Главный инженер стр-ва Д. А. Кропотов».
Надсадов наклонился к Полозову.
– Чего не поделили-то? – шепнул он. – А может, группа у вас, а? Небось самому-то с пеньков перепало али как? Р-р-разберемся! – Опер расхохотался и пошел к пружинисто оседланной лошади, так и ходившей задом.
Звон
Летом 58-го, по окончании журфака, я был прикомандирован к волжскому совхозу-миллионеру с расплывчатым заданием от столичной газеты.
Было от чего разочароваться: заголовки набухали целинной тематикой, друзья по факультету уже слали пространные заметки, шедшие почти без купюр, а мне предстояло окунуться в идиотизм областной жизни, так и стоявшей нетронутой с самой войны… Я поехал.
Дорожные передряги мои были вполне сносны, на станции встречал меня председательский «газик» с угрюмым шофером, впрочем, сделавшим вид независимый и надменный, как бывает с селянами при контактах со столичными штучками. Признаюсь, это меня расстроило, но не раздражило.
Пейзаж был однообразен – поля тянулись бесконечно, то тут, то там мелькали переправы, куда-то ехали телеги, груженные сеном, в кабину нанесло жаркой свежестью брошенных навзничь исполинских пространств, луговыми покосами, зерновой прелью. Чуть только шофер затормозил на крутом взгорке, Волга открылась нам всею широтой, и я замер пред ней восхищенный.
– Чудо, правда?
Шофер пожал плечами.
– Да ты, я вижу, привык, – стал я опускаться на сиденье. – Нет, как хочешь, а Волга – это Волга.
– Не Волга это, – пробурчал мой угрюмец. – Водохранилище.
Нечто злорадное почудилось мне в словах шофера. Глядеть в его сторону было неловко. Съехав с бугра, мы помчались дальше, протряслись по кочковатому распадку, миновали скучную плотину с рыбаками и лесополосой, достигли села, где имела место заправка. По крайней мере, шофер взял канистру и, что-то пробурчав, отправился за угол.
Я потянулся и вышел. Река была где-то рядом, слышались плеск и мальчишечьи крики. За дружно шумевшими от полуденного ветерка березами предстали мне искристая гладь неизвестной протоки и троица разгоряченных башибузуков, нырявших, похоже, на время.
Я сразу понял, что передо мной один из варварских обычаев подростковой инициации, принятых в туземных племенах так же, как и в нашем благословенном юношестве, ибо ныряльщики были серьезны, пропадали надолго и выныривали явно не удовлетворенными. Я подошел ближе и присел на корточки, сняв кепку. Увидев незнакомца, сорванцы присмирели и стали подавать друг другу тайные знаки, многие из которых говорили больше, чем выкрики.
– Ныряем? – спросил я.
Мне не ответили. Не посчитали разумным. Или достаточным.
Тогда я сделал вид, что раздеваюсь.
– Холодная небось? – спросил я снова с выражением вполне свойским.
– А вам зачем? – был ответ.
– Да говорили, ключи бьют, страсть как не люблю эти самые ключи, поясницу ломит, – пожаловался я, юмористически ухватившись за спину. Это разжалобило.
– Вы б не плавали, коли ломит, – сказал тот, что повыше. – На войне были? – Троица подошла ближе. Я вспомнил свою корейскую практику и кивнул. Ребята сгрудились вкруг меня.
– Лучше вон там занырните, а здесь… – замялся самый веснушчатый.
– А что?
– Колокол тут! – встрял другой, младший и на язык явно невоздержанный.
– Какой-такой колокол? – думал я рассмеяться, но вовремя удержался.
– Церковный! Знаете, какой здоровенный! – Тут меня стали едва не подталкивать к берегу, показывая, какой здоровенный этот колокол и какой он церковный. Что и говорить, соблазн был налицо.
– И что, вы к нему ныряете? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь спросить.
– Угу, – шмыгнуло трое носов.
Они стояли передо мной коричневые от загара, выбившего наружу светлые кожные волоски. Кривоногие, худые, обычные такие сельские мальчишки, русоголовые, бойкие.
– Хотите, позвоним? – спросили меня.
– А глубоко он?
– Метров пятнадцать! Светится! Только вода мутная.
– Мне ни за что не донырнуть.
Я представил себе, как они переворачиваются там в солнечных бликах и, загребая «ножницами», идут вниз, где призывно светит в придонной тинистой мгле затопленная медь, словно мощь потерянной Атлантиды… Не дожидаясь моего ответа, один из них разбежался и, прыгнув на середину бочага, резво поплыл саженками.
– Здесь! – крикнул сорванец и исчез, барабаня пятками по пошедшей кругами воде. – Тут колокольня была, один монах построил, а как построил, исчез. И сказал, что тут водохранилище будет, и кто донырнет до колокола, тому счастье, – плыли вокруг меня слова.
С полей доносился тракторный стрекот, над темной гладью мелькали деловитые стрекозы, было буднично, пловца все не было. Я встревожился. Наконец он вынырнул, с большими белыми пузырями, пеной, и еще от середины протоки прокричал мне:
– Слышали?
– Нет! – прокричал я. – А ты разве звонил?
Ребята расступились. Их товарищ уже вылезал, вытряхивая воду из ушей и прыгая на одной ноге.
– Звонил, – в голосе его было разочарование. – Три раза звонил, – сердился он на потраченные усилия.
– А вы слышали? – спросил я тех, что оставались на берегу. Они заметно мялись. – Слышали?
– Конечно. Три разочка. Один слабый и два посильше, – бормотали мошенники.
– Врете вы все. Нет там никакого колокола, – улыбнулся я. – Верно, нет?
– Есть! На гнилой колоде висит! Медный!
Я махнул на них рукой и пошел вверх по склону. Есть же, думалось мне, есть в каждом из нас незримый колокол, звонящий по нам еженощно и ежечасно. В детстве думаешь: вот влезешь на ту сосну, поднимешь вон то бревно, перепрыгнешь через вон ту загородку и уж будешь счастлив так счастлив!
Детство не хочет знать неевклидовой бесконечности отпущенных дней, когда надо просыпаться не потому, что солнце нажгло подушку и смолисто запа́х заоконный сад, но потому, что надо искать дров на растопку печи, и плачут вот такие вот фантазеры, плетущие тебе бог знает что только потому, что ты не умеешь плавать.
Шофер ждал меня недовольный. Он, конечно, видел с холма, что я сидел у реки, но из должности недовольства обошелся угрюмым видом и молчанием. Так выразительнее, в конце концов. И по Станиславскому включительно.
– Прохвосты, – сказал я ему. – Ныряют себе за каким-то колоколом, изображают, будто звонят. Матери, наверно, на службе, не то уши бы надрали, так ведь…
Я ждал, что он меня остановит хмурым восклицанием, мол, правда есть колокол, затопили водохранилищем, но не дождался. Мы погрузились в «газик» и тронулись с места. Тоже мне Китеж драный, думал я… когда до слуха моего донесся резкий, металлический удар, словно от гигантской отбиваемой косы, совершенно неотвратимый и невыразимо печальный, слитый со всем видимым и невидимым, венчающий, настигающий, метящий в самую сердцевину сердца: «Боммммммм!»
Все там будем, мальчик, старик, женщина, – все, все и вся, что есть и что будет, как ни гони от себя, ни тревожь и ни ласкай – все предрешено, было до нас и будет после, вечно и неизменно, и превыше нас, и ниже, и параллельно нам, независимо ни от чего людского, какие бы войны ни стлались по земле пожарищами, какие бы думы ни бродили в скитальческих и оседлых душах и какие бы песни ни звучали на равнинах, плывущих под лунами и солнцами, звездами и облаками.
Звон просел в ушной раковине, обтек ее и унесся в поля.
– Ты слышал? – спросил я шофера.
Тот посмотрел на меня искоса, дернул плечами и ничего не ответил. Может быть, не услышал.
Да нет же, нет.
Не мог не услышать.
1946 год
Штабной «Виллис» молодцевато скатился по наклонному понтону и, миновав наскоро устроенные бани, где с куцыми вениками строились в столовую зенитчики, притормозил у бронемашины сопровождения. Регулировщица ахнула и, придерживая высоковатый подол, понеслась блокировать танковую колонну.
Жуков смотрел, как из броневика, на ходу поправляя воротник-стойку обтягивающего френча, выбирается лысый Конев с заметно потолстевшим Булганиным.
– Оперативку.
– Товарищ командующий, – набрал воздуха и вполголоса заговорил Булганин и, внезапно запнувшись, участливо, словно рассчитывая на милость, продолжал мягче и тише: – Как добрались, Георгий Константинович? С утра дожидались. Докладывали, был тайфун.
– Был и тайфун. Что на фронтах?
Они пересели в провонявший пороховой гарью короб с исчирканными пулями щитками, откинутыми для проветривания, и выехали из порта. По ходу то выныривали из переулков, то пропадали между пожарными лестницами кирпичных домов мотоциклисты кортежа.
– Справа что? – спросил Жуков, мотнувшись корпусом.
– Нью-Джерси. Пригород, – ответил Конев.
Манхэттен пылал.
Генералы ждали в зале переговоров The Bank of America, из которого едва успели вынести трупы.
Поздоровавшись, Жуков усадил всех.
– Докладывайте.
Поздоровавшись, Жуков усадил всех.
– Докладывайте.
Булганин отвел указкой шторки стенной оперативной карты и стал водить по красным стрелкам, убегавшим от Западного побережья к Восточному, где неумолимо расширялись плацдармы. Пятьдесят пятой армии, шедшей на соединение с морскими пехотинцами, еще накануне угрожало окружение со стороны Великих Озер, но, согласно сводке на шесть вечера, канадские части капитулировали после ковровых бомбардировок Торонто и переформированная Шестая армия Эйзенхауера осталась под Чикаго практически одна, блокированная и без связи. Теперь семьдесят первая гвардейская дивизия медленно выдавливала ее из Иллинойса в Висконсин.
– Союзничек… А кто там у него воюет? – одобрительно вскинул подбородок маршал.
– Резервисты.
Маршал ударил себя по коленке. Зал всхохотнул.
Жуков встал. Все стихло.
Доскрипев сапогами до Булганина, командующий взял указку:
– Товарищи. До встречного прорыва Ставка решает предпринять общую перегруппировку частей. Сто пятому моторизованному корпусу я отдельно… Вам здесь нужно закрепляться поплотнее. Что Рокоссовский? – спросил он вдруг, словно бы знал меньше сидящих полукругом вояк. Это была его обычная манера.
– Взял Эдинбург, закрепился на высотах. Ультиматум Черчиллю послал, – донеслись голоса.
– Испания как, не реагирует?
– Посол отмалчивается.
– Это хорошо. Опомнятся – поздно будет.
В рядах зашевелился одобрительный ропот.
– Товарищ Сталин требует от нас предельной быстроты реакций на меняющуюся обстановку. Пока наступаем в Северной Америке, обнажаются, конечно, слабые места – гарнизонное администрирование, дерганый график поставок. В Европе голод, товарищи, хозяйство разрушено, восстанавливается с огромным трудом. Господа австралийцы и примкнувшие к ним новозеландцы в войну вступили из классовой солидарности. Их хваленая фортификация практически не представляет никакой угрозы. Бутафорией я ее не назвал бы, но и опасаться особенно нечего, учитывая и агентурную работу, и наши успехи в общем. Проблема сейчас, видимо, стоит в основном кадровая, но непосредственно действующей армии она на данный период времени, полагаю, не касается. Наше дело – грамотно воевать. Персональные приказы у ординарца. У меня все. Вопросы?
Вскоре в зале не осталось никого, кроме Жукова, и только глухая канонада напоминала, что на окраинах еще дерутся с рассеянными национальными гвардейцами из бывших копов. По улице прогрохотала самоходка, за ней почему-то – полевая кухня на рязанской кляче с вытаращенными от напряжения глазами…
– Тащ командующий, к вам тут местные, говорят, по срочному делу, – доложил адъютант.
– Проси.
Вошедший был полон и черняв. Сняв широкополую шляпу, он распахнул бежевый длинный плащ, под которым виднелся бостоновый костюм. Начищенные штиблеты сияли оскалами пуговок. «Гладок, нэпман…» – подумалось Жукову.
– Мы представляем общину, – перевел лейтенант с косым пробором. – Порядок в городе…
Жуков слушал рассеянно. Его тревожила Ставка. То, с какой непреложностью Рокоссовского оставили в Европе, могло означать…
– …при определенных материальных затратах, – закончил вошедший.
– Скажи – я подумаю.
Лощеный вышел. Маршал устало сел в кожаное кресло. Громадность событий вмещалась в него с трудом. Весь мир… Таких побед, да еще вот так, с ходу, русское оружие еще не знало. Весь мир. Он мало верил во все эти диалектические материализмы, считал их скорее мистикой, замешенной на самовосхвалении, втайне не доверял бодрым реляциям, полагаясь на голые ресурсы, которыми надо было лишь умело распорядиться… Вера его была – русское оружие да русский солдат, которым был он сам. Но тут он и сам терял голову – целый мир планетарного масштаба лежал под ногами победоносной Красной армии, возглавляемой им шестой год войны, целая планета сдавалась под алое знамя победы, и он не мог отделаться от клочьев волшебного тумана, застилавшего порой его воображение: он не понимал, что будет дальше.
– Стар стал, что ли? – вслух проговорил он. – Федь… Федор! Это кто был?
– На карточке написано – Ал… Эл… Капоне какой-то.
– Араб?
– Говорит, итальянец.
– Все они тут… итальянцы. Чего хотел-то? Всю ночь не спал, от самой Панамы. Через Мексику шесть часов летели – вздремнулось. Славная землица – то пески, то леса до горизонта… – Жуков прозрачно, как-то просяще посмотрел на переводчика.
– Мафиози он, Георгий Константинович. Просит долю в контроле над городом. Мог бы, говорит, порядок навести, туда-сюда. И насчет валюты спрашивал, какая будет. Рубли или доллары.
– А ты что сказал?
– Ничего, Георгий Константинович. Ждал, что вы скажете, не имел права. Может, Суконникову позвонить?
– Отставить звонки. Так он что ж, бандюган, что ли? Ушкуйник?
– Так точно, товарищ маршал. Незнамо как прорвался. Сказал, власти представляет. Местные. Теперь-то.
– Один?
– Никак нет. Сход у них. Все ворье, такие же, и одеты одинаково, каждый по району держит, у кого прачечные, у кого цеха, говорят – бизнес. Я тут собрал кое-что, у Андрея Николаевича на них много накопилось… легализовались они недавно, выросли на бабах, наркоте, но в основном на водке и спирту, во время сухого закона. Слыхали, наверно, про такой. Просят совета оккупационного командования. Что, например, с евреями делать, и вообще.
– А что ж с ними сделаешь? – хохотнул Жуков. – Они поговорить, что ли, хотят? Наедине?
Через день к вечеру в канцелярию пришел незаметный человечек и сказал, что вожаки Нью-Йорка могли бы явиться на прием к красному маршалу, но опасаются, что их появление в полном составе вызовет ажиотаж. Поэтому они просят товарища красного маршала прибыть к концу своего рабочего дня на рыбные склады Финкельбаума, третий причал, собственное владение.
Неотлучно распоряжаясь перегруппировкой войск по телефону, Жуков кивнул и к ночи вызвал машину в город.
Кварталы, черные от пепла, раскатывались под колеса легко, весело похрустывало под скатами битое стекло. Над погасшими небоскребами Бродвея летали белые бумаги. Точно голуби.
После длиннющего моста потянулись фабричные кварталы, низенькие, загаженные донельзя.
– Дальше тут негры живут, – сказал ординарец, поежившись. – Рабочая беднота.
– До складов сколько?
– Да вот они.
Несколько насупленных, как пиявки, машин притаились на асфальтовом пятачке, огражденном проволочным забором.
– Миша, – с намеком обернулся маршал к полковнику по особым поручениям, – сходи к ним, скажи, что скоро буду.
Сутулый полковник передернул затвор, пересек пятачок и скрылся за раздвижной дверью. Слабо пахло икрой и водорослями. Из-за дебаркадера дважды мигнули фары, Федя трижды ответил фонариком-невидимкой.
– Расчехляй пока, – сказал Жуков водителю тягача. – Все там? – спросил он у подбегающего полковника.
Тот кивнул.
Кивнул, уже в другую сторону, и маршал.
Гаубица жахнула.
Склад поднялся в воздух, покрутил комками слизи, посверкал донцами контейнеров и верным псом лег к лаковым сапогам маршала.
– Связь мне с Верховным, срочную, по спецкоду, – сказал командующий, опуская козырек на нос.
Глубокой ночью пришло сообщение о взятии Чикаго.
Жертва
По утрам, еще не продрав глаза, Новобратов уже слышал утренние, задушевно хрипатые звуки гармони.
Со скрипом пружин и сухожилий приподнявшись на койке, он внимал вечной музыке, в которую за каждой порцией переливов пробирался свойский баритон с бесхитростной повестью о заводской зазнобушке, субботней кадрили и прочих незатейливых точках пролетарского самосознания.
За двойной изрядно запыленной рамой неясно различался лозунг по строгому фасаду соседнего дома: ГАРМОНИЗМ – ПОБЕДИТ!
«Победит. Себя самого», – устало подумалось Новобратову, шаркающему в ванную.
Бытием в это простое утро было, казалось, сделано все, чтобы день пролетел незаметно, забыв самого себя.
Из авоськи, вывешенной за окно, Новобратов достал все требуемое: хлеб, масло, пачку чая. Угрюмо заварив и намазав, отметил попутно, что радиогармонь изменила тональность, запела радостнее, приподнято, с задором.
«…Гармонистическая партия Советского Союза всеми своими выборными и первичными органами решила пойти навстречу новым инициативам трудящихся в спирто-водочной отрасли. Советские трудящиеся с воодушевлением встретили весть о том, что продажа пива будет производиться по хорошо знакомым им адресам! В ближайшее время передвижные пункты торговли откроются прямо в заводских проходных…» – услышалось Новобратову сквозь нескончаемые волжские разливы, курские щелканья и ликующий, подтверждающий крик народных масс.
Одевшись, он долбанул дверью, прихлопнув ее на стандартный замок. Прорвавшись через отряды гармонистов и балалаечников, уводивших своих подданных куда-то к светлым площадям, где репродукторы орали несноснее всего, Новобратов ринулся в парк. Маша уже ждала его.