парню знакомый, встреченный им много позже, зимой 1994 года отец некоторое время прожил на станции, а в 1995-м попал в больницу. Этот гордый человек, который утверждал, что никогда не станет воровать, был одним из первых кандидатов на голодную смерть.
После того как Хюк потерял надежду найти отца, у него больше не осталось причин сидеть в Чхонджине. Он начал забираться на поезда, что оказалось довольно легко. Составы медленно ползли по разбитым путям, делая частые незапланированные остановки. Хюк бежал за поездом, хватался за поручни между вагонами и по-обезьяньи подтягивался наверх. Вагоны были настолько забиты людьми, что полицейские с трудом пробирались по проходам для проверки билетов и разрешений на поездку. Хюк не любил замкнутых пространств, поэтому предпочитал забираться на крышу. Кровли вагонов были слегка покатыми, как горбушки хлеба. Парень находил самое ровное место посередине и растягивался там, чтобы не задевать тянущиеся над головой электрические провода. Подложив под голову мешок с пожитками, он мог ехать так часами, убаюкиваемый покачиванием поезда, глядя на несущиеся по небу облака.
Первое время Хюк не ездил дальше пригородов. Он побывал в Кейсоне, где когда-то таскал груши и кукурузу. Теперь воровать стало сложнее: колхозные угодья патрулировались вооруженными охранниками. Пришлось ехать дальше. В конце концов, Хюк вернулся в онсонский детский дом. К этому времени Онсон стал выглядеть не лучше, чем Чхонджин. Прекрасный лес, росший вокруг приюта, был ободран, как и везде. Хюк знал, что всего в нескольких километрах отсюда, за грядой приземистых холмов, которые виднелись из окна детдомовской спальни, тянется, исчезая за горизонтом, узкая серая лента — река Туманган. А прямо за рекой находится страна, где у деревьев все еще есть кора, а кукурузные поля не охраняют вооруженные солдаты. Эта страна — Китай.
Протяженность границы между Китаем и КНДР — около 1400 км. Она проходит по двум рекам, бегущим со склонов спящего вулкана, который в Корее называют горой Пэктусан, а в Китае — горой Чангбай. Южнее течет Амноккан, от которой китайские войска отогнали американские отряды во время Корейской войны. Официальные контакты между Китаем и Северной Кореей осуществляются в основном по этой реке, особенно в районе ее впадения в Желтое море. Туманган по сравнению с ней — ручеек. Эта речушка, мелкая, со слабым течением, бежит, петляя, к северу и впадает в Японское море юго-западнее Владивостока. Она достаточно узка, чтобы перебраться через нее вплавь даже в дождливый сезон.