На самом деле суетиться начал отец, который боялся, что отведенную им квартиру на третьем этаже нового дома займут другие, и тогда пропадут все его хлопоты в райисполкоме, придется въезжать либо на первый этаж, который, как известно, всегда затапливает канализация, либо на пятый, под крышу, ну а она, само собой разумеется, в первую же осень потечет.
– Зайдем? – спросил сын, несмело берясь за щеколду калитки.
Мама только кивнула, зябко кутаясь в плащ.
Они прошли по затравянелой тропке след в след, и мальчик криво усмехнулся, подумав, что они похожи на воришек, которые заявились в чужой дом. Хотя дом и правда был теперь чужой. Неизвестно чей, но уж точно не их!
Замок на дверях висел только для блезиру, издалека он казался закрытым, а посмотришь ближе – и видно, что дужка даже не засунута в паз. Вынуть его удалось с некоторым трудом: все-таки дожди шли почти месяц.
Брезгливо отирая пальцы от ржавчины клочком бумажки, валявшимся в коридорчике, Антонина Васильевна медленно пошла по комнатам, а сын как стал на пороге кухни, так и стоял, думая, какая же их новая квартира дурацкая. Там сначала попадаешь в узкий и длинный коридор, а здесь чуть ли не с крыльца – в кухню, с ее уютными запахами и теплом большой печки. Ему очень не нравилась новая квартира. Конечно, школа с медицинским уклоном, в которую он пойдет, – это классно, но ведь когда еще это будет, только осенью. Куда девать себя летом, он совершенно не представлял. Здесь, на старой улице, такой вопрос вообще никогда не стоял. Внизу Ока, слева, за мостом, отлично можно купаться. Дикие заросли на обрыве, старые дворики Маяковки – замечательные места, играй во что угодно.
Какая огромная была у них раньше кухня… Только когда же это успели так покоситься стены, просесть доски пола, да и порожек пошатнулся… Когда углы затянулись паутиной?
Он сел прямо на порог, почувствовав, что сейчас заплачет.
Нельзя. Стыдно. Мама, конечно, ничего не скажет, даже сделает вид, будто не заметила, но все равно – нельзя и стыдно.
Мама вошла с опущенной головой, и сын понял, что она сама не удержалась и всплакнула. Тут уж слезы так и покатили к глазам, и он опустил голову, свесил руки меж коленок, сдаваясь непонятной печали…
Мама вдруг громко ахнула. Мальчик вскинул голову и поглядел испуганно: не крысу ли увидела? Говорят, крысы обживают брошенные людьми дома.
Но Антонина Васильевна смотрел не в угол, а прямо на него: с таким странным, испуганным выражением, словно ее родной сын, посидев на покосившемся старом порожке, сделался вдруг совсем другим человеком.
– Боже мой, Феденька… – прошептала она, прижимая руки к сердцу.
Мальчику стало жутковато. С чего вдруг мама перепутала его со старшим братом, который жил во Владивостоке?
И тут он перепугался еще сильнее. Мама подбежала, схватила его за плечо и рывком столкнула с порожка, а сама начала отрывать брусок от пола.
Он шатался и ходуном ходил, но все-таки держался еще крепко.
– Ма, ты что? – испуганно спросил мальчик, трогая ее за плечо.
Антонина Васильевна отвела со лба разлохматившуюся прядку и села прямо на пол, рассматривая сломанный ноготь.
– Что-то я устала, – пожаловалась она, пытаясь улыбнуться. – Слушай, пошарь в сараюшке, не оставили ли мы какую-нибудь железяку, которой можно поддеть порог?
Мальчик, глядя на нее, часто моргал и ничего не понимал.
– Там было кое-что спрятано, под порогом, – объяснила мама, и мальчик увидел, что у нее дрожат губы. – Давно… еще до войны. А я совершенно забыла об этом! И давай скорее, а то смеркается.
Мальчик вылетел из дома как на крыльях. Клад! Под порогом спрятан, конечно, клад! Да он как минимум сто книжек прочитал о таких случаях!
Что же там? Сокровища? И кто их зарыл? Пираты, как у Стивенсона? Хотя пираты в Нижнем Новгороде – это вряд ли… Тогда это может быть клад Стеньки Разина!
Он вбежал в сараюшку и сразу ринулся к кучке угольной пыли – все, что осталось от солидного запаса топлива. Одно хорошо в новой квартире – топить печку не надо, а значит, не надо в мороз разбивать смерзшиеся угольные комья тяжелой кочергой. Ее, эту кочергу, так все ненавидели, что не взяли с собой в новое жилье. Даже отец, который подобрал все старье и всему нашел место в гараже, не польстился на кочергу. И вот сейчас старушка пригодится.
Мальчик вырыл ее из-под старого, заплесневелого матраса и, размахивая ею, словно штандартом, ринулся обратно в дом.
Мать улыбнулась при виде его и молодо вскочила:
– Ну, приступай!
Мальчик неумело толкал кочергу в зазор между порогом и полом.
– Дай-ка я, – сказала Антонина Васильевна.
Но и у нее не пошло дело, пришлось мальчику снова взяться за кочергу, и вот наконец-то порог со скрипом отвалился, обнажив два длинных, толстых гвоздя.
– Вот это да! – с уважением сказал мальчик. – Вот это гвоздищи! Это костыли, а не гвозди.
Мама засмеялась странным, всхлипывающим смехом.
– Ну, Федька… – сказала она непонятно. – Ах ты, милый мой, родненький…
И, склонившись над темным, пахнущим сыростью провалом, извлекла оттуда что-то заплесневелое, черное, бесформенное. Толстый дождевой червяк тяжело шлепнулся на пол и тотчас заюлил к обжитому местечку. Разбежалась парочка мокриц.
Мальчик брезгливо передернулся, но тотчас вспомнил о кладе и решительно приблизился к матери, которая орудовала кочергой, разворачивая заплесневелую обертку.
Это была старая-престарая клеенка, вся потрескавшаяся, узор ее обратился в крошево, но вот в складках мелькнуло что-то темное, и мальчик затаил дыхание. Шкатулка с драгоценностями!
Казалось, в комнате стало еще темнее, когда мама, наконец развернула клеенку и достала черный ящичек, похожий на гроб.
Потом выхватила из кармана носовой платок и заботливо обтерла шкатулку.
– Как странно, – пробормотала изменившимся голосом. – Прошло столько лет, столько лет… а она даже не отсырела, не заплесневела. Что же это за дерево, интересно знать? Может, лиственница?
– А разве бывает черная лиственница? Это, наверное, сандал. Черный сандал, его же так и называли – черное дерево, – прошептал мальчик, осторожно, одним пальцем прикасаясь к заветному ларцу.
Конечно, размеры шкатулки его разочаровали. Ну сколько сокровищ можно упрятать в деревянном ящичке, который вполне умещается в кармане? Хотя, с другой стороны, горстка алмазов или изумрудов сюда как раз войдет.
– Открой, – попросил зачарованно, проводя пальцем по граням крышки.
– Попробуй сам, – сказала Антонина Васильевна, чуть улыбаясь.
Странно… Он видел линию, где крышка смыкалась с основанием шкатулки, он видел маленький замочек, но, как ни старался, не мог поднять крышку ни на волос. Замок с секретом! Классно!
– Ну скажи, как открыть? – наконец сдался мальчик.
Мама медленно покачала головой:
– Не знаю. И Федя тоже не знал… Так и не узнал никогда.
– Так это Федька ее сюда спрятал? – ревниво спросил мальчик. – Мой брат?
– Не твой, а мой, – сказала мама, и он увидел слезы, вскипевшие в ее глазах. – Мой старший брат Федор…
Мальчик сразу вспомнил блеклое фото из семейного альбома. Маленькое, примерно три на четыре, с уголком, такие делают на документ. Худое лицо, прямые брови, темные волосы зачесаны назад. В глазах застыли блики от вспышки, и кажется, будто юноша в вельветке и рубашке с отложным воротничком смотрит на солнце.
Когда-то давным-давно мальчик спросил маму:
– Это кто?
– Мой брат, – ответила она неохотно. – Он давно умер. – И сразу закрыла альбом, ушла на кухню…
Так вот он какой был, ее брат Федор!
– А там что? – нетерпеливо спросил мальчик. – Сокровища?
Антонина Васильевна прикусила губу, и мальчик испугался, что она сейчас рассмеется. Пиратский корабль на всех своих черных парусах отплывал от нижневолжской набережной. За ним резво махали веслами гребцы на челне Стеньки Разина.
– Не знаю и этого, – ответила мама, и мальчик понял, что она не смеется, а снова пытается сдержать слезы. – Никто не знает. Собственно, это спрятал даже не Федор, а один человек… Он тоже давно умер, я так думаю. Ведь с того дня прошло чуть ли не сорок лет, а он уже и тогда был немолод. Он спрятал, а Федя нашел. Я видела это… Подсматривала за ним. Такая страшная была ночь, я помню все, как сейчас. – Она зябко поежилась. – Федор никогда не говорил со мной об этой шкатулке, только однажды, в тот день, когда за ним пришли…
Мама взялась рукой за горло и горестно покачала головой.
– Ладно, пойдем отсюда, уже поздно.
Она тяжело поднялась.
– Мы возьмем это с собой? – спросил мальчик, который мало что понял из ее рассказа, поскольку думал только о том, как открыть шкатулку.
– Конечно. Ведь это все, что осталось от брата. Странно, как я могла забыть? Как я могла забыть?!
Сокрушенно бормоча, она вышла на крыльцо. Мальчик шагал следом, ничего не видя, кроме узкой черной шкатулки, которую держал в руках.
На крышке было что-то выпуклое, словно бы узор. Потер его пальцем, поскоблил ногтем, потом нашарил в кармане платок и, послюнив краешек, начал сильно тереть. Тускло блеснул серебряный восьмиконечный крест: одна полоска наискосок.
Мальчика словно ударило в сердце! Крепко держа левой рукой за основание шкатулки, правой взялся за крышку и сильно повернул.
Он сам не знал, что и почему делает; не представлял, что сейчас произойдет, однако ничуть не удивился, когда крышка неохотно подалась и пошла наискосок.
Задыхаясь, взглянул в образовавшуюся щелку.
Там еще одна крышка – плоская, тоже черная. А до нее как добраться?
– Что ты делаешь? – вскрикнула, обернувшись, Антонина Васильевна. – Не надо, сломаешь! – Потом громко ахнула: – Открыл?! – И тут же замолчала, словно онемела.
Зажмурясь от непонятного страха, мальчик дрожащими руками все резче и резче поворачивал верхнюю крышку. Она шла, послушно шла – и вдруг стала.
Он открыл глаза и увидел, что крышка и основание образовали правильный крест. В это самое мгновение раздался чуть слышный щелчок, и плоская нижняя крышка раздвинулась, открыв взору…
Нет, его не ослепило сверкание драгоценных каменьев. Впрочем, мальчик о них и не думал в эту минуту.
– Мама, смотри, что я нашел! – закричал, срывая голос, и выхватил со дна шкатулки что-то шуршащее, похожее на полупрозрачную бумагу, в которую в магазине заворачивают масло.
Мама замотала головой, глядя на него со страхом:
– Убери! Положи на место!
Но он, зажав шкатулку под мышкой, осторожно развернул свиток.
В сенях было слишком темно, ничего не видно. Шагнул на крыльцо, всмотрелся…
Это пергамент, конечно же, это пергамент. А на нем… Буквы, что ли? «Н, рд, рiв, рк, рмд…» Буквы! По две, по три вместе, странные, кривенькие такие… Старинные буквы! Конечно, это шифр – путь к кладу. У Эдгара По в рассказе «Золотой жук» цифровое кодирование, у Конан Дойла в «Пляшущих человечках» – знаковое, а здесь – буквенное. Лучше бы цифровое, конечно, тогда он бы запросто разгадал шифр, ведь учителя говорят, что у него острый, как бритва, математический ум. Но ничего, разгадает и буквы!
– Боже мой! – тихо сказала мама, осторожно беря у сына пергамент и вглядываясь в переплетение полуразборчивых значков. – Чем же это написано, интересно знать? Но ведь ничего невозможно понять!
Мальчик прижал к груди пустую шкатулку и снова зажмурился, не в силах вынести этого ощущения счастья, этой вспышки восторга, этого аромата тайны, вскружившего ему голову…
Он еще не знал, что будет дышать этим ароматом пятнадцать лет. Именно столько времени ему потребуется, чтобы прочесть шифрованное письмо.
* * *– Что-то задерживаются ребята!
Ирина суматошно вскинула голову, с усилием разлепив глаза. Ой, да она, кажется, уснула! Только присела на обочине отрытой полосы передохнуть, потом откинулась на спину, распрямить ноющие плечи, однако тошно было смотреть на мутное, задымленное небо – такое впечатление, будто в небесах уже отпылал свой пожар и теперь догорают, курясь дымком, облака! – и она прикрыла усталые глаза. Прикрыла – и уснула, будто умерла на месте. Конечно, вторые сутки практически без сна, кому это выдержать?
И сколько она так спала, интересно знать? Наверное, долго. Неподалеку, прямо на траве, полулежат Петр, Сергей, Маришка, бабки. Дед Никиша белеет одеяниями, перебирая лестовки, задумчиво поглядывая в сторону леса. Тут же, на траве, раскинуто несколько белых скатертей, на них кринки, хлеб, стаканы и даже заткнутая газетной пробкой бутылка с темно-коричневой слюдянистой жидкостью: видимо, старухи выставили для поднятия боевого духа настойку, как наркомовские сто граммов. Правда, в стаканах белеет молоко, а не эта огненная вода. Тут же стоит большая кастрюля, из которой поднимается пахнущий картошкой парок. Шмат сала располосован на аккуратные ломтики, копченая колбаса, банки с тушенкой – провианта на целый полк! Да разве мыслимо притронуться к еде в минуты и часы такого напряжения, которое переживает сейчас каждый из них?
Ирина снова до боли зажмурила глаза, только теперь до конца осознав одну простую истину: взяв на себя ответственность за деревню, за всех этих старух с их коровами и козами, за этого странноватого и, чего греха таить, порою страшноватого столетнего деда, они обрекли себя на общую с ними судьбу. Уже нельзя устало свесить руки и простонать: все, мол, не могу больше, я хочу домой и пропади все оно тут пропадом! Нельзя и невозможно. Позади болото, впереди пожар. А дальше, за пожаром?.. У Ирины вдруг возникло чувство, будто вся земля – и родимый Нижний Новгород, и все, что за ним, Москва, Россия, вообще весь мир странным образом съежились, словно шагреневая кожа, уменьшились до размеров этих несчастных Осьмаков, а в каждом из сидящих здесь невероятным образом воплощены сущности десятков и сотен миллионов людей. Они – словно персонажи какого-то фантастического рассказа, все, что осталось от землян, и именно им предстоит вновь освоить и заселить выжженную планету.
У Ирины с детства проявлялось иногда это опасное свойство: вдруг поддаться чарам воображения, полностью подчиниться минутному вымыслу и какой-то миг жить по законам мира, существующего только в ее мозгу. Вот и сейчас…
«Старухи и дед Никиша не в счет, – подумала она на полном серьезе, – да, значит, нам с Маришкой придется отдуваться. Мы двое, а парней четверо. Она, конечно, вцепится в Сергея и, судя по всему, в Петра. А мне достанутся Павел с Виталей?»
И в то же мгновение все вскипело в душе, яростно взбунтовалось против этой фантастической, но реально-жуткой перспективы, этой роли праматери нового человечества от двух навязанных судьбою праотцев…
Нет, ну что за чушь лезет в голову, что за бредятина такая!
Ирина резко открыла глаза и села. Может, она просто спятила от переутомления?
– А, проснулась, – буркнула Маришка, вкусно жуя белую разварную картофелину и запивая ее молоком. – Присаживайся, поешь. А вы, дедушка Никифор Иваныч, почему ничего не кушаете? Давайте я вам картошечку облуплю.
– Спаси бог, только не в обычае у нас Антиев хлеб, чертовы яблоки[8], есть, – выставил старик сухую, пергаментную ладонь. – Я уж лучше оржанухи, как прадеды. – Он взял со скатерти пышную скибку, густо посыпал солью и начал медленно жевать.
– Ну, тогда ты поешь, Ир. – Маришка протянула ей картофелину, налила в стакан молока. – Давай, ты же без завтрака бегаешь.
Голос ее, против обыкновения, звучал миролюбиво, даже сочувственно. Да и остальные поглядывали на Ирину как-то особенно – жалостливо, что ли? С чего бы это?
Она взялась за стакан, начала медленно, с невероятным наслаждением пить молоко, воскресая от этого ощущения прохлады в горле, – и вдруг до нее дошло.
Павел! Здесь нет Павла. И Витали нет. Они еще не вернулись. А поскольку они оба оказывали, мягко говоря, весьма недвусмысленные знаки внимания Ирине, все вокруг считают, что она должна сейчас ужасно переживать.
Ирина опустила голову, пытаясь понять, что чувствует.
Ничего. Только непреходящую усталость и страх, за последние дни настолько глубоко въевшийся во все ее существо, что он стал как бы второй натурой. Именно поэтому она не так уж испугалась пожара. Это был просто довесок, не более. Довесок к прошлому.
– Сколько времени прошло? – спросила, исподлобья взглянув на Маришку.
– Ровно час с четвертью.
– Ну так это еще ничего, – взбодрилась Ирина. – Туда полчаса, да обратно, да там искать…
– Это мы все вместе полчаса добирались, – возразила Маришка, деликатно не став уточнять, кто именно замедлял скорость общего передвижения. – А ребята за двадцать, даже за пятнадцать минут могли добежать. Обратно, конечно, дольше, потому что с грузом…
– Да какой это груз – по пятнадцать «лимонок» на брата? – с досадой прервал Петр. – Они уже давно должны быть здесь, если только…
Он не договорил, да в том и надобности не было: и без слов понятно, что скит могло уже накрыть огнем.
– Вряд ли, – покачал головой Сергей. – Ветер совершенно утих. Уже почти полтора часа даже листочек не шелохнет. Может, в лесу заблудились?
– Ходить в лесу – видеть смерть на носу: либо деревом убьет, либо медведь задерет, – пробормотал вдруг дед Никиша, но эта жутковатая сентенция была отнесена всеми за счет старческого бреда, лишь Сергей, по долгу фольклориста, заинтересованно блеснул глазами.
– Да какие тут медведи! – махнула рукой Маришка. – Они все глубже в чаще, севернее.
– А почему ж? – спокойно возразил старик. – Снялись с мест, бегут от огня куда ни попадя. Еще странно, что мы ни одного до сей поры не видели.
– Э-э!.. – раздался вдруг всполошенный вскрик, и баба Ксеня вскочила, бестолково размахивая подхваченной с земли веткой: – Эй ты, буйло! Куда прешь?! А ну, повороти!
Буйло, а иначе говоря, огромный лось, вдруг вымахнувший из дыма и огромными скачками помчавшийся прямиком по картофельным посадкам, чудилось, услышал ее призыв. Заплелся голенастыми ногами, на миг оборотил назад могучую голову в короне разлапистых рогов, обиженно дернул замшевой верхней губой – и поворотил на тропиночку меж огородами. Тряской рысцой устремился к улице, перемахнул ее в два прыжка – и скрылся из виду за забором на противоположной стороне.