Однажды я получил с почты какой-то ящик и одновременно с ним письмо.
Я узнал почерк Ванды.
Со странным волнением вскрыл я его и прочел:
«Милостивый государь!
Теперь, когда прошло больше трех лет после той ночи во Флоренции, я могу признаться Вам наконец, что я Вас сильно любила, но Вы сами задушили мое чувство своей фантастической рабской преданностью, своей безумной страстью.
С той минуты, когда Вы сделались моим рабом, я почувствовала, что не могу быть Вашей женой, но меня уже тогда увлекла мысль осуществить для Вас Ваш идеал и, быть может, излечить Вас, — сама наслаждаясь восхитительной забавой…
Я нашла того сильного мужчину, которого искала, который мне был нужен, — и я была с ним так счастлива, как только можно быть счастливым на этом смешном комке глины, на нашем земном шаре.
Но счастье мое было, как и всякое человеческое счастье, недолговечно. Около года тому назад он погиб на дуэли, и я живу с тех пор в Париже жизнью Аспазии.
Как живете Вы? В Вашей жизни нет, я думаю, недостатка ярком свете, если только Ваша фантазия потеряла свою власть над Вами и развернулись те свойства Вашего ума и Вашей души, которые так сильно увлекли меня вначале и привлекли меня Вам, — ясность мысли, мягкость сердца и, главное, нравственная серьезность .
Я надеюсь, что Вы выздоровели под моим хлыстом. Лечение было жестоко, но радикально. На память о том времени и о женщине страстно любившей Вас, я посылаю Вам картину бедного немца.
„Венера в мехах“».
Я не мог не улыбнуться.
И, глубоко задумавшись о минувшем, я увидел вдруг живо перед собой прекрасную женщину в опушенной горностаем бархатной кофточке, с хлыстом в руке… и я снова улыбнулся рассматривая картину, и над женщиной, которую так безумно любил, и над меховой кофточкой, так восхищавшей меня когда-то, и над хлыстом… улыбнулся, наконец, и над своими собственными страданиями и сказал себе:
— Лечение было жестоко, но радикально. И главное — я выздоровел.
* * *— Ну-с, какова же мораль этой истории? — спросил я Северина, положив рукопись на стол.
— Та, что я был осел, — отозвался он, не поворачивая головы; он как будто стыдился. — Если бы я только догадался ударить ее хлыстом!
— Курьезное средство! — заметил я. — Для твоих крестьянок оно могло бы еще…
— О, эти привыкли к нему! — с живостью воскликнул он. Вообрази себе только его действие на наших изящных, нервных, истеричных дам…
— Какова же мораль?
— Что женщина, какой ее создала природа и какой ее воспитывает в настоящее время мужчина, является его врагом и может быть только или рабой его, или деспотом, но ни в каком случае не подругой, не спутницей жизни. Подругой ему она может быть только тогда, когда будет всецело уравнена с ним в правах и будет равна ему по образованию и в труде. Теперь же у нас только один выбор: быть молотом или наковальней. И я, осел, был так глуп, что допустил себя стать рабом женщины, — понимаешь? Отсюда мораль истории: кто позволяет себя хлестать, тот заслуживает того, чтобы его хлестали. Мне эти удары послужили, как видишь, на пользу, — в моей душе рассеялся розовый метафизический туман, и теперь никому никогда не удастся заставить меня принять священных обезьян Бенареса [2] или петуха Платона [3] за живой образ Божий.
Губительница душ[4]
I. Предсказание
Громкий, пронзительный крик, словно рев раненого тигра, внезапно раздался в тишине чудного летнего вечера. Рысью бежавшие лошади остановились как вкопанные; кучер набожно перекрестился, а сидевший в коляске молодой офицер невольно вздрогнул и устремил взор по направлению к месту, откуда послышался крик.
— Что это такое? — спросил он.
— Должно быть, кто-нибудь зовет на помощь, — отвечал дородный, упитанный кучер.
— Если я не ошибаюсь, крик раздался со стороны реки.
В эту минуту до слуха путников долетел второй жалобный, душу раздирающий вопль, и что-то тяжелое упало в воду.
«Вероятно, кто-нибудь утонул!» — подумал молодой человек и, схватив револьвер, выскочил из коляски и побежал к берегу.
Солнце уже закатилось; под развесистыми ивами царил таинственный полумрак; тихо катились серые, свинцовые волны реки; но ни на берегу, ни вдали на поросшей густой травою «могиле героев» не было ни души. Офицер готов уже был вернуться назад, как вдруг на противоположном берегу мелькнул силуэт человека в белом.
— Кто там? — закричал юноша.
Ответа не было.
— Стой!
Призрак исчез, но в кустах послышался шорох.
— Остановитесь, если не хотите, чтобы я вас застрелил! — воскликнул молодой путешественник.
На опушке леса показались две быстро удаляющиеся тени. Один за другим раздались два выстрела, затем все затихло, и сильно раздосадованный офицер вернулся назад и сел в коляску.
— Ну что, барин, кого вы там нашли? — спросил кучер.
— К сожалению, я опоздал, и мошенники успели убежать.
— Бог знает, были ли это мошенники! — заметил кучер. — Здесь творится что-то неладное!
— Что такое?
— Лучше об этом и не говорить, — отвечал верный слуга, боязливо озираясь по сторонам. — Поедемте-ка мы, барин, поскорее домой. Становится поздно… Маменька давно уже ждет вас.
И коляска быстро покатилась по ухабистой дороге.
Казимир Ядевский возвращался на родину после долговременного отсутствия.
Он служил в Москве, в Петербурге и даже на Кавказе; только недавно полк его был переведен в Киев, и молодой человек отпросился в отпуск для свидания со своей матерью, имение которой находилось неподалеку.
На западе догорала вечерняя заря, обдавая пурпурным цветом леса, холмы, долины и уединенные усадьбы; в чаще леса сверкали блуждающие огоньки, или, быть может, глаза волков, отправляющихся на добычу. Лошади быстро мчались по неровной дороге, пересекаемой болотами с перекинутыми через них полуразвалившимися мостами. Наконец вдали показалось село Конятино, тонувшее в зелени садов и огородов. Легкий дымок поднимался над соломенными кровлями хат, сквозь отворенные двери которых виделся огонь в очаге; у колодца, громко смеясь, разговаривали босоногие крестьянские девушки; собаки, завидя экипаж, залились дружным лаем.
Между тем, уже наступили сумерки. Казимир высунулся из коляски, чтобы взглянуть на родительский дом — сквозь густую зелень тополей виден был свет в окнах. Наконец ворота отворились, и старая лягавая собака с радостным визгом подбежала к коляске. Сердце юноши затрепетало при мысли, что он возвратился домой после стольких лет отсутствия!
Навстречу ему по ступенькам крыльца спускалась добрая старушка, его мать; она обняла, поцеловала, перекрестила свое ненаглядное сокровище и теперь смотрела на него, как будто не веря своим глазам.
— Ах, как долго продолжалась наша разлука! — наконец проговорила она, отирая радостные слезы. — Как ты вырос, возмужал… как тебе идет этот мундир!.. А уж как я боялась, чтобы тебя не убили на Кавказе!..
Целая толпа слуг окружила молодого барина — каждый старался поцеловать его руку. Старушка Ядевская никому не позволила прислуживать дорогому гостю: она сама подала ему ужин, сама налила в стакан венгерского вина, и затем села у окна, любуясь своим сыном.
Да и было чем полюбоваться! Среднего роста стройный юноша, с правильными чертами лица, белокурыми волосами и большими, выразительными голубыми глазами был действительно очень хорош собою.
— Надолго ли ты ко мне приехал? — спросила мать.
— На две недели, моя дорогая! Киев отсюда недалеко; я буду часто ездить к тебе.
— А к Рождеству приедешь?
— Даже раньше, если будет возможно.
Казимир осмотрелся вокруг и с удовольствием отметил, что в обстановке комнат ничто не изменилось со времени его отъезда. Мебель стояла на прежних местах; вот диван, обтянутый знакомой цветной материей; у зеркала — старинные часы; над печкой — гипсовая статуя Дианы; на комоде — граненые стаканы, из которых он пил еще в детстве.
— Ну, что поделывает Эмма? — спросил он.
Ядевская пожала плечами.
— Надеюсь, что она не сбилась с пути истинного? — продолжал молодой человек.
— Как тебе сказать?.. И мать, и дочь сделались уж чересчур набожны… целый день молятся да поют псалмы… Ты, наверное, и не узнал бы своей прежней подружки.
— Я сейчас пойду к ним.
— К чему такая поспешность?
— Мне хочется поскорее увидеть мою маленькую Эмму, с которой мы когда-то строили карточные домики.
— Ступай, если хочешь, но ты будешь разочарован.
— Как далеко отсюда до Бояр? Я полагаю, не более четверти часа ходьбы?
— Вероятно, да…
Молодой человек зарядил ружье, взял фуражку, простился с матерью и вышел из комнаты.
— Вероятно, да…
Молодой человек зарядил ружье, взял фуражку, простился с матерью и вышел из комнаты.
Дорога шла через луг, на котором паслись лошади. Пастухи сидели у горящего костра, полная луна озаряла окрестность своим мягким серебристым светом, вдали слышался был плеск воды.
Сильно билось сердце юноши, когда он подходил к усадьбе села Бояры.
Он тихонько постучал в ворота — залаяла собака. Огромный двор был пуст, ни в одном окне не было огня; вокруг царила глубокая тишина, только стройные тополя таинственно шептались между собою.
Казимир постучался сильнее и вскоре услышал шорох приближающихся шагов.
— Кто там? — раздался хриплый, старческий голос.
— Дома ли госпожа Малютина?
— Нет.
— А барышня?
— И ее дома нет.
Молодой человек пожал плечами и, понурив голову, отправился в обратный путь через рощу. Пройдя несколько шагов, он заметил вдали между деревьями пылающий костер, вокруг которого мелькали черные тени.
— Кто вы такие? — спросил молодой человек, подходя ближе с ружьем в руках.
— Мы цыгане, сударь, — подобострастно отвечал рослый смуглый парень, кланяясь чуть не до земли.
Взору молодого офицера предстала живописная картина: на небольшой лужайке расположился цыганский табор — несколько палаток, позади которых стояли телеги и паслись стреноженные лошади. Пожилые цыгане спали у костра на подостланных плащах, молодой парень сдирал кожу с ягненка — вероятно, украденного; женщины занимались стряпней или убаюкивали ребятишек, дети голышом сновали взад и вперед, мешая старшим работать, за что получали пинки и подзатыльники, — брань, крик, визг, хохот, лай собак, — хаос в полном смысле этого слова.
Казимир не без любопытства осматривался, как вдруг к нему верхом на ручном медведе подъехала молодая красивая женщина, с пламенными черными глазами и растрепанными волосами. Фантастический ярко-красного цвета наряд ее был отделан белой овчиной.
Гордо, с насмешливой улыбкой на губах красавица кивнула головой незваному гостю.
— Зачем ты пришел к нам, прекрасный незнакомец? — спросила она, ловко соскакивая с медведя. — Подари мне что-нибудь… Я тебе погадаю. Мне известно не только твое прошлое, но и то, что ожидает тебя в будущем!
Молодой человек улыбнулся и подал ей серебряную монету. Она немедленно опустила монету в карман, и заговорила, внимательно рассматривая линии на его ладони.
— Ты будешь счастлив… очень счастлив в будущем… но, тебя подстерегают большие опасности, тебе предстоят испытания… Не бойся, ты преодолеешь их, если будешь смел и благоразумен. Ты встретишь двух женщин… ты полюбишь обеих… и они будут любить тебя… но одна из них будет твоим злым гением и, если не остережешься, она погубит тебя… Зато другая будет твоим ангелом-хранителем и в конце концов выручит тебя из беды…
Цыганка задумалась.
— Скажешь еще что-нибудь?
— Остальное все покрыто мраком… Но берегись, барин, твоя линия жизни перекрещена в нескольких местах…
В эту минуту в воздухе раздался какой-то странный звук, похожий на жалобный стон.
— Это что такое? — воскликнул юноша.
— Закрой глаза и уши, — таинственно проговорила предсказательница, — этих людей надо избегать… они опасны!
— О ком говоришь ты?
— Разве ты не слышишь, как они поют гимны, эти благочестивые люди, называющие себя посланниками неба?.. Это члены недавно возникшей секты… Берегись, барин, в воздухе пахнет кровью!..
Казимир побежал по направлению к реке, откуда доносились заунывные звуки, и при лунном свете увидел большую лодку, наполненную мужчинами и женщинами. Все они сидели, понурив головы, и пели, колотя себя кулаками в грудь. У руля был прикреплен пылающий факел, а посередине лодки возвышался деревянный крест. Из ран распятого Спасителя струилась алая кровь и крупными каплями падала на опущенные головы кающихся грешников.
Молодой человек не верил своим глазам; все это казалось ему каким-то странным, тяжелым сном.
II. Мать и дочь
На следующий день, часов около двенадцати, Казимир снова отправился в Бояры. Ворота были заперты. На стук отозвался вчерашний хриплый голос и объявил ему, что господ дома нет.
— Все равно — отвори!
— Мне приказано никого не впускать.
— Ну, это мы увидим! — и с этими словами молодой человек вскарабкался на стену и спрыгнул с нее во двор, посреди которого стояла старая баба.
— Да вы, должно быть, разбойник! — в ужасе всплеснула она руками.
— Разве ты не видишь, что я офицер, — улыбаясь, возразил молодой человек, — и, кроме того, старый знакомый твоей барыни.
Баба в недоумении пожимала плечами, но юноша не обратил на это внимания и, перебежав через двор, начал подниматься по каменным ступенькам крыльца.
В дверях его встретила высокая пожилая женщина, с горделивой осанкой.
— Госпожа Малютина?..
— Это я, милостивый государь.
— Неужели вы меня не узнали? Я Казимир Ядевский.
Неопределенная улыбка скользнула по губам Малютиной.
— Пожалуйте, — сказала она, протягивая гостю руку для поцелуя. — Эмма будет рада вас видеть… Вы очень возмужали.
— Наружность обманчива! — возразил юноша, следуя за хозяйкой в гостиную. — Я все тот же мальчишка, который в былые времена воровал у вас яблоки и сдобные лепешки.
Гостиная была пропитана каким-то странным запахом, напоминавшим не то церковь, не то аптеку — в ней, вероятно, давно не отворяли окон.
Мебель была покрыта чехлами из небеленого холста, — словно посыпана пеплом. Заметно было, что хозяйка редко принимает гостей. Это была женщина чрезвычайно представительной наружности; несмотря на свои сорок пять лет — совершенно седая. Но черные глаза ее блестели, а на полных щеках играл легкий румянец, так что ее вряд ли можно было назвать старухой.
Вдруг отворилась дверь, и в комнату вошла молодая девушка высокого роста, со строгими, неподвижными, но, тем не менее, прелестными чертами лица.
— Эмма! — вскричал юноша, бросаясь ей навстречу.
— Это вы? — сквозь зубы процедила она и, протянув ему руку, села к окну, как бы желая показать, что его неожиданный визит не доставляет ей особенного удовольствия.
Казимир не мог отвести от нее взгляд. В его отсутствие она расцвела и из ребенка превратилась во взрослую красивую девушку, к которой вовсе не шел ее полумонашеский наряд и строгая прическа: ее белокурые с золотистым отливом волосы были гладко зачесаны за уши и заплетены в массивную косу. Ни ленточки, ни цветочка — ничего.
— По-видимому, вы живете в совершенном уединении, — начал молодой человек.
— Как видите, — сухо отвечала Малютина.
— Неужели такая жизнь может нравиться Эмме?
— Я вполне разделяю устремления моей матери, — равнодушно проговорила девушка. — Вам, привыкшему вращаться в блестящем вихре модного света, такой образ жизни может показаться странным, даже смешным, но мы к нему привыкли и довольствуемся им. На свете так много злых людей… так много обольстительных искушений, с которыми человеку трудно бороться… Живя в уединении, легче уберечься от греха и спасти свою душу.
— В Киеве жизнь очень приятна, уверяю вас, — заметил Казимир.
— Вы служите в Киеве? — спросила Эмма.
— Да, туда недавно перевели наш полк.
Эмма бросила на мать выразительный взгляд и задумалась.
Заметно было, что в голове ее бродит какая-то неотвязная мысль, но черты ее лица оставались по-прежнему неподвижны, только густые брови слегка нахмурились, да губы крепко сжались.
— К чему такие церемонии со мною, милая Эмма? — сказал юноша, подходя к подруге своего детства. — Разве вы забыли, как мы вместе играли и проказничали? Неужели я стал для вас совершенно чужим человеком?
Он взял ее за руку, но рука эта была гладка и холодна, как змея, и Эмма тут же ее отдернула.
— Скажите, чем я перед вами провинился? Ну, хоть взгляните на меня поласковее…
— Я теперь уже не та, что была прежде.
— Даже в отношении ко мне?
— Разумеется, — как бы нехотя проговорила Эмма и отвернулась в сторону.
В сердце Казимира боролись два совершенно противоположных чувства: любовь к очаровательной, загадочной красавице разгорелась в нем новой силой, и в то же время рядом с Эммой и ее матерью его охватывала тревога, необъяснимый страх леденил его сердце.
Следующий визит его был удачнее: он застал Эмму одну. Когда он проходил по двору, она стояла у открытого окна. Молодому человеку показалось, что на губах ее играет какая-то неуловимая, язвительная усмешка.
— Вы опять пришли, — встретила она его с оскорбительным равнодушием.
— Как видите, — отвечал он, — у меня достало на это храбрости… Недаром же я солдат!