Табича тотчас послали разузнать, что делается в замке, и он вскоре принес известие, что дом окружен жандармами, но дорога в лес пока свободна. Беглецы воспользовались этим и сквозь чащу леса добрались до небольшого, с трех сторон окруженного болотом полуострова. Посреди него торчала едва заметная скала. Это убежище было известно только Эмме и ее матери, успевшей бежать в Молдавию. Вход в пещеру был скрыт кустарником и зарослями дикого хмеля. Узкий, прорубленный в скале коридор вел в два довольно обширных помещения, пол и стены которых были обтянуты коврами. Постели состояли из тюфяков, покрытых звериными шкурами; для освещения с потолка спускались фонари, а воздух проходил сквозь проделанные в скале отверстия. В углублениях лежали необходимые для беглецов съестные припасы, которые старуха Малютина заблаговременно отнесла в это убежище. Так что здесь можно было выдержать довольно продолжительную осаду.
Отдохнув и перекусив, Табич по приказанию Эммы снова отправился в деревню. Там, в шинке, он нашел мальчишку-подростка, который за два рубля и стаканчик водки согласился передать Казимиру Ядевскому устное поручение.
— Хорошо ли ты понял то, что я тебе сказал? — спросил Табич у мальчика, когда тот садился на лошадь.
— Отлично понял, барин, — отвечал шустрый мальчуган. — Я скажу офицеру, что барышня, которая живет у его кормилицы, просит его приехать повидаться с ней, но не в дом Дарьи, а сюда, в шинок.
— Молодец! — похвалил его Табич, и мальчишка ускакал. Сыщики, не найдя никого в Окоцине, оставили там несколько жандармов и вернулись в Киев. Наступила ночь, в лесу водворилась глубокая тишина, только голодная волчица, сверкая глазами, рыскала взад и вперед, ища добычи. Успокоенные беглецы заснули крепким сном в своем надежном убежище, но на следующий день первый луч солнца застал Эмму уже на ногах.
Между тем, посланный Табичем мальчишка благополучно добрался до Киева, разбудил Ядевского, передал ему мнимое поручение Анюты и тотчас же помчался в Малую Казинку.
— Эй, тетка Дарья, вставай! — постучался он в окно хаты. — Твой барин приказал передать, что он сейчас приедет сюда, только не к тебе в хату, а в шинок, — прибавил он, когда хозяйка высунулась в окно.
Дарья удивилась и поспешила разбудить Анюту.
— Барышня, посылали вы кого-нибудь к своему жениху? — спросила она.
— Нет, не посылала.
— Тут приехал от него паренек… Подите, поговорите с ним.
Анюта испугалась — недоброе предчувствие шевельнулось в ее сердце.
— Кто прислал тебя? — спросила она мальчика.
— Офицер Ядевский.
— Зачем же ты к нему ездил?
— Вы сами послали меня туда, барышня. Вчера вечером вы послали мужика в наше село, я подрядился с ним за два рубля и поехал в город.
— Я и не думала посылать тебя к Ядевскому! Расскажи мне все по порядку?
Выслушав рассказ мальчика, Анюта поняла, что Казимиру угрожает опасность. По всей вероятности, Эмма заманивала молодого человека в Казинку с намерением погубить его.
— Беги, буди всех соседей, — приказала она мальчику, — пусть они соберутся здесь перед хатой, да как можно скорее!
Дарья разбудила Тараса и велела ему оседлать лошадь для Анюты.
Между тем Казимир приехал еще до рассвета в Малую Казинку и отправился в шинок. Но лишь только он переступил его порог, как Табич и Каров схватили его, а Генриетта проворно накинула ему на шею петлю. Через мгновение он, связанный по рукам и ногам, стоял на коленях посреди комнаты, а перед ним на деревянной скамейке сидела Эмма.
— Наконец-то ты попался в мои руки! — воскликнула она и приказала своим сообщникам выйти вон.
— Что же ты молчишь? — продолжала она. — Разве ты разлюбил меня?.. Тем хуже для тебя… Теперь я свободна и готова стать твоей женой… Насладившись счастьем супружеской жизни, мы принесем себя в жертву Богу и умрем вместе.
— Ты можешь убить меня, — ответил Казимир, — но я никогда не буду твоим мужем, потому что ты убийца и руки твои залиты человеческой кровью. Было время, когда я любил тебя, а теперь ты не внушаешь мне ничего, кроме ужаса и отвращения.
— В таком случае я принесу в жертву и тебя, и Анюту в отмщение за смерть праведника, которого вы погубили.
— Мы ни в чем не виноваты. А тебя, преступницу, рано или поздно постигнет Божья кара.
— Это мы еще увидим! Теперь ты в моей власти, а через несколько минут к тебе присоединится Анюта. Я придумаю для вас небывалые пытки. Не жди от меня пощады!
— Этим ты меня не напугаешь. Моя жизнь в руках Божьих… Я готов умереть, если это Ему угодно.
Эмма захохотала. Этот холодный, свирепый, сатанинский смех заставил Казимира содрогнуться.
— Посмотрим, так ли ты заговоришь под пыткой! — надменно воскликнула она. — Анюта будет свидетельницей, как ты будешь валяться у моих ног и умолять о пощаде, а я оттолкну тебя, как подлого раба, и прикажу казнить!
— Пытай, казни меня, проклятая, но я никогда перед тобой не унижусь!
Я презираю тебя и твои угрозы!
Эмма схватила уже в руки плеть, как вдруг в комнату ворвалась Генриетта и закричала:
— Беги! Беги! Сюда едет верхом Анюта и с ней целая толпа вооруженных крестьян!
Сектантка побледнела как смерть, но не потеряла присутствие духа.
— Спасайтесь вы, — возразила она, — на вас лежит обязанность продолжать наш священный подвиг, а я останусь здесь.
— И я с тобой! — воскликнула Генриетта.
— Я приказываю тебе бежать не медля.
Генриетта, рыдая, поцеловала руку своей госпожи, вышла из шинка, вскочила на лошадь Ядевского и ускакала. Каров и Табич пробрались через сад и мгновенно скрылись в лесной чаще, а Эмма с револьвером в руке хладнокровно ожидала приезда Анюты Огинской и ее спутников.
С улицы донеслись голоса, конский топот и через минуту в комнату вошла Анюта вместе с Тарасом. В руках у обоих были пистолеты.
— Сдавайся! — вскричала она. — Шинок окружен моими людьми, они не выпустят тебя отсюда… Ты в ловушке!
— Я ждала тебя, — ответила сектантка, гордо вскинув голову, — нам надо свести старые счеты. Именем Бога Всемогущего я буду судить тебя и вот этого, — она презрительно указала на Казимира.
— Не оскорбляй имени Божьего, преступница, убийца, кровожадная сектантка!
— Бог решит, которая из нас должна умереть.
— Я согласна, — сказала Анюта, — обе мы стоим перед лицом праведного судии, Его святая воля.
Самодовольная улыбка озарила гордое лицо душегубки, между тем как Анюта мысленно читала молитву. Соперницы стояли одна против другой, и обе одновременно подняли пистолеты. Разом грянули два выстрела, и Эмма, залитая кровью, опрокинулась навзничь.
— Умерла? — дрожащим голосом спросила Анюта.
— Суд Божий… — пролепетал Тарас, наклоняясь к безжизненному телу сектантки.
Анюта упала на колени и со слезами простерла руки к небу. Потом она выхватила из-за пояса кинжал, перерезала веревки, которыми был связан Ядевский, и, рыдая, бросилась к нему на шею.
В ту же самую минуту в комнату ворвалась Дарья.
— Голубчик мой ненаглядный! — воскликнула она. — Тебя спас Господь Бог и вот этот ангел!
Запряженные сани стояли уже у крыльца, и два часа спустя Казимир привез свою возлюбленную в дом ее родителей. Обливаясь радостными слезами, старики прижали к груди своих детей, призывая на них благословение Божие.
В Малой Казинке, на том месте, где стоял шинок, воздвигнута часовня во имя Пресвятой Богородицы. Там ежегодно молодые Ядевские присутствуют на панихиде за упокоение души безвременно погибшей Эммы и благодарят Бога, спасшего их жизнь таким чудесным образом.
Странник[5]
Осторожно, с охотничьими ружьями за плечами, пробирались мы, старый егерь и я, по исполинскому первобытному лесу, который тяжелыми, темными массами лежит у подножия наших гор и простирается далеко на равнину. Вечером этот безграничный черный, девственный хвойный лес кажется еще мрачнее и молчаливее, чем обычно; в округе не услышишь ни единого живого голоса, ни звука, ни шелеста макушек деревьев, и ни зги не видно окрест, только время от времени прощальное солнце натягивает над мхами и травами бледную, матово-золотую сеть.
Небо, безоблачное, светло-голубое, виднелось в просветах между кронами неподвижных почтенных елей. Тяжелый сырой запах гнили висел на гигантских иголках и стеблях. Под нашими ногами ни разу не хрустнуло, мы шли по мягкому, податливому ковру. Иногда на глаза попадалась одна из тех выверенных, покрытых зеленью скальных глыб, какие разбросаны по склонам Карпат глубоко в лесах, вплоть до самой убегающей вниз хлебно-желтой равнины, — немых свидетелей того полузабытого времени, когда огромное море гнало свои приливы на зубчатые берега наших гор. И, словно напоминая нам о тех торжественно-монотонных днях сотворения, поднялся вдруг сильный ветер и, бушуя, погнал свои незримые волны сквозь тяжелые верхушки, дрожащие зеленые иголки, по тысячам и тысячам трав и растений, которые покорно склонялись перед ним.
Небо, безоблачное, светло-голубое, виднелось в просветах между кронами неподвижных почтенных елей. Тяжелый сырой запах гнили висел на гигантских иголках и стеблях. Под нашими ногами ни разу не хрустнуло, мы шли по мягкому, податливому ковру. Иногда на глаза попадалась одна из тех выверенных, покрытых зеленью скальных глыб, какие разбросаны по склонам Карпат глубоко в лесах, вплоть до самой убегающей вниз хлебно-желтой равнины, — немых свидетелей того полузабытого времени, когда огромное море гнало свои приливы на зубчатые берега наших гор. И, словно напоминая нам о тех торжественно-монотонных днях сотворения, поднялся вдруг сильный ветер и, бушуя, погнал свои незримые волны сквозь тяжелые верхушки, дрожащие зеленые иголки, по тысячам и тысячам трав и растений, которые покорно склонялись перед ним.
Старый егерь пригладил рукой седые волосы, разметанные необузданными потоками воздуха, и улыбался. В голубом эфире над нами парил орел.
Старик приложил к глазам ладонь, нахмурил тяжелые брови и поглядел на него.
— Хотите в него выстрелить? — протяжно произнес он.
— Да разве это возможно? — возразил я.
— Буря гонит его вниз, — пробормотал старик, не меняя позы.
В самом деле, черная крылатая точка над нами увеличивалась С каждой секундой, я уже мог различить блеск его оперения. Мы выбрались на поляну, со всех сторон окруженную темными елями, между которыми, словно экспонаты анатомического музея, скелетами белели березы да там и сям пылали красные гроздья рябины.
Орел спокойно кружил над нами.
— Ну, стреляйте, барин.
— Стреляй ты, старик.
Егерь полузакрыл глаза, поморгал какое-то время, затем прижал к плечу свое ржавое ружье и взвел курок.
— Мне и вправду стрелять?
— Разумеется! Я все равно не попал бы.
— Ну, тогда с Богом.
Старик спокойно прижал к щеке ружье, из ствола сверкнуло; лесной массив, громыхая, эхом вернул выстрел.
Птица сложила крылья, казалось, еще мгновение воздух держал ее, потом камнем рухнула наземь.
Мы поспешили к ней.
— Каин! Каин! — раздалось внезапно в нашу сторону из зарослей, металлически, могуче, как глас Господень, когда он обращался к проклятому, пролившему кровь своего брата. И тут ветви раздвинулись.
Перед нами предстало явление нечеловеческое по своей дикости и странности.
В кустах, выпрямившись, стоял высокий старец исполинского телосложения с волнистыми седыми волосами, венчавшими его непокрытую голову, седой бородой, седыми бровями и большими глазами, которые он, подобно мстителю, подобно судье, устремил на нас. Его власяница была местами разорвана и чинена-перечинена, с плеча свисала тыквенная бутыль. Он опирался на паломнический посох и печально качал головой. Потом он вышел на поляну, поднял мертвого орла, теплая кровь потекла по его пальцам. Не проронив ни слова, он осмотрел птицу.
Егерь перекрестился.
— Это странник, — прошептал он, едва дыша, — святой.
Сказав это, он закинул ружье за спину и исчез среди бурых вековых деревьев.
Мои ноги против воли словно приросли к земле, и мое внимание невольно оказалось приковано к жуткому старцу.
Я и прежде довольно часто слышал о странной секте, к которой он принадлежал и которая у нашего народа пользовалась большим почетом. Теперь же я мог удовлетворить свое любопытство.
— Что за польза тебе от этого, Каин? — произнес странник, обратившись ко мне спустя некоторое время. — Ты утолил свою жажду убийства, ты насытился кровью своего брата!
— Разве орел не хищник, — быстро возразил я, — разве он не убивает меньших и слабейших своих собратьев, не доброе ли дело я совершил убив его?
— Да, он убийца, — вздохнул старик, — он проливает кровь: как все живущие, но разве нам тоже непременно следует ее проливать? Я этого не делаю: но ты — да-да! — ты тоже из рода Каина, я тебя узнаю, на тебе есть печать [6].
— А ты, — проговорил я смущенно, — кто же тогда ты?
— Я странник.
— Кто это?
— Тот, кто бежит от жизни!
— Странно!
— Странно, но правда, — пробормотал старец, осторожно положил на землю мертвого орла и сочувственно посмотрел на меня. Глаза его вдруг наполнились нежностью.
— Ступай себе, — продолжил он дрожащим голосом, — но отрекись от завета Каина, познай истину, научись от всего отказываться, научись презирать жизнь и любить смерть.
— Как же следовать мне за истиной, если я не знаю ее. Научи меня.
— Я не святой, — возразил он в ответ. — Как же я могу научить тебя истине? Однако я хочу поведать тебе то, что знаю.
Он отошел на несколько шагов к гниющему стволу дерева, лежащему на лесной прогалине, и опустился на него. Я уселся невдалеке от старца на поросший мхом камень; он обеими руками подпер почтенную голову и устремил свой взгляд перед собой. Я сложил руки на коленях и приготовился слушать.
— Я тоже сын Каина, — начал он, — внук вкусивших от древа жизни и должен искупить это и странствовать — странствовать до тех пор, пока не освобожусь от жизни. Я тоже жил, безрассудно радовался своему существованию и окружал себя забавной мишурой… я тоже! Я называл своим все, что человек, с его никогда не утолимой страстью, может схватить, и, в сущности, испытал все, что этому сопутствует. Я любил всем сердцем, но был высмеян и растоптан. Мне поклонялись, когда я кощунственно играл чувствами других, чужим счастьем, поклонялись как Богу! Душа, которая, как мне казалось, сроднилась с моей, и тело, оберегаемое моей любовью, словно товар, были проданы на мерзком торжище. Свою венчанную жену, мать моих детей, я увидел в объятиях чужого человека. Я бывал рабом и владыкой женщины и, подобно царю Соломону, любил многих. Я вырос в достатке и не имел никакого понятия о людской бедности и нужде. Однако в одну ночь исчезло все имущество нашего дома. Когда мне пришлось хоронить своего отца, у меня едва набралось денег на гроб. Долгие годы я вынужден был бороться за существование, я узнал нужду и горе, голод и бессонные ночи, страх и болезнь. Со своими братьями я бился за имущество и прибыль, обманывал и сам и был обманут, разбойничал и сам подвергался грабежу, лишал других жизни и сам был на волосок от смерти — все ради дьявольской наживы. Державу, гражданином которой был, и народ, на языке которого говорил, я пылко любил. Я имел звание и занимал должность, принимал воинскую присягу своей страны, с яростным воодушевлением отправлялся на войну и ненавидел, преследовал и убивал других только потому, что они говорили на чужом языке. И за свою любовь я заслужил только позор, а за свое воодушевление — насмешки и презрение.
Я умел, подобно детям Каина, жить за счет других, потом своих братьев, которых низвел до положения батраков, и чужой кровью без колебания оплачивал свои наслаждения и развлечения. Однако мне и самому не единожды довелось таскать ярмо, отведать плетей. Я трудился и неустанно стремился к выгоде, работал без отдыха с раннего утра до позднего вечера. И в тревожных ночных снах продолжал подводить счета. В счастье и несчастье, в нужде и достатке я постоянно боялся только одного — смерти. Я трепетал перед ней; при мысли о расставании с этим драгоценным существованием проливал слезы; при мысли об уничтожении проклинал себя и все творение. О! я терзался от ужасного страха и ужасающих мучений, но все еще на что-то надеялся.
Но ко мне пришло осознание. Я увидел войну, человеческую жизнь во всей ее обнаженности — увидел мир без прикрас. Старик опустил седую голову и погрузился в размышления.
— И что же ты осознал? — спросил я после недолгой паузы.
— Первая великая истина, — продолжил он, — заключается в том, что бедные, безрассудные люди живут в заблуждении, полагая, что Бог в своей мудрости, доброте и всемогуществе создал этот мир предельно совершенным и установил нравственный порядок, а зол и дурно поступает тот, кто нарушает порядок этого доброго мира и приводит в упадок временную и вечную справедливость. Печальная, роковая ошибка! Истина в том, что этот мир плох и несовершенен, и существование является своего рода епитимьей, мучительной проверкой, печальным паломничеством, и все, что тут живет, жило смертью и мародерством другого!
— Следовательно, человек, на твой взгляд, тоже только хищник?
— Конечно! самый расчетливый, самый кровожадный и самый свирепый. Никакой другой хищник не изощрен настолько, чтобы обирать своих братьев, порабощать их. Повсюду, куда ни глянь — человеческим родом, как и в природе, правит борьба за существование, жизнь за счет других, убийство, разбой, воровство, лихоимство, холопство. Мужчина — раб женщины, родители — своих детей, бедный — раб богатого, гражданин — своего государства. Все усилия, весь страх — только ради существования, которое не имеет никакой иной цели, кроме себя самого. Жить! Жить — желает каждый, только б влачить свое ярмо. И второе… Однако, ты не поймешь меня, Каин! — Может, и пойму. Старец с состраданием посмотрел на меня.