На обратном пути я долго раздумывала, почему он повез меня в Хаконэ. Конечно, я была очарована этой традиционной японской прогулкой, но ему-то она зачем понадобилась? Наверно, я чересчур все усложняла. Японцам в большей степени, чем другим народам, свойственно что-то делать просто потому, что так принято. Вот и хорошо.
###Я чувствовала, что Ринри ждет приглашения нанести мне визит. Этого требовала элементарная вежливость, ведь я столько раз бывала у него дома.
Однако я упорно избегала его приглашать. Принимать кого-то у себя всегда было для меня мукой. Причины этого мне недоступны, но мое жилище по определению не то место, куда можно звать гостей.
Как только я начала жить самостоятельно, первая же моя квартира мгновенно стала похожа на захламленный сквот, заселенный беженцами-нелегалами, готовыми смыться при появлении полиции.
В начале марта позвонила Кристина. Она собиралась на месяц в Бельгию повидаться с матерью и попросила меня в порядке одолжения пожить в ее квартире и присмотреть за цветами. Я согласилась и отправилась к ней получать инструкции. Войдя, я глазам своим не поверила: это оказалась шикарная квартира в суперавангардистском здании с роскошным видом на футуристический квартал. Совершенно ошалев, я слушала объяснения Кристины, как управляться с этим чудом прогресса, где все, разумеется, было автоматизировано. Комнатные растения выглядели каким-то анахронизмом, доисторическим пережитком, случайно сохранившимся здесь лишь затем, чтобы я могла месяц пожить в этом дворце.
Я еле дождалась отъезда Кристины и немедленно заселилась на ее межпланетную станцию. Сразу было ясно, что эта квартира не моя. В каждой комнате имелся пульт для управления музыкальным центром, а заодно и температурой в помещении и массой разных приспособлений, находившихся в других комнатах. Не вставая с кровати, я могла приготовить еду в микроволновке, запустить стиральную машину и закрыть шторы в гостиной.
К тому же из окна был виден штаб сил самообороны в Итигая, где Юкио Мисима совершил ритуальное самоубийство. У меня было ощущение, что я живу в необычайно важном для человечества месте, я без конца ходила взад-вперед по квартире, слушая Баха и осмысляя непостижимую созвучность клавесина этой потусторонней урбанистической панораме и пронзительно-синему небу.
На кухне умный тостер сам выбрасывал тосты, когда чувствовал, что они уже готовы. При этом раздавался чарующий звон. Я программировала себе целые концерты из звуковых сигналов бытовой техники.
Здешний телефон я дала только одному человеку, и он не замедлил позвонить.
— Как квартира? — спросил Ринри.
— Для вас, может быть, ничего особенного. Но для меня это что-то невероятное. Вот придете на урок в понедельник и увидите.
— В понедельник? Сегодня пятница. Можно мне прийти сегодня вечером?
— К ужину? Я не умею готовить.
— Я все сделаю сам.
У меня не нашлось предлога для отказа, тем более что я была рада его видеть. Впервые мой ученик действовал решительно. Несомненно, квартира Кристины сыграла тут свою роль. Нейтральная территория совершенно меняла весь расклад. В семь часов вечера его лицо появилось на экране видеодомофона, и я открыла дверь. Он явился с новеньким чемоданчиком.
— Вы куда-то уезжаете?
— Нет, я пришел готовить ужин.
Я показала ему квартиру, поразившую его куда меньше, чем меня.
— Очень хорошо, — сказал он. — Вы любите фондю?
— Да, а что?
— Вот и отлично. Я принес все, что нужно.
Я еще не была знакома с японским культом принадлежностей для всего на свете, будь то снаряжение для горных или морских прогулок, инвентарь для гольфа или, как сегодня, набор для фондю. Дома у Ринри даже имелась специальная кладовая, содержавшаяся в идеальном порядке, где хранились чемоданчики с готовыми комплектами необходимых предметов на все случаи жизни.
Вытаращив глаза, я смотрела, как мой ученик открывает чемодан, где лежала надежно закрепленная горелка для запуска межпланетных ракет, летающая тарелка с антипригарным покрытием, кусок сыра из желтого пенопласта, бутылка антифриза с этикеткой морозоустойчивого белого вина и непортящиеся хлебцы. Он перенес все эти загадочные предметы на кухонный стол.
— Ну что, я приступаю?
— Да, мне не терпится это увидеть.
Он положил пенопласт в антипригарную емкость, полил антифризом, зажег горелку, которая почему-то не взмыла в небеса, и, пока там происходили таинственные химические реакции, достал из чемодана псевдотирольские тарелочки, длинные вилки и два стакана «для оставшегося вина».
Я бросилась к холодильнику за кока-колой, уверяя, что она очень хорошо сочетается с фондю, и быстро наполнила свой стакан.
— Готово, — объявил он.
Мы уселись друг против друга, и я, отважно нацепив на вилку кусочек непортящегося хлебца, рискнула погрузить его в адское варево. Вытащив вилку, я выразила восхищение количеством образовавшихся сырных нитей.
— Да, — с гордостью ответил Ринри, — при таком способе нити получаются отлично.
Нити — это, конечно, высшая цель фондю. Я положила в рот свой кусочек и начала жевать: вкус отсутствовал начисто. Тут я догадалась, что японцы любят есть фондю ради игровой стороны дела и придумали способ приготовления, устраняющий единственный досадный недостаток этого старинного европейского блюда — его вкус.
— Божественно, — объявила я, стараясь не захихикать.
Ринри стало жарко, и я впервые увидела его без черной замшевой куртки. Я пошла за бутылкой соуса табаско, сославшись на то, что в Бельгии фондю принято есть с острыми приправами. Я обмакнула хлебец в жидкую пластмассу, получив густую паутину нитей, положила желтый кубик к себе на тарелку и полила табаско, чтобы он обрел хоть какой-то вкус. Ринри следил за моими манипуляциями, и, могу поклясться, в глазах у него читалось: «Все-таки бельгийцы — странные люди».
Вскоре мне надоело это техногенное фондю.
— Ну, Ринри, расскажи что-нибудь.
— Но… вы обратились ко мне на «ты»!
— Когда с человеком делишь такое фондю, с ним невозможно не перейти на «ты».
Видимо, расплавленный пенопласт проник из желудка в мой мозг и, продолжая там пениться, пробудил манию экспериментаторства. Пока Ринри ломал голову, что бы такое мне рассказать, я погасила горелку, дунув на пламя, — этот прием удивил японца, — вылила остатки антифриза в котелок, чтобы охладить смесь, и погрузила туда обе руки.
Мой гость вскрикнул.
— Зачем вы это делаете?
— Из любопытства.
Я вытащила руки и принялась лизать клубок нитей, которыми они оказались намертво опутаны. Толстый слой химического сыра покрывал их, как варежки.
— Как же вы теперь это отмоете?
— Водой с мылом.
— Нет, фондю слишком липкое. У котелка есть специальное покрытие, а у вас нет.
— Посмотрим.
Он был прав, ни вода, ни средство для мытья посуды не оказали никакого действия на мои желтые рукавицы.
— Попробую отскрести кухонным ножом.
На глазах ошеломленного Ринри я приступила к исполнению этого плана. Случилось то, что и должно было случиться, — я порезалась, и через сковавшую пальцы полимерную массу хлынула кровь. Я поднесла руку ко рту, чтобы не превращать квартиру в место кровавой драмы.
— Позвольте мне, — сказал Ринри.
Он встал на колени и, завладев одной из моих рук, принялся обгрызать сыр зубами. Это, конечно, самое разумное, что можно было сделать, но вид коленопреклоненного рыцаря перед прекрасной дамой, чьи пальцы он так деликатно держал, обгладывая с них намертво застывшее фондю, вызвал у меня безумный смех. Впервые в жизни я так реагировала на мужскую галантность.
Ринри, однако, не смутился и довел дело до конца. Процедура длилась страшно долго, и я постепенно проникалась странной атмосферой происходящего. Потом, как взыскательный мастер своего дела, он вымыл мне руки абразивной губкой со стиральным порошком.
Наконец, тщательно осмотрев мои освобожденные пальцы, он перевел дух. Это был своего рода катарсис. Ринри обнял меня и больше не отпускал.
###Наутро я проснулась оттого, что страшно зудели руки. Намазывая их кремом, я вспомнила вчерашний вечер и ночь. Итак, у меня в постели мужчина. Какую избрать тактику?
Я разбудила его и сказала, очень ласково, что по обычаям моей страны мужчина должен на рассвете покинуть дом возлюбленной. Мы и так чуть не нарушили правила, ибо солнце уже встало. Но ничего, мы спишем эту погрешность на счет географической удаленности. Однако злоупотреблять не станем. Ринри спросил, допускают ли бельгийские обычаи, чтобы мы потом встретились опять.
— Да, — ответила я.
— Я заеду за тобой завтра в три.
Я с удовлетворением отметила, что мои уроки обращения на «ты» не пропали даром. Он трогательно попрощался. И ушел со своим чемоданчиком для фондю.
— Да, — ответила я.
— Я заеду за тобой завтра в три.
Я с удовлетворением отметила, что мои уроки обращения на «ты» не пропали даром. Он трогательно попрощался. И ушел со своим чемоданчиком для фондю.
Оставшись одна, я поняла, что меня захлестывает радость. Смеясь и изумляясь, я перебирала в памяти все, что произошло накануне. Особенно поразили меня не какие-то странности Ринри, а пожалуй, самая главная его странность: он был на редкость добрым и совершенно очаровательным человеком. Ни разу он не покоробил меня ничем, ни словом, ни делом. Я и не знала, что такое бывает.
Я приготовила себе пол-литра очень крепкого чая и выпила, глядя через стеклянную стену на военные корпуса в Итигая. Ни малейшего желания совершить харакири нынче утром я не испытывала. Зато желание писа́ть достигло феноменальной силы. Такой тектонической мощи здесь еще не видали — Токио, трепещи. Я набросилась на чистый лист бумаги, уверенная, что сейчас задрожит земля.
Удивительно, но землетрясения не произошло. Учитывая мое местонахождение, это выглядело аномалией, и ее, вероятно, следовало приписать особо благоприятной сейсмической обстановке.
Время от времени я поднимала голову, смотрела на город и думала: «У меня роман с парнем из Токио». Сидела в столбняке несколько минут, не веря себе, потом снова принималась писать. Так продолжалось весь день. Подобные дни изумительны.
Назавтра «мерседес» был столь же безукоризненно пунктуален, сколь и белоснежно чист.
Ринри переменился. Его профиль уже не выглядел таким застывшим и непроницаемым. А молчание приобрело интересный оттенок смущения.
— Куда мы едем? — спросила я.
— Увидишь.
Классический ответ, к которому мне предстояло привыкнуть: какой бы ни была цель наших поездок, грандиозной или ничтожной, в ответ на свой вопрос я получала неизменное «Увидишь». «Увидишь» стало его Киферой,[13] некой кочующей землей, чьим единственным назначением было задать направление автомобилю.
В то воскресенье состоялось торжественное открытие страны «Увидишь», расположившейся на сей раз в Токио, в Олимпийском центре. Выбор Ринри мне понравился тем, что, с одной стороны, выглядел вполне осмысленно, с другой — не грозил меня чрезмерно увлечь: даже под самыми благородными знаменами спортивные состязания никогда меня не занимали. Я осматривала стадион и прочие сооружения с безукоризненной вежливостью равнодушных, слушая скупые пояснения Ринри и обращая внимание лишь на его успехи во французском: на олимпийских играх по иностранным языкам ему полагалась бы золотая медаль.
Мы были не единственными влюбленными — используя традиционную терминологию, — которые прогуливались вокруг стадиона. В наших скитаниях меня умиляли «заготовленные маршруты»: японские традиции предоставляли в распоряжение парочек, соединившихся на один день или на всю жизнь, своего рода инфраструктуру, чтобы не нужно было ломать голову, как провести время вдвоем. Это напоминало настольную игру. Кто-то волнует тебя? Вместо того чтобы сидеть и размышлять полдня о природе своего волнения, веди этого кого-то на первую клеточку нашей «ходилки». Зачем? Увидишь.
«Увидишь» — самая лучшая стратегия. Ни Ринри, ни я не имели ни малейшего представления о том, что мы делаем, куда и зачем едем. Под видом осмотра каких-то сомнительных достопримечательностей мы с любопытством изучали друг друга. Клеточка «Старт» нашей «Монополии», точнее, нашей «Романополии» меня очаровала.
Ринри держал меня за руку, как каждый влюбленный на игровой доске — свою спутницу. Перед пьедесталом почета он сообщил мне:
— Это пьедестал почета.
— А, — ответила я.
У бассейна он сказал:
— Это бассейн.
— Вот оно что, — ответила я с самым серьезным видом.
Ни на какие блага мира не променяла бы я свою роль. Я ужасно веселилась и провоцировала все новые и новые откровения, направляясь, например, в сторону ринга, чтобы услышать «Это ринг», и т. д. Его пояснения были упоительны.
В пять часов я, как и множество гуляющих здесь девушек, получила гранатовое кори. И с энтузиазмом принялась грызть рубиновый лед. Заметив, что щедрых кавалеров вознаграждают за это нежными выражениями признательности, я тоже на них не поскупилась. Мне нравилось копировать поведение моих соседок.
В сумерки стало прохладно. Я спросила Ринри, что предусматривает «ходилка» на вечер.
— Что, прости? — спросил он.
Желая вывести его из затруднения, я пригласила его в квартиру Кристины. Он явно испытал облегчение, хотя и обрадовался, конечно, тоже.
В технизированной японской квартире «Увидишь» обретает черты фантастики. Едва я открыла дверь, как заиграл Бах.
— Это Бах, — сказала я.
Настала моя очередь.
— Мне очень нравится, — прокомментировал Ринри.
Я повернулась к нему и указала на него пальцем.
— Это ты.
Игра кончилась. В любви правил больше не существовало. В постели я открывала для себя удивительного человека. Он очень долго смотрел на меня, потом сказал:
— Какой красивый ты!
Опять плохой перевод с английского. Но ни за что на свете я не стала бы его поправлять. Меня никогда еще не находили красивым.
— Японки намного красивее, — сказала я.
— Это не так.
Я порадовалась, что у меня дурной вкус.
— Расскажи мне о японках.
Он пожал плечами. Я попросила еще раз. В конце концов он сказал:
— Не могу тебе объяснить. Они меня раздражают. Они как будто ненастоящие.
— Может быть, я тоже ненастоящая.
— Нет. Ты живешь, ты смотришь вокруг. А их интересует одно: нравятся ли они. Они думают только о себе.
— Большинство западных женщин тоже.
— Мне и моим друзьям кажется, что для них мы просто зеркало.
Я изобразила, будто смотрюсь в него и поправляю волосы. Он засмеялся.
— Ты много говоришь с друзьями о девушках?
— Нет. Это неудобно. А ты говоришь о мужчинах?
— Нет. Это личное.
— А японки наоборот. С парнями они такие тихони, слова лишнего не скажут. А потом все выбалтывают подружкам.
— Западные девушки тоже.
— Почему ты так говоришь?
— Хочу защитить японок. Быть японкой не так-то легко.
— Японцем тоже быть нелегко.
— Конечно. Расскажи про это.
Он умолк. Вздохнул. Я заметила, как он изменился в лице.
— В пять лет я, как все дети, сдавал экзамен, чтобы поступить в одну из лучших школ. Если бы я прошел, то потом мог бы поступить в лучший университет. В пять лет я уже это знал. Но я не прошел.
Он весь дрожал.
— Родители ничего мне не сказали. Они были огорчены и разочарованы. Мой отец в пять лет сдал экзамен успешно. Я еле дождался ночи и залился слезами.
Тут он разрыдался. Я обняла его — все его тело словно свело судорогой от безутешного горя. Мне рассказывали об этих кошмарных японских отборах, которые проходят совсем маленькие дети, уже отлично понимающие, сколь высоки ставки.
— В пять лет я узнал, что я недостаточно умный.
— Неправда. В пять лет ты узнал, что тебя не приняли.
— Я чувствовал, что отец думает: «Ничего, не страшно. Он мой сын и займет со временем мое место». Меня стал мучить стыд и мучает до сих пор.
Я прижала его к себе, шепча какие-то ободряющие слова, уверяя его, что он умный. Он долго плакал, потом уснул.
А я встала и пошла посмотреть на город, где каждый год тысячи пятилетних детей узнают, что их жизнь загублена. Мне почудилось, что я слышу со всех сторон какофонию ночных детских рыданий.
Ринри избежал общей участи, потому что он сын своего отца: вместо пожизненного страдания ему достался пожизненный стыд. А остальные, провалившиеся на тестировании, с малолетства знали, что станут в лучшем случае индустриальным мясом, как было когда-то пушечное мясо. И люди еще удивляются, что среди японских подростков столько самоубийств.
Кристина должна была вернуться через три недели. Я предложила Ринри воспользоваться квартирой по максимуму. Игру в «Романополию» продолжим после возвращения Кристины. Он возликовал.
В любви, как и во всем, инфраструктура очень важна. Глядя в окно на казармы Итигая, я спросила Ринри, любит ли он Мисиму.
— Это гениально, — сказал он.
— А в Европе многие меня уверяли, что Мисима — писатель больше для иностранцев.
— Японцам он не очень нравится как личность. Но книги у него великолепные. То, что говорят твои знакомые, довольно странно, потому что он хорош именно по-японски. Его фразы — это музыка. Как такое переведешь?
Я ухватилась за его слова. Поскольку было ясно, что я не скоро смогу по-настоящему разбирать иероглифы, я попросила его почитать мне Мисиму в подлиннике. Он с готовностью согласился и начал читать «Запретные цвета». У меня мурашки по коже побежали. Понимала я далеко не все, начиная с названия.