Конечно, такой заработок был противозаконным — впрочем, как и многое, что делали люди в те дни. Оказание любых услуг за вознаграждение (будь то секс или починка велосипеда) являлось преступлением с точки зрения государства. Но это уже никого не волновало. Каждый крутился, как мог, чтобы выжить.
Основная деловая активность кипела на старых сельскохозяйственных рынках. Еще в пору расцвета коммунистического строя Ким Ир Сен скрепя сердце разрешил их работу, хотя и с ограничениями: там могли продаваться только продукты, которые люди самостоятельно производили на своих крошечных приусадебных участках. Когда дети госпожи Сон были еще маленькими, она иногда ходила на открытую рыночную площадку рядом с домом. Если хватало денег, Хи Сок покупала яйца, чтобы приготовить из них вкусный и питательный завтрак. В зависимости от сезона она могла принести с рынка красный перец, сушеный на солнце, вяленую рыбу или капусту. Помимо продуктов люди часто продавали поношенную одежду, обувь, старую посуду, но товаров, только что сошедших с конвейера, на рынке не было — ими торговали исключительно государственные магазины.
Странно, но на протяжении 1990-х, когда голод сжимал Чхонджин мертвой хваткой, на развалах стало появляться все больше продуктов. Продавцы предлагали капусту, редьку, салат, помидоры, зеленый лук, картошку. Овощи привозили с нелегальных огородов, устроенных в горах. Крестьяне быстро поняли, что ключ к выживанию — возделывание собственных участков на склонах, даже на тех, которые раньше считались чересчур крутыми и потому непригодными для земледелия. Эти частные наделы радовали глаз: овощи сидели на грядках ровно, словно ряды клавиш печатной машинки, бобы и тыквы обвивали аккуратные столбики и решетки, в то время как на коллективных полях царило полное запустение.
Неожиданно на рыночных прилавках появился белый рис — много риса, в больших 40-килограммовых мешках, на которых красовались латинские буквы (USA, WFP, EU)[9], скрещенные оливковые ветви эмблемы ООН, а также американские флаги, знакомые каждому корейцу по пропагандистским плакатам, где они обязательно изображались запятнанными кровью или пронзенными штыками.
Откуда появился рис в мешках с государственной символикой заклятого врага Северной Кореи? Кто-то сказал госпоже Сон, что армия КНДР захватила партию продовольствия у американских солдат. А однажды Хи Сок увидела движущуюся со стороны порта колонну грузовиков, груженных точно такими же мешками. На машинах были гражданские номера, но госпожа Сон поняла, что принадлежат они военным, ведь достать бензина никто, кроме них, не мог. Грузовики везли гуманитарную помощь, которую армейские чины продавали на рынках, обеспечивая себе доход.
Откуда бы ни взялся этот белый рис, жителям Чхонджина было очень радостно видеть его на прилавках, поскольку в центрах распределения продовольствия он не появлялся уже многие годы.
Каждый раз, приходя на рынок, госпожа Сон замечала там что-нибудь, что поражало ее воображение. Персики. Виноград. Бананы. Она уже даже не помнила, когда в последний раз до этого видела бананы… Может быть, лет двадцать назад: тогда Чан По принес домой несколько штук, чтобы побаловать детей. А однажды Хи Сок увидала апельсины, настоящие апельсины! Она никогда в жизни их не пробовала и знала, как они выглядят, только по картинкам. В другой раз ей попался на глаза пестрый желтовато-коричневый фрукт с торчащим на макушке пучком зеленых шипов.
— А это что такое? — спросила она у подруги.
— Ананас, — ответила та.
На рынках впервые стали торговать предметами домашнего обихода по таким низким ценам, что даже северные корейцы могли позволить себе их покупать. В результате экономической реформы 1970–1980-х годов, которую провел в КНР Дэн Сяопин, через корейскую границу постепенно стали просачиваться китайские товары: бумага, карандаши и ручки, ароматные шампуни, расчески, маникюрные ножницы, бритвенные лезвия, батарейки, зажигалки, зонтики, игрушечные машинки, носки. В самой КНДР уже так давно ничего не производили, что обычные вещи воспринимались как нечто удивительное.
Импортная одежда тоже произвела фурор. Из другого мира в жизнь северокорейцев вторглись непривычные цвета: розовый, желтый, оранжевый, бирюзовый. Краски были сочными, как тропические фрукты на прилавках, а ткани гораздо мягче, чем любая материя, производившаяся в КНДР. Иногда на рынке встречалась одежда более высокого качества со споротыми ярлыками. Продавцы шепотом сообщали: вещи привезены из «деревни, что внизу». Этим эвфемизмом обозначалась Южная Корея. Одежда, произведенная во вражеских странах, стоила дороже.
С каждым приходом рынок казался госпоже Сон все больше и больше. Прошли те времена, когда здесь торговали одни только пожилые женщины, сидящие на корточках перед расстеленными в грязи кусками брезента. Теперь сотни людей с деревянными коробами и тележками предлагали разнообразные товары. Они приносили с собой столики и устанавливали над ними навесы и зонты, защищаясь от солнечных лучей.
Центр чхонджинской торговли располагался на пустыре в промышленной зоне у реки Сунам, которая текла через центр города к порту. Одноименный рынок, возникший позади печальных развалин фабрики искусственного волокна, со временем стал одним из крупнейших во всей Северной Корее. Устроен он был так же, как все азиатские рынки: несколько рядов отводилось под продукты, остальное — под скобяные товары, горшки и кастрюли, косметику, обувь и одежду. Ким Чен Ир узаконил рынки с большим запозданием — только в 2002 году. Однако власти Чхонджина гораздо раньше признали их существование и начали вводить меры регулирования. С торговцев взималась арендная плата в размере 70 бонов в день, что примерно соответствовало цене килограмма риса. Те, кто не мог позволить себе платить за место, устраивались со своими товарами за воротами, и таким образом рынок продолжал расширяться, сползая на отлогие речные берега. Кулинарный бизнес госпожи Сон не достиг того уровня, который позволил бы ей обзавестись собственной палаткой на территории рынка. Она не хотела платить за аренду. Тем не менее Хи Сок вошла в сообщество торговцев, которые обосновались по краям рынка в Сонпьоне — в районе к западу от порта, куда она переехала, когда накопила немного денег.
Рынки притягивали к себе предпринимателей разного профиля. За пределами Сунама, вдоль белой стены, увитой плетями шток-розы, протянулся ряд грубых деревянных повозок. Их владельцы обычно спали прямо на них, ожидая клиентов, которым требовалось что-нибудь куда-нибудь отвезти. В Чхонджине не было ни такси, ни даже рикш или велосипедов с тележками, подобных тем, что распространены в Китае (северокорейское правительство считало, будто заниматься таким извозом унизительно), но нашлись желающие заполнить пустующую нишу: они организовали своеобразный парк грузового транспорта. Парикмахеры, приписанные к государственной Службе быта — единственной в стране организации, которая должна была оказывать различные услуги населению, — устраивали передвижные парикмахерские. Все их оборудование ограничивалось ножницами и зеркалом. Они работали у самого рынка, часто вступая в конфликты с другими лоточниками, которые не желали, чтобы в их продукты попадали волосы. Парикмахеры торопливо щелкали ножницами, одним глазом следя за тем, чтобы не зацепить ухо клиента, а другим высматривая полицейских, которые могли отобрать у них инструменты, если бы поймала за оказанием услуг в частном порядке. И тем не менее этот бизнес был весьма прибыльным. Женщины, у которых урчало в животе от голода, соглашались выложить последний вон за завивку.
У рынка, располагавшегося возле железнодорожных путей, устраивали импровизированные рестораны, где столами служили положенные на кирпичи доски, а стульями — перевернутые ведра. Посетители, скребущие ложками по дну маленьких металлических мисок с супом или лапшой, подолгу не засиживались. Повара истекали потом перед круглыми металлическими плитами величиной не больше банки с краской, раздувая огонь старинными мехами. Здесь можно было увидеть женщин, сидящих у огня с ребенком на спине.
Подавляющее большинство продавцов на рынке составляли женщины. У корейцев торговые площади исторически считаются местами, где мужчине бывать не пристало. Ситуация практически не изменилась и в 1990-е, когда рынки начали бурно разрастаться. Мужчины были обязаны оставаться на своих рабочих местах, так как именно они обычно занимали на предприятиях наиболее ответственные должности, ну а женщины считались менее ценными работниками, поэтому на их отсутствие смотрели довольно снисходительно. Чу Сон Ха, уроженец Чхонджина, который бежал в Южную Корею и теперь работает журналистом в Сеуле, считает, что Ким Чен Ир негласно позволял женщинам заниматься предпринимательской деятельностью, чтобы облегчить положение семей. «Если бы аджума не получили возможность работать частным образом, произошла бы революция», — говорил он мне.
У новой экономики, возникавшей в этих условиях, было женское лицо. Мужчины проводили дни на неоплачиваемой государственной службе, женщины делали деньги. «От мужчин толку меньше, чем от собак, — те хотя бы дом охраняют», — перешептывались между собой матери семейств. То, что они стали главными добытчицами пропитания, не могло мгновенно разрушить традиции нескольких тысяч лет патриархальной культуры, но все северокореянки теперь стали более независимыми.
Внешне Чхонджин практически не изменился. Все те же серые фасады зданий в сталинском стиле глядели на пустынные, закатанные в асфальт площади. Вдоль дорог по-прежнему висели выцветшие красные лозунги, прославляющие достижения Ким Чен Ира и Трудовой партии. Город словно застыл во времени, как будто часы мировой истории остановились на 1970-м годе. Но госпожа Сон лучше знала, что на самом-то деле многое изменилось. Она жила в мире, перевернувшемся с ног на голову. Верх и низ, лево и право поменялись местами. Женщины зарабатывали деньги вместо мужчин. Рынки ломились от продуктов: их стало столько, сколько большинству северных корейцев не доводилось видеть за целую жизнь, но при этом многим людям по-прежнему было нечего есть. Члены Трудовой партии голодали, а те, кто всегда плевал на свою страну, богатели. «Денежные клопы», — бурчала про себя госпожа Сон.
Когда-то ее успокаивало то, что и она, и все, кого она знала, жили примерно одинаково бедно. Теперь Хи Сок видела, как богатые богатеют, а бедные становятся нищими. Те, кого десять лет назад судили бы за экономические преступления, сегодня расхаживали в кожаных туфлях и новой одежде. Другие же голодали, хотя работали полный день. Инфляция вышла из-под контроля. Килограмм риса на черном рынке к концу 1998 года стал стоить 200 бонов. Даже после того как людям вновь стали выдавать зарплату, среднестатистическому конторскому служащему или учителю ее едва хватало на двух-трехдневный запас еды для семьи. Дети ползали на четвереньках по грязи, разыскивая зернышки риса или кукурузы, высыпавшиеся из прорех в мешках.
Хи Сок знала девятилетнего мальчика по имени Сон Чхол. Он приходил на рынок со своим отцом, угрюмым человеком, который продавал груши, за что его так и называли — дядюшка Груша. Товар у него был не очень ходкий, и он с трудом мог кормить семью.
— Почему бы тебе не пойти и самому не поискать себе какой-нибудь еды, как делают другие мальчишки? — сказал однажды дядюшка Груша своему сыну.
Сон Чхол был послушным ребенком. Он направился к стойке, за которой мужчины выпивали и ели крабов. Вернувшись обратно к отцу, мальчик пожаловался на боль в животе. Оказалось, Сон Чхол подбирал с земли испортившиеся рыбьи потроха. Он умер от острого пищевого отравления, прежде чем дядюшка Груша успел потратить последний вон на возчика, чтобы доставить сына в больницу.
И дня не проходило без того, чтобы госпожа Сон не натыкалась на улицах на мертвых и умирающих. Голод забрал у нее самых близких людей, но она так и не привыкла к постоянному присутствию смерти. Однажды вечером по дороге домой с рынка Хи Сок решила заглянуть на вокзал, надеясь продать там оставшееся печенье. Дворники подметали привокзальную площадь. Двое мужчин катили тяжелую деревянную тележку. Бросив на нее взгляд, госпожа Сон увидела, что они везут. На повозку была навалена груда тел — кажется, штук шесть. Это были те, кто умер на вокзале за день. Через борта свисали костлявые конечности. Тележка покачнулась на ухабе, и одна из голов повернулась в сторону госпожи Сон. Хи Сок остолбенела, не в силах отвести взгляд. На нее смотрел мужчина лет сорока. Его глаза слабо моргали. Он был еще не совсем мертв, но достаточно близок к смерти, чтобы его сочли нужным погрузить в тележку с мертвецами.
Госпожа Сон вновь невольно вспомнила своих покойных мужа и сына. «Как же ей повезло, — подумала она, — что они хотя бы умерли дома, в своих постелях и что она смогла их достойно похоронить».
Глава 11 Бродячие ласточки
Мальчишки на северокорейском рынке
На чхонджинском вокзале госпожа Сон наверняка встречала мальчика, одетого в синий фабричный комбинезон, который был ему настолько велик, что ширинка болталась где-то на уровне коленей. В спутанных волосах кишели вши. Вместо обуви он носил на ногах полиэтиленовые пакеты. Определить его возраст было невозможно: в 14 лет парень выглядел от силы как американский восьмилетний ребенок.
Если у госпожи Сон оставалось непроданное печенье, она, возможно, угощала мальчика. Но чаще всего проходила мимо, не обращая на него особого внимания. Ничто не отличало этого ребенка от сотен его ровесников, шатающихся вокруг вокзала. В Северной Корее их называли «бродячие ласточки». Это были дети, чьи родители умерли или пропали, отправившись неизвестно куда на поиски пропитания. Беспризорники стали новым явлением в стране, где раньше у всех имелся хотя бы какой-нибудь кров.
Ким Хюк был маленьким и худым, зато ловким и пронырливым. Он умудрялся выхватить еду прямо из рук купившего ее человека быстрее, чем тот успевал донести кусок до рта. Торговцы накрывали свои ведра с товаром мелкой сетью, чтобы вездесущие пальцы мальчишек не могли ничего ухватить. Но в тот момент, когда сетка приподнималась, Ким Хюк мог опрокинуть ведро и подобрать что-нибудь с земли. Все эти навыки он приобрел еще в раннем детстве и отточил за годы недоедания. Без них он бы долго не протянул.
Хюк стал привокзальным беспризорником и мог служить ходячим примером упадка того класса, который составлял основу северокорейского общества. Мальчик родился в 1982 году в семье убежденных коммунистов. Его отец служил в элитной военной части, которую готовили для внедрения на территорию Южной Кореи. Позже он был награжден членством в Трудовой партии и должностью в организации, которая находилась под контролем военных и зарабатывала валюту, экспортируя рыбу и грибы. Семья Хюка жила в Сунаме рядом с фабрикой синтетического текстиля, где работала его мать. С двух месяцев он рос в яслях вместе с детьми других работающих женщин.
Жизнь Хюка покатилась под откос после того, как его мама скоропостижно скончалась от сердечного приступа. Тогда ему было всего три года, и теперь он почти не помнит ее лица. Его самым ранним воспоминанием стал запах благовоний, курившихся на ее похоронах. Вскоре отец снова женился. Хюк и его старший брат Чол часто ссорились с мачехой, обычно из-за еды.
Мальчишки были непоседливы, непослушны и все время голодны. Они считали, что жена отца кормит их хуже, чем свою родную дочь. Они крали с кухни початки кукурузы и меняли их на рынке на готовую лапшу. Когда мачеха стала прятать продукты под замок, они стащили у нее одеяло и тоже обменяли его на еду.
Впервые Хюк украл что-то у чужого человека, когда ему было десять лет. Он схватил с тележки разносчика липкий рисовый пирожок и бросился наутек. Его маленькие ножки бежали быстрее, чем ноги бросившегося вдогонку продавца, и все могло бы закончиться благополучно, не окажись пирожок таким вкусным, что воришка вернулся за добавкой.
Отец забрал его из полицейского участка. Хюк стыдливо опустил голову, в глазах у него стояли слезы. Дома малолетнего правонарушителя выпороли ремнем. «Мой сын никогда не будет вором! — бушевал отец. — Лучше умереть с голоду, чем красть!»
С этим Хюк был не согласен. Он продолжал воровать, каждый раз уходя все дальше от дома в поисках еды. К югу от Чхонджина, в округе Кенсон, находились угольные шахты. За шахтами были сады. Хюк с приятелями регулярно наведывались туда, путешествуя на бамперах автобусов. Когда груши кончились, мальчишки стали воровать кукурузу. Однажды Хюка поймали, но, поскольку он был еще мал, охранник отпустил его, просто сделав предупреждение. В ту пору мальчик уже воровал, совершенно не испытывая стыда. Даже в период траура после смерти Ким Ир Сена он по многу раз вставал в очередь за рисовыми лепешками, которые раздавали людям, пришедшим поклониться статуе вождя.
Отца возмущало поведение Хюка, но он ничего не мог с ним поделать. В доме было так мало еды, что мачеха забрала дочь и ушла обратно к родителям. Отец Хюка сменил работу, став партийным секретарем в лечебнице для душевнобольных. Он поселил сыновей в бывшей комнате санитара. Хюку нравилось жить там и общаться с пациентами. Они были такими же одинокими, как и он сам, и разговаривали с ним так, будто он был взрослым человеком, а не ребенком. Но и в лечебнице не хватало еды. Хотя отец занимал в больнице более высокое положение, чем даже главврач, нормального питания он не получал. Единственное, что ему удалось сделать благодаря приобретенным связям, — это поместить сыновей в детский дом.
Как и во многих других коммунистических странах, в КНДР сиротские приюты предназначались не только для сирот, но и для тех детей, чьи родители были не в состоянии о них заботиться. Как и интернаты, детские дома давали своим воспитанникам образование, жилье и питание. Поэтому возможность устроить ребенка в такое учреждение была привилегией, от которой отец Хюка не мог отказаться.