– Я знаю, что это гадко! С тобой я чувствую себя гадиной! Я никогда тебе этого не прощу! Слышишь? Животное! Брось свою железяку! Немедленно!
Толпа перестала считать. Массовик побледнел и закричал: «Двадцать один! Двадцать два!» Его снова подхватили.
– Ты думаешь, так можно что-то вернуть? Да мне все равно, Саркисик, давно все равно!
Вера стала пятиться. Позади расступались. Она улыбалась и с улыбкой опрокинулась в снег на невидимом бугорке. Упала, поднялась и побежала прочь.
– Тридцать пять! Тридцать шесть!
Саркис сдался на тридцать седьмом, чуть не упав вперед. К нему шла румяная девица. Оказалось, она вручала призы. Взяв у нее что-то легкое, он стоял на помосте. Она понеслась к его бушлату, села на корточки. Он смотрел. Кинулась к нему. Одела и принялась застегивать. Он дрожал.
– Ничего… – шептала она. – Ничего, ну ее, не надо, вы же такой, такой…
Встреча в Кремле
Президент вбежал в Георгиевский зал мгновенно и, избегая рукопожатий, прошел во главу длинного, как столовский транспортер, полированного стола. С гобеленов надменно взирали святые князья с бородатой хитрецой в породистых щеках.
Олимпионики вздохнули и уставились на бледные президентские пальцы, постукивающие по отсвечивающей поверхности.
– А я ведь предупреждал, да, Света? – Президент с легким нажимом кивнул Холкиной. – Предупреждал.
Повисло молчание. Президент полуобернулся, помощник выложил на стол финальный лист.
– «Афины-2044…» – прочел Президент. – Смотрим: прыжки с мячом, шестьдесят седьмое место. После Габона.
Поднялся долговязый парень, оглаживающий карманы пиджака. Президент досадливо скользнул по нему неузнавающим взглядом и спросил вполоборота:
– У вас дело в чем? Честно.
Парень помялся, развел несуразно длинными кистями и забубнил:
– Ну, мы что, мы путем: замены, отборочные, Пал Викеньич задолжал за аренду, суточные не выдают, сортир заперт, воды и то не допросишься. Да всегда одно и то же: друг друга валим, а спать по четыре часа, визы в последний день, на чемоданах ночуем, ничего не ясно, ну, так и получается, как закладывали…
– Спасибо, – перебил Президент. Парень осекся и упал на стул. Вбежавшие слуги споро унесли его за неряшливо облитые золотом двери. – Дальше смотрим: конное плавание, двадцать второе место…
С места вскочила молодая доярочного вида активистка.
– Четкое выполнение всех нормативов, командная поступь, взаимовыручка! Обязательства перед пославшим нас народом, святых, можно сказать, рубежей отвага, неукоснительное соблюдение режима… спать, спать, суки, отбой уже! – завизжала она. – Какой те рупь, падла, какой рупь, валюууты?! – набрала она воздуха в богатырские груди. Продолжила после паузы, хриплым дискантом непохмелившегося снабженца. – Твари вы все, не щадите никого, вам по-русски объясняют, а вы лезете, кто объясниловку будет писать, Терпищев, Ямкушев вам будет? Засранцы, да, ни стыда ни совести, после одиннадцати марш по номерам, и чтоб ни души мне здесь! За связь с иностранками будете отвечать лично! Из-под забора ж тянули, попомните…
Охранники вбежали и уволокли ее за портьеру, послышались звучные шлепки, напоминающие обуздание только что пойманного дюжего сома.
Президент устало поморщился и улыбнулся:
– Ну, а метание-то, а? Как же?
Олимпионики сунулись вперед. Метаний было восемь видов – холодильника, паяльника, чайника и греческой вазы. Мужское и женское. Избранный народом наклонился к сборной:
– Плачу я вам мало, да? Честно.
Президент трагически скривил рот. Начиналось самое ужасное. Седоватый лев с пробритым затылком a la Yashin храбро одернул френч, надетый на застиранную олимпийку.
– Докладываю, – фанфарно возгласил он. – На протяжении подготовки к играм Госкомспорт создал тяжелейшие условия. Оргкомитет неоднократно писал жалобы на действия товарищей Зазнобяна, Трилькентраулера, Круппенбаева и Щеколдуна. Однако…
Вбежавшие на согнутых ногах сотрудники внутренней службы заклеили тренеру рот скотчем и, подбив артритные культи, сунули в мешок, отвратительно вонявший запекшейся венозной кровью. По паркету забухало и неритмично и глухо застучало. Президент оглянулся на молодцевато захлопнувшуюся дверь и неторопливо встал.
– Предупреждал же, Свет, да? – сказал он, медленно и жутко идя вдоль опущенных, безвкусно примодненных стрижек. – Предупреждал. Обещали. Ждал. Ведь совсем урою, а? – улыбнулся он широко и бесцветно. – Ур-р-рою. Каждого.
Он подошел к Холкиной и, как бы резвяся и играя, по-отечески сдавил ей шею. Гимнастка растянула рот, зрачки ее съехались к переносице и застыли.
– Башлял же вам, а вы? Формы – завались, французы шили, чего еще, а? Чего нет? Кто запрос составлял? – вскинулся глава страны. – Вот же, твари, во-о-от. Кеды выписали, на оптовом рынке брали, Костик ездил, на стрельбу весь фонд израсходовали, спецов послали, колибри глаз выбьют, прикрыли, замазали, а вы? Лапотки вы чиненые, полторасты вы штопаные, фитильки купленые! – кричал невысокий человек в прекрасно сшитом костюме. – О! Читаю: валенки… а, это не то… Вот! Сумки с символикой – сорок четыре штуки, проигрыватель отечественный – один, флаги – девять, гербовые значки – шестьсот тридцать восемь, так вас и не так, лицензионные, по договору! Безлимитное распространение, дистрибуция, раззалупь вашу занозу через турник и в бассейн! Болельщики – двести девяносто голов, проверенные кадры, члены семей, следование расконвоированное, на довольствии Управления делами. База – охрененнейшая! Вы охренели, что ли, совсем? На кого работаете, хорьки? Выдал кто? Ты? Сдал нас – кто? Ты – говори – ты? – ткнул он в заваливающуюся набок повариху. – Ты? – Вызывающе краснокостюмная «командный доктор» из гостиничной обслуги резво полезла под стол. – Статью повешу, сгною, на холерные прииски, в говняные рудники закатаю ж, эх! Себя не щадите – страну пожалейте! Предупреждал же, советовал, спрашивал, наставлял, помогал!!! – Президент взвыл, закачался на каблуках, махнул белым платком с монограммой и скрылся посреди изукрашенного зала в прозвучавшей, как пощечина, фосфорной вспышке.
Спортсмены глубоко вздохнули и затряслись, увидев палачей, вбегающих к ним из распахнутого золотого жерла, с веревками, крючьями, плетями, дыбами… и упали в обморок. Пол тут же провалился, Кремль сложился внутрь, и только табло в уцелевшем для экскурсий коридоре упрямо мигало: «Вперед, Россия!»
Красные соколы
Давным-давно жили в Советской стране два брата, два пилота, два сталинских сокола.
Не было им равных на целой Земле.
Раз услыхали они призыв Вождя и полетели узнать о задании.
Подъехала к аэродрому черная машина, и вышел из нее Вождь, и был он уставшим, только глаза светились неугасимо.
Улыбнулись Ему братья и пошли навстречу.
Обнял их Великий Сталин и сунул руку в карман и показал им ладони свои.
Лежали на них Красные Зерна.
Сказал Вождь: «Летите по всей Земле. Бросьте эти Зерна в землю, ибо кровью всех советских людей напитались они. Услышит нас мир и пойдет рука об руку с нами, как брат и друг. Не исполните – погибнет Революция. Помните – лучше погибнуть, чем Зерна эти врагам отдать».
Так сказал он, обнял их на прощание и помахал рукою.
В глубокой тайне построили братьям два самолета. Ни враг, ни друг не знал, кто сделал этих быстрокрылых птиц, стометровых, стальных, по восемь винтомоторов на каждом крыле, с острыми носами, тяжелыми клювами. Днем и ночью светились на крыльях алые звезды Советской страны.
Видели братьев крестьяне и махали вслед. Знали, что опасное задание им предстоит. Видели их рабочие и отрывались от работы, и скулы их ходили как поршни под худыми щеками. Знали они, что летят братья далеко.
Поплыл под красными крыльями Китай.
И сказал первый брат второму: «Много горючего у нас в баках, есть и пулеметы, и пушки, но сможем ли облететь вокруг всей Земли, не ошиблись ли наши инженеры?»
И сказал брат второй: «Не тревожься. Есть у нас вера, есть любовь, есть у нас Красные Звезды Отчизны, и облетим мы не только Землю, но всю Вселенную».
Грохотали винты, и поднял белогвардеец ружье, но, испугавшись гула могучего, не выстрелил. И заорал на солдата белый генерал, и поднял маузер, но пуля только чиркнула по обшивке и, сплющенная, упала на голые поля.
Взял первый брат Зерно и бросил грядущим людям с узкими глазами и широкими сердцами. И сохранили они его…
А уж под крыльями Индия наступила. И поднимали люди глаза, и узнавали в братьях своих братьев. Молились им и тощие индусы, и сикхи в черных чалмах, и мусульманские муллы кричали вслед огромным птицам, и выбегали английские солдаты в королевских мундирах и молча слушали свист винтов.
Бросил второй брат второе Зерно, и упало оно в джунгли. Поднялась оттуда стая хищных стервятников и бросилась наперерез. Телами своими хотели остановить полет.
Задымился первый брат, погнулись лопасти винтов его стальной птицы, и сжал он рычаги крепче прежнего.
Подлетел второй брат сверху и вылил в пожар фляжку ключевой воды. И залила вода пожар, и ринулись они дальше через океан, где редкие корабли везут негритянцев в далекие рабские страны, и поют они по дороге, полной смерти и разора, свои невеселые песни.
Бросил первый брат Зерно и им, и поняли они, что свобода настанет, и сохранили его в руках горячих, и кровью своей питали долгие ночи, чтобы проросло оно на чуждых берегах.
Африка настала. Саванны желтые, реки пересохшие, деревья кряжистые, львы и гориллы, жирафы и антилопы.
Пожалел второй брат Зерна, и упрекнул его первый: «Помни приказ. Зерна бросай, долг выполняй». И упало Зерно на белоснежную гору Килиманджаро, и полетели они дальше.
Стал плавиться недопустимо мотор первого брата.
И сказал первый брат: «Ошиблись инженеры. Не смогли предвидеть тревог. Подлети ко мне, брат мой, для важного слова».
Подлетел брат и слушал речь сокола:
«Раскрой, брат мой, колпак кабины, отдам я тебе горючее, а сам упаду вниз и Зерна посею глубоко».
Так они и сделали. Отдал первый брат горючее второму, словно голубя изо рта напоил, а сам ринулся вниз, не разбирая земли. Взрыв раздался, покачнулась земля. Утер слезу брат второй и увидел Антарктику. Сжал он крепче свои рычаги и направил нос птицы через пролив.
Белела перед ним незнаемая земля. Льды плыли.
Услыхал он, что бьется мотор с перебоями, и стали останавливаться винты, замирать начали.
Напряг брат второй все мускулы, уперся ногами в педали, чтобы не свалилась птица в пике. Дрожала броня, плавились контакты, бил ледяной ветер в лицо, визжали плоскости, но не сдавался герой.
Дотянул до Южного полюса и воззвал к вождю. Не было больше ни одного голоса в белой мгле, ни друга, ни человеческого дыхания. Горючее кончилось.
И мелькнули рядом с ним крылья, немецкие кресты.
Спросил немец, не нужна ли помощь советскому соколу.
Поднял пилот глаза и от помощи отказался. Вынул последнее Зерно и бросил ветру.
Занесла немца пурга, покачался он на крыльях малых и исчез.
Сказал сокол: «Облетели мы землю. Выполнили приказ. Красным Зернам – жить. А нам теперь и умирать не страшно. Была у нас вера, была и любовь, помогла нам она задание выполнить. Прощай, солнце! Помни, как любили мы, как ждали завтрашнего дня и что отдали ему».
Сказал так и упал на Южный полюс земли, обнял ее, как любимую, уснул навеки.
Проросла на его могиле трава, в центре оледенелой стужи. Никто в мире того места не знает. Но растут там красные цветы.
И свет от них по всему миру идет.
Инженер
Прожектор, заливаемый октябрьским дождем, светил куда-то поверх земельных отвалов. Кропотов проверил, высоко ли над раззявленными лужами повешена проводка, и только тогда увидал скрюченную фигурку, прикорнувшую рядом с рубильником на неимоверно грязной, похоже, лошадиной попоне.
– Как зовут?
Мальчишка открыл глаза и посмотрел перед собой. Он был давно и насквозь мокрым.
– Встань-ка.
Прожекторщик медленно встал во фрунт и облизнул губы.
– Кто бригадир?
– Волохов.
– Пойдешь со мной.
– А вы кто?
– Кропотов.
Они заковыляли между недостроенными цехами, похожими на руины. Оттуда звонко и тупо доносился несмолкающий молотобойный ритм и злобное фрезерное взвизгивание, свернули к жилым баракам, пропуская матерящихся в потемках возчиков.
– Заходи.
Парень стоял в сенях, не решаясь заливать крашеный пол текущей с опорок бурой глиной. Кропотов подтолкнул его к этажерке:
– Мокрое на пол, сам к печке.
– Палываныч! – В грохнувшую дверь просунулась курносая физиономия. – На шестом участке подтоп, вас требуют!
– Сейчас иду. А кто дренажил?
– Чалкин. Говорит, клапана отходят, качать нельзя.
– Иду. Волохова ко мне. Из райкома были?
– Были! – закивала голова. – К вам идут!
– Направьте на шестой. Иди, – последние слова относились к гостю. – Сушись. Высушишься – спи. Зовут как?
– Феоктистом. Полозовы мы, – вытянулся тощий скелетик.
Райкомовских было четверо, двоих загодя оставили смотреть стройнаряды в управлении. Среди них и наркоматский ревизор, всю дорогу молчавший, видимо, готовившийся к серьезному разговору, панически страдающий от сырости.
– Вы мне вот что ответьте, – сказал, оглянувшись на призрачно возникшего из дождя Волохова, назначенец. – Почему у вас столько материала уходит на перенайтовку, когда мы делегировали к вам заштробленные фонды? Имейте в виду, за каждый гвоздь, за каждую доску придется отчитываться перед бюро! – Патетическая фраза потонула в закраинах лужи, плеснувшей им в лица из-под колес полуторки.
– Вы ведь, кажется, Якушев? – вполголоса произнес Кропотов. – Вы были в Мелочевке, когда я производил замеры. Позже, при вашем участии, мне был вручен протокол каких-то филькиных перемеров, где я лишался грунтовых настилов на полгода вперед якобы за перерасход пил только на основании какого-то странного режима экономии…
– Да, и об этом режиме вам приходило курьерское уведомление, и это решение по всем строительствам я буду отстаивать, если понадобится, в наркомате, в котором у вас, по слухам, есть высокие покровители. – Якушев развернулся к Кропотову и испытующе посмотрел в острые скулы главного.
– Хорошо, отстаивайте, – согласился тот. – Но я буду покупать древесину в деревнях по отпускной цене, раз Центротрест зажимает ее по важным идеологическим соображениям. Вы поймите, что я не могу без леса, физически. Расчеты, которые мне тут привозили, липа, и липа паршивая. Не представляю, какой кабинетный считал и с какого потолка их брал. Нормы выпуска – ничтожные. Нормативы безотпила не учтены, как будто у нас учебная мастерская. По отпускной цене в деревнях, слышите?
– На государственные деньги? На деньги народа? – завизжал райкомовец.
– Да, потому что я строю для народа и во имя его! – привычно разозлился Кропотов. Он говорил это в двадцать пятый раз.
Мальчишка уже спал без задних ног, когда он ввалился в «светелку», как ему назвали крохотную комнатушку с корытом, печной лежанкой и колченогим столом, хоть лампаду зажигай, но Кропотову для чертежей полагалась как минимум двадцатисвечовая лампа, и он радовался, когда спираль встречала его раскаленно звенящей вольфрамовой яростью. Он не успел зажечь ее. В истекающее дождем окошко постучали кнутовищем.
– Екимыч! Заходи.
Тулуп был торжественно помещен на этажерку, угрожающе заскрипевшую.
– Ктой-то у тебя? – насторожился вошедший.
– Да вот, сунули светить у брода, промок… – Кропотов улыбнулся и пригласил к столику. – Тяжко на стройке-то.
– В колхозе потяжеле будет, – близко придвинувшись к лицу, выдохнул Екимыч. – Сколь стоек возьмешь на месяц?
– Екимыч… а вырубка эта точно твоя?
Мужик сановно надулся и впился цепким взглядом в кропотовское пенсне:
– Ты, голуба, ни себя, ни меня не мучай. Ты мне лучше́е скажи, что спрашиваю, а моя – не моя – отступись и забудь. Я зверь подколозный, да не колхозный. На подряде, глядишь, и уцелею, и дочуру подниму, и сынов, и люди мои довольные. Всем и поперек довольные, понял, к чему веду?
– Понял, Екимыч. Возьму триста пудов. Цена та же.
– А вот насчет цены, Митрий, уступи, – решительно зашептал Екимыч. – Другая она нынче. По полтине накинуть придется, никак, – рубанул он по горлу.
– Екимыч…
– Уступи. Инфляцион. Давно меня знаешь.
– Екимыч, я же пропаду совсем, ты же меня в ужасное положение ставишь… По рукам, – хлопнул по ручище Кропотов.
Оперуполномоченный ГПУ Надсадный развернул записку. «Лапой куриной корябано, что ли…»
«…энжынер Кропатов Дмитри Ляксандровитч является пасобником кулаков нашых класавых врагоф да смерти и пакупаит у них древесину па сговару кагда весь трудавой народ галадаит и мокнит тратит рабочикристянские срества тайком ат началства. сим падписуюс сын трудавова народа полазаф фиактист».
Кропотова уводили вечером. Бледный, он вышел из «светелки» с тремя сыщиками, неся узелок с бельем, словно не узнавая окрестностей. В лице его была не растерянность, а догадавшееся о чем-то высшем и беспрекословном понимание своей дальнейшей судьбы, которая наконец-то скатилась туда, откуда видно гораздо больше, чем со всех участков, намеренных ей…
Феоктист Полозов смотрел на это странное лицо из-за угла.
Когда подвода отъехала, к нему приблизился Надсадов.
– Тут тебе он оставил. На.
– Что это?
– Читай-читай. Умел написать – прочтешь.
Полозов развернул бланк.
– «Ха-рак-те-рис-ти-ка.
…Ре-комендуется к обучению в школе рабочей молодежи. Сообразителен, скор, грамотен, обладает недюжинными математическими задатками. Настоятельно рекомендую принять в ШРМ на стипендию начального этапа с целью дальнейшего поступления в техникум по результатам обучения. Голодать не должен.