Вера Игнатьевна тяжело вздохнула.
— Поезжай… Ох, заварили мы с тобой кашу…
И больше не обмолвились ни словом. О пустяках разговаривать не хотелось, а о главном… Все равно что на рану сыпать соль.
Молча легли спать.
Илья Трофимович ждал представительную комиссию, а пришла одна девушка (или молодая женщина) — лет двадцати пяти, в синих джинсах, заправленных в черные сапожки, в модной — грубой вязки — кофте. Повесив ее пальто, Илья Трофимович пригласил девушку в большую комнату, где стояли стол, диван, телевизор, книжный шкаф.
Присели за стол. Илья Трофимович подал девушке приготовленные заранее четыре паспорта, Оленькино свидетельство о рождении, расчетную книжку домоуправления.
Девушка рассмотрела документы, сделала необходимые выписки.
— И впятером здесь живете? — удивленно сказала она и заглянула Илье Трофимовичу в глаза.
— Нет… То есть да… С недавнего времени…
Ответил так и почувствовал, как от стыда вспыхнули щеки. «Зачем вру? Живем ведь мы с Верой и матерью в хорошей просторной хате. В горнице — хоть в футбол играй. А я притворяюсь: „С недавнего времени…“ Где ты, совесть? Всю жизнь я был честным человеком, а теперь решил обокрасть. Кого? Тех, кто годами ждет квартиру, кто действительно ютится в тесноте… Их квартиру отдадут мне. Вроде бы на законных основаниях. Но я-то знаю, что не по совести это… Одумайся, ветеран войны Илья Трофимович Чевычелов! Еще не поздно сказать представительнице райсобеса: „Извините, не нужна мне дополнительная жилплощадь, у меня в Варваровке есть чуть ли не хоромы — хата шесть на двенадцать“».
Нет, не сказал он этого девушке. Не пересилил себя. Не в его характере менять решение, быть мягким, бесхребетным. К тому же Игорь признался: ему очень удобно будет, если родители станут жить рядом, а хата в Варваровке пойдет под дачу. Да и начни теперь выписываться, как глядеть в глаза тому же председателю кооператива? Быстро, скажет, вы выздоровели, Илья Трофимович! И ехидненько добавит: «Что, не уладилась афера с расширением?» А какие в селе пойдут разговоры? Злые языки еще и присочинят: отказали, мол, в прописке нашему Илье Трофимовичу, мол, раскусили в городе его, ушлого да расчетливого. И попробуй докажи, что это не так: на каждый роток не накинешь платок.
Ладно, будь что будет.
Девушка встала.
Уже одевшись, сказала на прощание:
— На очередь вас поставят — тут никаких сомнений.
— И долго ждать? — поинтересовался Илья Трофимович.
— Всяко бывает. Но года два придется.
Доложив Вере Игнатьевне о поездке, Илья Трофимович сказал:
— Я там таблеток матери привез, пусть выпьет, глядишь, поможет.
Вера Игнатьевна опустила глаза.
— Сомневаюсь. Она сегодня и не вставала. От еды отказалась.
7
В конце апреля Варваровка занялась пахотой. Больше пахали по старинке — сохой или плугом на лошади. Не доставалось лошади — шли на поклон к трактористам. Те за десятку в обеденный перерыв, рано утром или вечерком мигом делали свое небескорыстное дело. Хозяева радовались такой скорой работе, благодарно расплачивались с трактористами. Только когда приступали к посадке, хватались за голову: «Ух и утрамбовал же трактор землю, хоть снова перекапывай! Лучше б день-два подождать да на лошади вспахать. Следующий раз надо быть умнее».
Погода стояла тихая, солнечная. Над высокими тополями у средней школы не смолкал грачиный грай: птицы подправляли гнезда, а иные строили себе новые жилища.
С огородов, с луга, с полей подымался в небо светло-синий пар.
Грелись на завалинках кошки.
Радуясь теплу, горланили с заборов петухи.
Половодье в этом году было обильным, заливало огороды, в том числе и у Чевычеловых. Но вода сошла быстро, земля подсохла за неделю, так что равнинный конец Варваровки нынче приступил к пахоте вместе с теми, кто жил на взлобке.
Чевычеловы по примеру некоторых хозяев вот уже третий год огород вспахивали осенью: и влаги в почве больше оставалось по весне, и сорняки от мороза погибали. Весной же только скородили огород. Этой работы хватало на два-три часа — не более.
Перед Чевычеловыми встал вопрос: чем засаживать огород? Все оставить по-прежнему? Если мать будет жива, им, конечно, придется в селе зимовать. Тогда не нужно сводить корову, кур, поросенка, а следовательно, не меньше потребуется картошки, бураков, кукурузы, тыкв. А случится с матерью несчастье, жить они… тоже останутся. До получения квартиры. Корову ж, поросенка держать тогда не положено: можно пользоваться только хатой да пятью-шестью сотками огорода.
«Э, черт, — возмущался про себя Илья Трофимович, — попались мы с Верой в западню! Нами же и поставленную».
После долгих обсуждений, после совета с Дарьей пришли к выводу: засаживать огород как и в прежние годы.
8
Шмыгая простуженным носом, пятиклассник Алеша Вялых смирно стоял перед старшей пионервожатой и выслушивал нотацию:
— Следопыты мне называется. Сорокалетие Победы на носу, а они до сих пор не могут к домам ветеранов прибить звездочки. Стыд и позор!.. Вот что, председатель совета отряда: бери список, его я с кем надо согласовала, вон звездочки, — пионервожатая указала на лежавшую у нее на столе стопочку красных жестяных звездочек, — и чтоб сегодня же на вашей улице они были приколочены.
— Один, что ли, я буду? — подал недовольный голос Алеша.
— Ищи себе помощников, я не возражаю. Но чтоб сегодня же!.. — И пионервожатая отсчитала семь звездочек, а следом подала тетрадный листок — список.
Алеша взял бумажку, заглянул в нее. В списке значилось восемь ветеранов, но одна фамилия почему-то была вычеркнута. И чья фамилия! Его соседа Ильи Трофимовича Чевычелова!
— Эт-то почему? — с нотками обиды спросил Алеша.
— Что? — не поняла пионервожатая.
— Дядю Илью почему вычеркнули?
— Тебе какое дело? — холодно ответила пионервожатая. — Список согласован, а Илья Трофимович, к твоему сведению, теперь у нас не живет.
Алеша удивленно усмехнулся:
— Как — не живет? Да я сегодня с ним здоровался. Когда в школу шел.
Пионервожатая шлепнула по столу ладонью:
— Вот что, Вялых: сказано — не живет, значит, не живет. Иди выполняй поручение, а мне с тобой некогда лясы точить.
И она достала из ящика стола ключ от пионерской комнаты, давая Алеше понять, что разговор окончен, а ей надо торопиться по другим неотложным делам.
Пионервожатая дала Алеше Вялых семь звездочек. Шесть он прибил быстро. Помогали ему и сами ветераны, и их родственники. Звездочки были ярко-красного цвета, далеко заметные. Они немножко даже принарядили хаты участников войны.
Седьмую звездочку нужно было прибить к хате дяди Васи Рюмшина. Жил он один, но сейчас хата пустовала: уже два месяца дядя Вася лежал в больнице, и взрослые поговаривали, что дела у него безнадежные.
Вот Алеша и подумал: «А стоит ли прибивать звездочку дяде Васе Рюмшину? Увидеть ее он не увидит, старания мои не оценит. Илье ж Трофимовичу звездочки не достанется. А он тоже участник и может обидеться. Пионервожатая, наверное, за что-то сердится на него, потому и сказала: „Не проживает“. Зачем обманывать? Никуда Илья Трофимович не уехал, вон слышен его всегда спокойный голос за забором: „Вера, погреб не закрывай, я еще пару корзин наберу“. Картошку из погреба, поди, носит — для посадки… А если дядя Вася Рюмшин выздоровеет, я ему сделаю звезду сам».
И Алеша направился к хате Ильи Трофимовича, доброго своего соседа, к которому он иногда ходит смотреть цветной телевизор. Даже если сам Илья Трофимович не смотрит передачу, он охотно включает телевизор для одного Алеши. И вот такого хорошего человека пионервожатая хотела обойти вниманием.
Алеша тихонько открыл калитку. Илья Трофимович как раз возвращался из хаты в сарай с пустыми корзинами в руках. Он заметил высунувшуюся из-за калитки Алешину синюю спортивную кепочку.
— Чего крадешься? Заходи.
Алеша закрыл за собой калитку. В одной руке он держал молоток, в другой — звездочку и гвозди.
— Здравствуйте.
— Здравствуй еще раз. Мы ведь утром виделись. Хоккей пришел смотреть?
— Нет, дядь Илья, звезду вот…
Илья Трофимович отнес в сарай корзины. Вернулся к Алеше.
— Что за звезда?
— Вот. Мы решили на совете дружины прибить звезды к хатам участников войны.
Илья Трофимович кашлянул в кулак, почему-то, в отличие от других ветеранов войны, холодно, как показалось Алеше, воспринял идею совета дружины.
— Так где вам прибить?
Илья Трофимович стоял и не мог придумать, что ответить соседу Алеше Вялых, с благородными чувствами пришедшему выделить среди других хат села и хату его, бывшего воина-пулеметчика. Но ведь он уже здесь, в Варваровке, не числится, все его военные документы переданы в город, в Промышленный райвоенкомат. Алеша, конечно, об этом пока не знает, вот и принес звезду. Молодец Еськова, во избежание лишних кривотолков, не распространяется о его переезде. Но, видимо, шила в мешке не утаишь. Видимо, придется объявлять о задуманном.
— Или правду говорила вожатая? — с недобрым предчувствием взглянул Алеша на Илью Трофимовича.
— Что она говорила?
— Будто вы у нас не живете.
Э-э, все-таки, оказывается, слухи по селу распространяются…
— Верно, Алеша, сказала вожатая: не живем — и я, и Вера Игнатьевна.
Алеша удивленно заморгал глазами.
— Вы теперь на небе, что ли?
— В городе мы прописаны.
— Фу, так это пустяки! Лишь бы не уезжали, — повеселел Алеша. — С какой стороны будем звезду прибивать?
— Не положено мне уже звезды, Алеша.
Сказал это Илья Трофимович и часто заморгал: слезы подступили к глазам. Он устыдился Алеши и незаметно потрогал глаза пальцами — не выступили ли слезы? Про себя с болью еще раз повторил: «Не положено мне уже звезды…» Дожился Чевычелов… А впрочем, так тебе и надо. Ты бросаешь родимое село, а тебе еще и почести? Многого хочешь!
— Прибей, Алеша, звезду к хате Рюмшина.
— Так он в больнице.
— Но ведь он жив еще. Пойдем вместе, я тебе помогу.
9
Илья Трофимович наивно полагал, что после выписки-прописки жизнь его будет идти прежней колеей, а если Полина Максимовна Еськова попридержит язык за зубами, то и вообще никто не догадается про новые планы Чевычеловых. Да только обстоятельства не позволяли держать тайну той же Еськовой. Пришли из школы сверить список участников войны — как тут не сказать, что Илья Трофимович официально из Варваровки выбыл. Она при должности, и в таких случаях ей полагается быть точной.
Да и не только председатель сельсовета знала про будущий переезд. Догадывались работники почты — Чевычеловым райсобес почему-то перестал переводить пенсии. По секрету сообщил о задуманном Илья Трофимович секретарю парткома колхоза Талалаю, сухощавому, подтянутому инженеру-украинцу, приехавшему некогда в Варваровку по распределению и осевшему здесь. Попросил не снимать с учета — когда еще решится вопрос с квартирой. Маленькое нарушение устава? Но ведь если по-человечески, по-доброму разобраться в создавшейся ситуации, то можно и не заметить это нарушение.
И Талалай сказал Илье Трофимовичу:
— Не беспокойтесь, вы нам балластом никогда не будете. А про переезд лично я — молчок.
Уважал секретарь парткома Илью Трофимовича по-сыновьи. Именно он в свое время первым дал ему рекомендацию в партию, именно он поддержал молодого инженера, когда тот восстал против негодных методов районного руководства «Сельхозтехники», спекулировавшего дефицитными запчастями (Талалай тогда не только выступил на партсобрании, но и написал письмо в область). И такому человеку не пойти навстречу?
«Пусть старик устраивает свою жизнь как хочет — он это заработал, — подумал про Илью Трофимовича Талалай. — А если что — возьму ответственность на себя».
Но вот накануне Дня Победы секретарю парткома принесли на просмотр список участников войны, награждаемых ценными подарками. Напротив фамилии Чевычелова карандашом кто-то поставил знак вопроса. Талалай иронично улыбнулся: не только ему все уже известно.
Однако взял резинку и стер знак вопроса. Рассудил: не обеднеет колхоз, если купит один лишний подарок. К тому же, может, в городе вниманием Илью Трофимовича и обойдут. Там он человек новый.
С этим подарком получилась еще одна закавыка. Из-за него селу официально стало известно о предстоящем переселении Чевычеловых. Талалай задним числом пожалел, что стер вопросительный знак. Лучше б не выделяли подарка Илье Трофимовичу. А то не совсем красиво получилось.
В клуб на торжественное собрание Илья Трофимович пришел. Правда, несколько раз заглядывал в приглашение: идти — не идти? Не пойдешь, скажут: зазнался, откололся, а еще и не переехал. Пойти — вдруг кто съязвит: «И ты, Илья Трофимович, явился? А говорят — ты уже городской…»
Посоветовался с Верой Игнатьевной. Та твердо высказала свое мнение: нужно идти. Простым гостем.
Илья Трофимович надел свой лучший темно-синий костюм-тройку, ослепительно белую рубашку с галстуком, обул отливающие глянцем коричневые туфли, повседневную фуражку-восьмиклинку сменил на легкую шляпу.
На левый лацкан костюма приколол орденские планки. Поначалу хотел надеть орден Красной Звезды, медали, но решил на сей раз не выделяться. И впрямь, нынче он гость вечера и должен держаться скромно.
Он и в зале сел скромно — в последнем ряду.
Доклад делал секретарь парткома. После общей его части Талалай перешел к местным делам и заботам. Не забыл упомянуть фамилии фронтовиков, которые ныне пользуются всеобщим уважением. Среди них…
Илья Трофимович напряг слух. Не дай бог, упомянет и его: «Я ведь в селе уже сбоку припека».
Но тут же подумал иначе: «А не упомянет, многим будет невдомек, почему обошли вниманием Чевычелова? Начнут в перерыве расспрашивать, допытываться — у того же Талалая да и у меня. Тогда придется отвечать честно, что пока нежелательно».
— Скворцов Михаил Петрович, Кононов Никита Иванович, — перечислял Талалай ветеранов, — Конорев Гавриил Демьянович… Чевычелов Илья Трофимович.
У Ильи Трофимовича отлегло от сердца: назвал секретарь и его. Пусть последним, но назвал. Молодец Талалай. «Знает, что я уже чужой здесь, а не забыл и меня».
Однако заметил, что несколько человек — с разных мест — повернули голову в его сторону. Почувствовав на себе взгляды, Илья Трофимович съежился. Ему показалось, что каждый взгляд был начинен укором и осуждением: «Ты, мол, зачем явился сюда? Талалай ведь случайно назвал твою фамилию, перебежчик Чевычелов! Так что не радуйся-то здорово».
Тем временем доклад окончился, и на стол президиума стали выносить из-за кулис какие-то пакеты, коробки, свертки. «Подарки, — догадался Илья Трофимович. — Я свой вчера в городе получил. Райисполком собирал всех неработающих пенсионеров-фронтовиков, и сам военком нам вручал подарки. Мне подарили электробритву».
И он стал продвигаться к выходу. Предвидел, что и ему приготовлен подарок. А он уже свой получил, посему надо потихоньку выйти, чтобы не сказали потом: «Илья Трофимович-то наш двух маток сосет: и в городе, и в селе».
Но только он выбрался в проход, как в притихшем зале раздался зычный голос председателя колхоза:
— Чевычелов Илья Трофимович! А ты куда? Мы тут переходим к самой приятной процедуре…
Илья Трофимович замешкался, стушевался. Уронил шляпу, поднял ее, хотел все-таки выходить, но со всех сторон вдруг услышал голоса:
— Куда же вы?
— Подарок сначала получите.
— Трофимыч, ай с сердцем что?
А кто-то даже попридержал его сзади за пиджак.
Председатель колхоза краснощекий здоровяк Антипьев уже вышел на трибуну, в руках держа тот самый список, в котором напротив фамилии Ильи Трофимовича был стерт знак вопроса.
— Чевычелов, ай тебе некогда? Ай у тебя семеро по лавкам? — добродушно, не скрывая иронии, гремел с трибуны Антипьев. — Тогда мы с тебя первого и начнем, хоть ты по алфавиту и последний.
Илья Трофимович был в смятении. Возвращаться на свое место? Вот тебе и скромняк, скажут, как услышал про подарки, так сразу и вернулся.
— Итак, — продолжал Антипьев, — начнем с Чевычелова. По решению правления колхоза, парткома…
Что, Антипьев и впрямь решил пригласить его за подарком первым? Но ведь это насмешка, явная насмешка. К тому же получил он уже один подарок и второго ему не нужно. И явился он сюда не за ним, а по совести. Совесть ему повелела отметить День Победы вместе с земляками.
— Мне уже вручили; — сорвавшимся голосом крикнул в сторону Антипьева Илья Трофимович и, пригнувшись, чтобы понезаметней было (а на него смотрел уже почти; весь зал), вышел в фойе. Закрыл за собой дверь и тут же замер, соображая, правильно ли поступил.
Аншпьев и здесь был слышен:
— Как вы знаете, товарищи, Чевычелов покидает наше село. В город подается. Но, учитывая его прежние заслуги, мы решили все-таки…
Обычно малость медлительный, флегматичный, Илья Трофимович сейчас выскочил на улицу из фойе подобно резвому мальчишке. А по улице шел домой будто в непроглядной темени — ничего не видел и ничего не слышал.
10
За неделю до смерти бабка Ульяна вдруг оклемалась. Сама поутру встала с кровати, сама оделась и, к удивлению Веры Игнатьевны, кормившей кур, вышла на улицу. Села на лавочку, прищурила глаза, посмотрела на солнце.
— Хорошо-то как.
В охотку позавтракала! — молочным супом с лапшой.
Выздоровела бабка Ульяна, и в доме как-то сразу стало светлее, свежее, у Ильи Трофимовича и Веры Игнатьевны исчезло гнетущее душевное состояние. Хоть и пожила свое бабка Ульяна, а все равно тяжело было наблюдать за ее медленным умиранием.
После завтрака бабка Ульяна снова попросилась на улицу.
— Там куры, воробьи чирикают, теленок — все веселей, — сказала. — А в хате, как в темнице.