— Как кого, папенька, мало ли литераторов; некоторые вместе со мной служат…
— Ну?
Михайло Памфилович высчитал имена всех известных и неизвестных литераторов; но если б не прикрасил сиятельными и чиновными, то славные имена не произвели бы никакого влияния на Памфила Федосеевича.
— Неужели? — сказал он, — и князь будет?
— Да, вероятно, будет… он…
— Да ты говоришь, еще главный сочинитель будет?
— Да, папа.
— Черт знает, Миша, ты, право, лжешь!
— Ей-богу, я у него был, он такой очаровательный человек… я с ним коротко познакомился.
— Хм! удивительно! Ведь он, брат; действительный статский советник.
— Что ж такое? мало ли поэтов в чинах; например, Глинка и Дмитриев[32] также действительные статские советники.
— К тебе в гости? Ну, брат, Миша, высоко ты забираешь! Надо подумать! ведь все-таки они не к тебе, а ко мне в дом будут.
— Помилуйте, папа, когда тут думать? ввечеру они все приедут.
— Что ж ты не сказал прежде? ведь это ни на что не похоже: зовет гостей не спросившись?
— Когда же мне было сказать вам; вчера ввечеру все согласились быть сегодня у меня.
— Поди-ну!.. Надо подумать, как принять! я поговорю с матерью.
— Да ничего не нужно особенного; только надо попросить maman, чтоб вместо булок и сухарей к чаю, купить английской соломки… продается в кондитерских…
— Ну, это уж не мое дело.
— Да мне нужно, папа, пятьсот рублей.
— Помилуй, Миша! давно ли ты взял пятьсот рублей?
— Ведь я говорил вам, что я пожертвовал их на человеколюбивое заведение… Нельзя же мне было… ведь я член.
— Да! ну! черт знает, братец, накладно!.. На что ж тебе еще столько денег?
— Мне непременно надо купить библиотеку: мне стыдно будет перед литераторами, что у меня нет ни одной книги.
— Что, брат, говорил я тебе: береги, Миша, свои книги, — пригодятся.
— Да что ж мне в учебных книгах! Мне по крайней мере необходимо иметь сочинения литераторов, которые у меня будут.
— Ты совсем обобрал меня!
— Что ж делать, папа.
— То-то, что делать!.. На!
— Удивительный мальчишка! — сказал Памфил Федосеевич про себя, смотря вслед сыну, который, оправив перед зеркалом полосы, платок на шее и булавочку на манишке, вышел вон. — Удивительный мальчишка!.. Скажи, пожалуйста, только что из яйца вылупился, а с какими людьми уж свел знакомство!..
— Степанида Ильинишна!.. Эй! кто тут!.. провалились! Варька! Иван!
— Что ты, батюшка, раскричался! опять нога, что ли?
— Какая нога! что за нога! совсем не нога, а Миша. Ей-богу, это удивительный мальчишка!
— Что он тебе сделал? что не по-твоему?
— Не по-моему; разумеется, что не по-моему!
— Так и надо кричать?
— Да кто кричит? помилуй!
— Да ты! посмотри, из себя вышел!
— Ах ты, господи, слова не даст сказать!
— Да говори, кто тебе мешает!
— Я хотел сказать тебе, что это удивительная вещь; представь себе! что еще он — мальчик, молоко на губах не обсохло… Куда ж ты?
— Да что мне слушать брань…
— Откуда брань? Кто тебе сказал, что брань? дай окончить-то!
— Ну?
— Я хотел сказать, что, что еще он? мальчик, а ведет знакомство с какими людьми!
— Ну, что ж? молод и знакомится с молодежью; а тебе не по сердцу?
— Ну, кто говорит что не по сердцу? ты не дашь выговорить! Какая молодежь!.. вельможи, матушка! вельможи к нему назвались на вечер!
— Полно, пожалуйста, вздор молоть! с какой стати назовутся к Мише вельможи?
— Я тебе говорю! из студентов-то он в сочинители хватил! Вот и назвалась вся братья сочинителей к нему на вечер; да какие люди-то — все известные!.. в каких чинах! А? каков Миша-то? а? Степанида Ильинишна!
— Что ж, слава богу, недаром мои заботы были об нем.
— Ты! все ты! а уж я ничего!
— Хорош бы он был хомяк, если б пошел в тебя! Не сам ли ты говорил ему: не водись с людьми, которые тебе не по плечу.
— Да! в старину это было так, а теперь — другое дело. В старину кошки мышей ели, а теперь не едят — вишь, подай молочка да говядинки.
— Это все на Ваську ты метишь!
— Э, поди ты с своим Васькой; не о том дело; надо подумать, как принять, ведь сегодня ввечеру все у нас будут.
— Как сегодня ввечеру?
— Да так! назвались, как хочешь и принимай!
— Ты шутишь, что ли?
— Какая шутка; нагрянут человек двадцать.
— Миша с ума сошел! назвал гостей; да еще все незнакомых; а у нас ничего не готово, комнаты не прибраны… Господи! когда ж я обернусь! Надо самой ехать заказать мороженое, купить провизии; нельзя без ужина или, по крайней мере, закуски… Ничего не успеешь сделать! Я думаю, все, что куплено к обеду, оставить к вечеру, а сами чего-нибудь перекусим.
— За винами надо послать; да уж я распоряжусь в этом… А! вот кстати!
Вошли Григорий Иванович и Лукьян Анисимович. Это были старые сослуживцы Памфила Федосеевича на службе по откупам.
Григорий Иванович был в старину кос и сохранил этот недостаток и в старости.
Лукьян Анисимович и в молодости и в лета мужества был рыж; но под старость лишился прекрасных волос своих, а клочки на висках поседели.
Григорий Иванович жил уже домиком, а Лукьян Анисимович не умел сберегать нажитого и потому продолжал службу по части хождения по делам.
— Вот кстати пришли! здравствуйте, Григорий Иванович; садись, брат, Лукьян Анисимович… Иван! наложи Лукьяну Анисимовичу трубку.
— Я сам наложу-с, Памфил Федосеевич.
— Ну, накладывай. А что, Григорий Иванович, ведь вы, кажется, продолжаете читать книги?
— Не засну, сударь, без чтения. Вчера, например, прочел очень занимательный журнал. Ах, как ругается! да еще кого ругает-то: Александра Петровича Сумарокова! такую экзекуцию задал, что ужас!
— Уж чтоб теперь был такой сочинитель, как Сумароков, да уж я не знаю! — сказал Лукьян Анисимович, закурив трубку и подсев важно к Памфилу Федосеевичу, с желанием принять участие в разговоре. — У меня, правда, только одна часть его сочинений: ну, да уж наслаждение! уж надо сказать! Чуть свободное время — я и читаю; тысячу раз перечитал, ей-богу-с. А уж чем больше читаешь, тем как-то все лучше. Что нынешние книги! мой Ваня таскает их на дом кучу. Вот журналы-то, журналы, что вы говорите, Григорий Иванович, да я в толк не возьму: писано как-то без расстановки, да всё слова какие-то особенные.
— Нет, Лукьян Анисимович, не говорите. Правда, есть слона, что вдруг и в толк не возьмешь, а как подумаешь хорошенько, так это то же слово, да по новому правописанию; примером, по-нашему был Кишот, а теперь пишут — Кихот: гораздо нежнее; в наши времена Невтоном называли одного астронома, а теперь — Ньютоном, так-то и прочие все слова: примером, вот я вчера начитал: Пафос, что бы это значило? Думал, думал, наконец, догадался, что это тот же Бахус.[33]
— Да что ж нового-то в журналах?
— Как что?
— Намедни развертываю, дай, думаю, прочту что-нибудь новенькое. Ай да новость: Колумб открыл Америку!
— Не знаю, верно вам какой-нибудь старый журнал попался.
— Нет, не старый!
— Постой, Лукьян Анисимович! Ну, что ты споришь; знаешь ли ты хоть кого-нибудь из сочинителей?
— Где ж их знать, Памфил Федосеевич: сроду не видывал; да и где ж их видеть? Они в люди не показываются. Слава богу, кот уж двадцать лет в Москве живу, а нигде, просто нигде в маза не видал сочинителя.
— Ну, а я тебе покажу всех до единого! Хочешь?
— Не знаю; а любопытно было бы посмотреть.
— А, знаю, — сказал Григорий Иванович, — у Памфила Федосеевича, верно, ихная книга с портретами.
— Нет, брат, живьем покажу!
— Да где же?
— Отгадай!
— А! говорят, что выдумали какие-то особенные вечера, где их собирают сочинять стихи.
— Литературные?
— Та-та-та, именно!
— Не знаю, — сказал Григорий Иванович, — а я не так слышал; я слышал, что на литературные вечера для того собирают сочинителей, чтоб издавать журналы.
— Уж в этом извините, Григорий Иванович: журналы издают не сочинители, а редакторы.
— Да! ну, об этом не спорю: ономедни, был я по делу у Степана Васильевича, вдруг приезжает к нему какой-то молодой человек, щеголь, платье сидит, точно как на нем самом утюжено. Степан Васильевич и спрашивает: «Ну, как вы провели время на литературном вечере?» — «Очень скучно, по обыкновению», — говорит. «Что ж делали там?» — «По обыкновению, ничего». Степан Васильевич захохотал; а потом стали говорить по-французски.
— Что-нибудь да не так, Григорий Иванович, — сказал Памфил Федосеевич, — а главное, хотите быть на литературном вечере?
— Если куда-нибудь ехать, так не знаю…
— Если куда-нибудь ехать, так не знаю…
— Шагу не сделаешь с места, братец! — сказал торжественно Памфил Федосеевич, — всех без исключения здесь, у меня, увидишь!
— Не знаю, — сказал Лукьян Анисимович.
— Да, всех увидишь; назвались к сыну; ты знаешь ли, что и Миша сочинитель? Да какие люди-то будут!.. генералы! Ввечеру, вот здесь.
— Любопытно! вот что любопытно, так любопытно!
— А? каков у меня сынишко? с какими людьми ведет знакомство! Давно ли перестал учиться? Думал, вот надо хлопотать об определении на службу, просить добрых людей, кланяться… ан он сам себе добыл место; да еще какое! по особенным поручениям! и как пошел-то!.. Кажется, я говорил вам, что он на днях сделан действительным членом общества любителей садоводства?
— Как же, Памфил Федосеевич, знаю: я уж просил его, чтоб он для моего садика снабдил меня разными семенами.
— Э-гэ! вишь ты какой! Даст, братец, не бойся; я сам ему напомню.
— Уж как одолжите-то!
— На всех литературных вечерах бывает; не из последних: недаром все сочинители назвались к нему на вечер,
— Когда ж это?
— Сегодня.
— Ей-богу? Это… я вам скажу!
— А? Как ты думаешь, Григорий Иванович?
— Да, любопытно взглянуть на сочинителей; я хоть и много читал, почти все сочинения; но читать все не то. Я читал вот и Полевого,[34] Булгарина[35] читал, читал вот Кота бурмосеку,[36] как бишь его? Сейчас припомню… а вот не знаю, кто переводит Поль-де-Кока[37]… Это штука! Возьмешь книгу — не оставишь.
— Так если, господа, хотите видеть сочинителей — милости прошу, мы их вам покажем. Миша поехал уж покупать библиотеку.
— Библиотеку для чтения?[38]
— Э, нет, брат, нет, Григорий Иванович: ты возьмешь книгу, другой возьмет, третий — шкаф и пуст. А сыну нельзя без книг. А вот что я тебе скажу, уж извини; как соберутся, я тебя вперед и выставлю; ты заводи с ними разговор о книгах: ты в этом деле знаток, так и мне ловчее будет слово приставить.
— Нет, Памфил Федосеевич, как-то конфузно заводить разговор.
— Нет, сделай одолжение!
— Нет, право, конфузно; пожалуйста, не заставляйте!
— Нет, уж как хочешь!
— Не знаю, отставной ли мундир надеть, или просто в партикулярном фраке?
— Генералы, братец; я думаю, пристойнее в мундире; я сам надену мундир; с коронации не надевал, да нечего делать.
— Так прощайте покуда, Памфил Федосеевич: мне надо купить еще темляк, да и шляпенка очень стара…
— Ах ты, господи! — вскричал Памфил Федосеевич, — совсем из головы вышло!
— Что такое?
— Степанида Ильинишна уехала; а я и позабыл сказать ей, чтоб купила английской-то соломки!
— Для чего вам английская солома?
— К чаю, братец!
— Как, к чаю?
— Как, к чаю! ну, просто к чаю, вместо хлеба и сухарей.
Лукьян Анисимович пожал плечами и посмотрел на Григория Ивановича с выражением: не сошел ли Памфил Федосеевич с ума?
Григорий Иванович понял и покачал головою.
— Уж лучше с мякиной, чем с соломой, Памфил Федосеевич, — сказал Лукьян Анисимович, ставя трубку на окно и взявшись за шапку.
— И этого-то ты не понимаешь! Едал пирожное кудри?
— Это знаю.
— Ну, так царские кудри похожи на кудри; а это на солому.
— А! стало быть, это пирожное?
— Не пирожное, а просто из теста или из муки сделана солома, а ее едят с чаем.
— Что не выдумают; а все англичане. Я и чай с маслом чухонским однажды попробовал — очень недурно. Так прощайте, Памфил Федосеевич.
— Прощайте, Григорий Иванович.
— До свидания.
— До свидания, Лукьян Анисимович.
Между тем как Памфил Федосеевич занялся рассматриванием своего мундира, сынок его приехал в книжный магазин и потребовал сочинения всех русских литераторов.
— Вам, верно, составлять библиотеку? — спросил книгопродавец, человек с книжным смыслом, который понимал достоинства литературных произведений и, вероятно, знал, что и книги, как людей, по платью встречают, а по уму провожают; что рост и дородность есть достоинства более всего замечательные; что самая занимательная и ходкая книга есть или шут, или забавник, или враль, или любезник, который говорит очень мило пошлости; или рассказчик-сплетник, который выносит сор из избы и взводит на всё и на всех небывальщину; или выглядывающий колдуном, падшим ангелом, на которого находит стих, смущающий душу; или, наконец, какой-нибудь модник, который весь не свой.
— Вам, верно, составлять библиотеку?
— Именно.
— Так вот Ломоносова сочинения, Державина, Сумарокова.
— Э, нет, мне этих не нужно.
— Так какие же сочинения всех литераторов? Может быть, «Сто литераторов»?[39] Вышел только один том.
— Дайте мне сочинения всех московских литераторов: Загоскина, Погодина, Полевого.
— Полные сочинения?
— Полные.
— Налицо всех нет теперь, в палатке; да вам, чай, нужны в переплете; так дня через два будут готовы.
— Нет, мне сегодня нужно.
— Так не угодно ли взять, что есть налицо. Да ведь московского нынче нет ничего нового. Вот не угодно ли новый роман К…?
— Нет, К…а мне не нужно.
— Прекрасный роман, в четырех частях. Он теперь здесь, в Москве.
— В Москве? неужели? Ах, мне надо с ним видеться; где он стоит?
— В гостинице «Европа».
— Так положите и роман К-…а; да поскорее, мне некогда.
— Сию минуту; да уж позвольте иные в бумажке положить: это все равно-с лучше переплести, когда поизорвутся.
— Хорошо; или нет… Впрочем, пожалуй.
Книгопродавец понял, с кем имел дело. Он навязал огромную кипу московского литературного хламу, подкрасил несколькими романами и повестями известных писателей, составил счет на двести пятьдесят рублей; взял деньги, низко поклонился доверчивому покупщику и сам вынес книги в коляску.
Михайло Памфилович заехал еще во французский магазин, купил несколько изданий illustr?s с политипажами,[40] и потом помчался в «Европу».
— Здесь стоит господин К…?
— Извольте посмотреть, на доске записано.
— А! в третьем нумере; где третий нумер?
— Извольте идти наверх: там покажут.
Михайло Памфилович, входя на лестницу, снял шляпу, поправил гребеночкой волоса, отыскал сам третий номер, потому что в коридоре никого не случилось. Дверь ее заперта; вошел в переднюю — никого нет; но в комнате кто-то распевает.
Михайло Памфилович приотворил легонько двери и вздрогнул, когда раздалось:
— Кто там?
Раскинувшись с ногами на диване, лежал довольно еще молодой человек, с истощенным уже лицом, с впалыми глазами, но в которых блистал огонь. Венгерка нараспашку, руки по карманам широких шаровар.
— Извините, — проговорил Михайло Памфилович, сделав современный реверанс головой вперед и поправляя очки, — в передней никого нет… и я не мог предупредить карточкой… Узнав, что вы посетили Москву, я, как почитатель вашего таланта…
— Покорнейше прошу! — сказал Дмитрицкий, окинув быстрым взглядом Михаила Памфиловича. — С кем имею честь говорить?
— Я так люблю русскую литературу, — отвечал Михайло Памфилович, подавая карточку, — я наслаждался чтением ваших сочинений и не мог отказать себе в желании видеть известнейшего нашего литератора.
«О-го! я сочинитель! прекрасно! Я думал поискать со свечой такого знакомца, а он сам явился: Михайло Памфилович Лычков», — подумал Дмитрицкий, прочитав визитную карточку.
— Очень рад познакомиться, сказал он вслух, — вы мне делаете много чести.
— Помилуйте, я так уважаю гениальность.
— Вероятно, и сами сочиняете? Кажется, я что-то читал…
— Ах, нет, я еще совсем неизвестен на этом поприще…
— Вы постоянный московский житель?
— Постоянный.
«Ну, о чем же мне еще с ним говорить?» — подумал Дмитрицкий, смотря на Михаила Памфиловича, который почтительно устремил на него свои очки и ожидал нового вопроса.
— Москва — бесподобный город!
— Вам понравилась? Но как вы ее находите в сравнении с Петербургом?
— О, я нахожу, что Москва гораздо обширнее… Вы имеете здесь собственный дом?
— Как же-с, мой батюшка имеет свой собственный.
— Чем же вас потчевать?… Эй, кто тут? Что-нибудь закусить да бутылку шампанского!.. да сыру! Ведь я сказал, чтоб кто-нибудь здесь дежурил! Представьте себе, я здесь один-одинехонек, даже человека нет со мной.
— Вероятно, приехали в дилижансе? Человек — совершенно лишнее.
— О, как можно, я не привык ездить без своего человека. Нo y меня, верст за пятьдесят отсюда, сломался экипаж, два колеса вдребезги, а ось пополам; я оставил коляску, людей, чтоб как-нибудь починили, а сам поскакал на почтовых, приезжаю в дом к одному знакомому, а он уехал из Москвы. Что делать? принужден был остановиться в гостинице.