– Понимаете, Еленочка, Лена, я так обрадовался, когда вы меня пригласили, ведь я даже не надеялся, и с вами – хоть куда, даже сюда, я все понимаю, просто от волнения, никогда себе лишнего не позволяю, у меня работа, а тут, как мальчишка, раскис, для храбрости выпил – и все, развезло. Только вы на меня не обижайтесь, вы мне очень нравитесь, особенно когда в одну точку смотрите, как будто не здесь, и вы не думайте – я с серьезными намерениями, я же все понимаю, вы же в музее работаете, у вас все по-другому, и этот ваш кокошник и гусли… Я вообще там чуть с ума не сошел от желания… – Михаил Иванович, к ужасу Елены Анатольевны, схватил ее руку и прижал к губам. Она попыталась выдернуть руку, но Михаил Иванович держал крепко и продолжал лобызать, добираясь до локтя. На них стали обращать внимание. Дирижер поднял руки, Гера кивнул.
– Перестаньте! Прекратите! – зашептала Елена Анатольевна. – Давайте слушать музыку!
– Понял! – Михаил Иванович покорно уставился на сцену.
Елена Анатольевна была в панике. Она пропустила абсолютно все – и выход Геры, и жест, которым он прикладывал скрипку, и тот миг, когда он закрывал глаза и начинал играть. Она ничего не видела! И виноват этот солдафон Михаил Иванович, который посмел явиться на концерт пьяным! И как она сразу не догадалась? Господи, за что ей такое? На сцене – ее Гера, ее любовь, а рядом – пьяный полицейский, неравнодушный к русским народным костюмам. Гера начал играть, а Елена Анатольевна никак не могла сосредоточиться на музыке. Ну почему у нее все не так, как у людей?
– Елена, Лена! – Михаил Иванович опять наклонился к ней.
– Тихо! Умоляю! – прошипела она. – Давайте потом!
– Извините. Можно мне выйти? – прошептал он ей в ухо.
– Куда? Зачем? Вы с ума сошли? – ахнула она достаточно громко. Ей показалось, что на нее с возмущением посмотрели не только соседи, но и Гера.
– В сортир, – прошептал Михаил Иванович. – Очень надо.
– Куда? – чуть ли не выкрикнула Елена Анатольевна.
– В туалет, я извиняюсь.
– Терпите, ей-богу, что вы как маленький. – Елена Анатольевна почувствовала, как у нее начинаются жар и удушье одновременно.
– Не могу, – честно признался Михаил Иванович. Он шумно встал и начал пробираться по ряду к выходу, наступив Елене Анатольевне на ногу, отчего у нее перед глазами померк белый свет, и она едва не закричала от боли.
Елена Анатольевна никогда в жизни не переживала такого унижения. Ей казалось, что все, включая музыкантов, смотрят только на нее и ее спутника, у которого нет ну никакого представления о приличиях. Господи, да разве она могла такое предположить? Он ведь казался таким правильным, таким сдержанным и даже вежливым. Она уже не смела поднять глаз на сцену.
Михаил Иванович благополучно добрался до конца ряда, несколько раз громко извинившись и сообщив, что ему нужно в туалет. Он ушел бы и раньше, если бы не увидел того мальчика, которого встретил на лестнице, и опять ласково погладил его по голове, к совершеннейшему ужасу мамаши.
Елена Анатольевна молила Бога, чтобы Михаилу Ивановичу хватило мозгов дождаться в фойе перерыва на антракт и только после этого войти в зал. Ведь войти во время игры – это не просто моветон, это, боже, как справить нужду на глазах у всех и даже хуже! Но спустя десять минут, когда она нашла в себе силы робко бросить взгляд на сцену, чтобы запомнить, запечатлеть в памяти образ Геры, в конце ряда началось шевеление – Михаил Иванович, бодрый, улыбающийся, приносящий извинения и тянущий руки к шевелюре мальчика, пробирался к своему месту.
– Не трогайте моего ребенка! – зловещим шепотом проговорила перепуганная мать.
– Не смог сдержаться, – извинился Михаил Иванович. – Очень детей люблю. Особенно мальчишек.
– Я сейчас вызову полицию! – почти в голос закричала женщина.
– Зачем? – удивился Михаил Иванович. – Чё, мамка у тебя строгая, да? – обратился он к мальчику.
Тот радостно кивнул.
– Притащила тебя музыку слушать, – продолжал Михаил Иванович. – Но ты, парень, держись, я тут тоже не по своей воле…
Бедная женщина вскочила, заслонила собой сына и начала пихать Михаила Ивановича в грудь. Тот кивнул и стал пробираться дальше.
Если бы можно было провалиться сквозь пол, Елена Анатольевна это сделала бы, не задумываясь. Михаил Иванович плюхнулся в кресло и начал сосредоточенно смотреть в бинокль, разглядывая музыкантов.
– Что-то не настраивается, – сказал он, подкручивая колесико.
Господи, зачем ему бинокль в партере? Чего еще от него ждать? Елену Анатольевну била мелкая дрожь. Даже зубы начали стучать.
– Вы замерзли, что ли? – наклонился к ней Михаил Иванович. – Вот, накиньте мой пиджак. Давайте, не стесняйтесь, тут сквозняк. А мне нормально. Одевайтесь!
Елена Анатольевна покорилась. Она находилась уже в такой прострации, в таком ступоре, что разрешила ему надеть на себя пиджак, успев отметить, что после возращения из уборной от Михаила Ивановича стало пахнуть сильнее.
В этот момент музыка смолкла, и через секунду зал начал аплодировать. Закончилось первое отделение, а она сидела в мужском пиджаке, с пьяным спутником, который вел себя неподобающим образом. И главное, она не слышала Геру! Не слышала, как он играл! Она даже не успела его рассмотреть! Елена Анатольевна собралась даже заплакать, но сдержалась. Через мокрую пелену, которая висела на глазах, через беспамятство, в которое она желала погрузиться, Елена Анатольевна слышала, как Михаил Иванович кричит «браво» и хлопает в ладоши.
– Прекратите, пожалуйста, – попросила она его. – Вы меня позорите. Солист – мой бывший… муж, гражданский.
– Тот, который на скрипке играл? – с явным интересом и почему-то радостью уточнил Михаил Иванович.
– Да. Он гениальный музыкант. Но мы… расстались. Он меня бросил и сейчас живет в Израиле. Сюда приезжает на гастроли. Я не пропускаю ни одного его концерта. Понимаете, что это для меня значит? – Елена Анатольевна говорила и поражалась собственному красноречию, которое ей было несвойственно. Зачем она вообще перед этим полицейским объясняется и даже оправдывается? Но она продолжала говорить: – Он всегда хотел уехать. А я и не знала. Он уехал, даже не попрощавшись. Я думала пойти на концерт одна, но решила, что лучше с мужчиной. И поэтому позвала вас. Больше было некого. У меня ведь никого нет. Я просто хотела, чтобы было не стыдно и не так обидно. Понимаете? Чтобы он знал, что у меня все хорошо, что я могу жить без него. А вы! Вы все испортили! Как вы могли? – У Елены Анатольевны на нервной почве начался словесный понос. За три секунды она рассказала Михаилу Ивановичу то, что годами скрывала от коллег. – Я хотела зайти за кулисы и поздравить его. Он не будет играть во втором отделении. Что мне делать?
– Понял. Щас все сделаем в лучшем виде, – серьезно ответил Михаил Иванович и решительно направился к сцене, где Гера продолжал приветствовать публику своим коронным жестом – воздев руки, сомкнутые в замок, над головой. Музыканты постукивали смычками по пюпитрам. Гера горячо жал руку дирижеру.
В этот момент Михаил Иванович стоял около сцены и протягивал руку для рукопожатия. Гера не реагировал, хотя явно нервничал, заметив странного, явно пьяного мужчину, который демонстративно ушел после начала концерта и пришел в самом конце. При этом Гера сразу почувствовал, что от мужчины веет не только коньячными парами, но и властью и силой – на это у него был особый нюх. Михаил Иванович делал приветственные жесты, привлекая к себе внимание. Гера начал пятиться за кулисы.
– Слышь, погодь, разговор есть! – крикнул Михаил Иванович и начал карабкаться на сцену.
Гера молниеносно исчез за кулисами.
– Эй! Ну давай как мужик с мужиком поговорим! – крикнул ему вслед Михаил Иванович.
Дальнейшее Елена Анатольевна помнила смутно. Она тянула полицейского за рукав, пытаясь отодрать от сцены. Проблема была в том, что он закинул ногу на возвышение, а снять уже не мог – застрял. И ногу снимать пришлось Елене. Потом она пыталась увести Михаила Ивановича, который был возмущен поведением солиста, из зала. На выходе их остановили суровые мужчины в черных костюмах, с наушниками и рациями. Они провели их сначала в маленькую душную комнатку для установления личности, а потом отправили на машине в отделение полиции.
Елена Анатольевна пыталась кричать и взывать к справедливости. Михаил Иванович, напротив, вел себя смирно. Паспорта у нее с собой, конечно же, не было, а Михаил Иванович оставил удостоверение в форменном пиджаке. Суровые мужчины ухмылялись, когда она заявила, что является музейным работником, а солист – ее бывший гражданский, можно сказать, муж. Но к объяснениям Михаила Ивановича, что он – их коллега и просто хотел поговорить с «бывшим» этой дамочки по-мужски, они отнеслись серьезно и даже с уважением. Елена Анатольевна и Михаил Иванович сидели не в обезьяннике, а в кабинете начальника.
– Мужики, я пьяный, – говорил радостно Михаил Иванович, – вы ж меня должны понять. Я из Нижнего, сюда перевели и сразу в музей отправили. А там одни сумасшедшие. И эта, – он ткнул пальцем в Елену Анатольевну, – сидит с косой и на гуслях играет. Я чуть с ума не сошел. А потом она меня сюда позвала. Я ж надрался, чтобы выдержать. И вдруг она мне говорит, что эта пиликалка на сцене – ее бывший. Ну, думаю, женщина интеллигентная, тонкая, надо с этим ее мужиком поговорить, все выяснить. А тот смотался. Ну нормально?
Елена Анатольевна, когда слушала этот рассказ, едва держалась, чтобы не упасть в обморок. Но для полицейских объяснение Михаила Ивановича было очень логичным. Они ему даже сочувствовали.
– Мужики, я ж чё думал? Женюсь на ней, она детей родит, рубашки будет гладить, так нормальной станет. Вот сегодня хотел ей сказать, предложение сделать…
От этого заявления у Елены Анатольевны и вовсе замелькали перед глазами звездочки. Проморгавшись, она твердо сказала, что Михаила Ивановича видит третий раз в жизни и замуж за него не собирается. Михаил Иванович обиделся.
– Мужики, ну переволновался я, понимаете? – пытался он объяснить коллегам в участке. – Выпил мало, а оно вон как шибануло. А может, коньяк паленый был. Добавил немного для храбрости. Она ж как не на этом свете живет. Так захотелось ее вытащить. У меня таких баб никогда не было. С придурью, в смысле. Ну, понимаете?
Елена Анатольевна поперхнулась, сглатывая слюну, и закашлялась. Чуть не задохнулась. Но Михаил Иванович встал, по-хозяйски взял со стола граненый стакан, налил из графина и отпоил ее пахнущей хлоркой водичкой.
– Лучше бы я умерла, – проговорила Елена Анатольевна, справившись с приступом кашля. Бабой с придурью ее еще не называли. – Вы, Михаил Иванович, хам.
– Кто? – обеспокоенно переспросил тот.
– Хам и алкоголик! – выкрикнула Елена Анатольевна, после чего у нее начался приступ икоты.
Михаил Иванович заставлял ее поднять руки и в этом положении опять поил водой, потом предлагал нагнуться, но сначала посмотреть наверх. И она слушалась, удивляясь собственной покорности.
Все выяснилось через два часа, когда в отделение приехал подполковник ФСБ, вызванный по тревоге. Данные о работе Михаила Ивановича и Елены Анатольевны подтвердились.
– Ну а мне что делать? – восклицал подполковник.
Дело в том, что в зрительном зале оказались жены и дети высокопоставленных работников ФСБ. Сидели там и два полковника, которые, придя на концерт, вынужденно выполняли супружеский и отцовский долг. Поскольку солист значился подданным государства Израиль, а Михаил Иванович делал ему тайные знаки, то представители служб, ответственных за безопасность, решили, что это можно считать провокацией, а то и терактом.
– Вот черт тебя дернул идти к сцене? Что ты вообще на концерт поперся? – спрашивал подполковник у Михаила Ивановича.
– Ради нее, – понуро отвечал Михаил Иванович, который успел протрезветь и уже мысленно попрощался с карьерой в столице.
– А ты нормальную бабу себе найти не мог? – возмущался подполковник. – Давай я тебе хоть сейчас десяток на выбор выставлю! Хоть с косой, хоть с балалайкой! Напился еще! Что мне с тобой делать?
– Я ж хотел по-людски. Чтобы как положено. Как у них принято. Я бы этому скрипачу морду набил с удовольствием. Но Лена бы не поняла. Вот и решил, что надо представиться.
– Морду – это правильно, – одобрительно кивнул подполковник. – Проблем бы меньше было! Этот ее солист истерику устроил. Вот, бумажку на тебя накатал. Куда я теперь эту бумажку приложу? К делу ее пришью? Еще и важных людей напугал, нервничать заставил. Что я им скажу?
– Виноват, – кивал Михаил Иванович, – но они там, в музее, все ненормальные. Я на вызов приехал и протокол не смог составить! Не знаю, с какого конца к ним подступиться, и подсказать некому. Одна припадочная там, вторую, которая начальница, я вообще боюсь. Разговариваю с ней, а сам как школьник у доски! Я ж не знал, что Елена с этим скрипачом жила! Они меня там так заболтали, что я документы не смог проверить!
– Это они могут, – согласился подполковник. – Тут тебе не твой Нижний. Тут – столица. Я ж сам из Ростова. Сколько лет привыкал. Мне квартиру дали в престижном районе, так жена отказалась. Теперь в Марьине живем. Там и школа, и детсад близко. А жена в Ростов хочет вернуться. Так и не прижилась. У меня каждый день дома – холодная война. Да и я сам, по чесноку если, хочу уехать. Устал уже. И тебе не советую. Вали ты отсюда.
– Ну а вы что же? – спрашивал подполковник через десять минут у несчастной Елены Анатольевны.
– Что я? – пугалась она. Икота так и не прошла. Елена Анатольевна хрюкала и слегка рыгала.
– Да вы не нервничайте так. Всякое в жизни бывает. Ну, выпил товарищ лишнего, переволновался, так сказать… А вот ваш солист нехорошо себя повел, очень неправильно. И вы знаете? Он отрицает, что был с вами знаком и состоял в незарегистрированном браке!
– Как «отрицает»? – Только этот факт заставил Елену Анатольевну вернуться к действительности.
– Так. Он утверждает, что вы на него покушались. Да еще состояли в сговоре.
– Как это? – У Елены Анатольевны опять замелькали перед глазами звездочки. – Этого не может быть.
– Может. Все может, – грустно ответил подполковник.
– Мы же жили вместе. Год. Я же не знала, что он хочет уехать… Он меня бросил…
– То, что бросил, – оно и к лучшему, я вам честно скажу. Хорошо, что этот знакомый, будем его так называть, написал, что не был с вами знаком. Это очень хорошо. Для вас. Хотя он думал, что для него. В общем, скажите спасибо вашему спутнику, Михаилу Ивановичу.
– За что?
– За то, что он за вас поручился. И мы вас отпускаем. А так бы пришлось задержать.
– Задержать?
– Конечно, задержать. Этот деятель искусств бумагу написал на Михаила Ивановича и вас упомянул как соучастницу.
– Соучастницу?
Елена Анатольевна была в таком шоке, что вообще с трудом соображала и была способна только повторять за полицейским одно слово, которое ей казалось ключевым. Что, впрочем, того совершенно не смущало, а даже радовало. Он с готовностью отвечал на ее реплики.
– Конечно, соучастницу. Преступления – ни много ни мало, покушения. Или теракта. Запланированного, по предварительному сговору. Вот ведь как бывает. А в зале сидели лица, так сказать.
– Лица?
– Да, лица. И скажите спасибо Михаилу Ивановичу. Он вас, можно сказать, спас. Поступил, как настоящий мужчина. Прикрыл честью мундира. И вот что я вам посоветую, уже по-человечески – держитесь подальше от этих музыкантов, перебежчиков, так сказать. Они же изнутри гнилые – то у него одна родина, то другая. Не говоря уже о женщинах. Наши мужики, они ведь верные. Ну, выпил, с кем не бывает. Зато свой, родной, так сказать. Наш бумажку марать не будет. Трус он, этот ваш бывший. Морду бы ему набить и в самолет посадить. Пусть летит. Вот, держите пропуск и в следующий раз паспорт при себе имейте. А то вдруг Михаила Ивановича рядом не окажется. – Полицейский хихикнул, довольный собой и собственной речью.
– Спасибо. – Елена Анатольевна вышла из кабинета, все еще не веря в то, что этот день закончился и она вернется домой. На выходе из отделения ее ждал Михаил Иванович. Видимо, его отпустили раньше – он курил, стоя на крыльце. Увидев ее, он быстро затушил сигарету и кинулся к ней, как будто она из роддома выходила, а не из полиции.
– Леночка, Лена! – кричал он и целовал ей руки. – Ты меня прости!
– Там сказали, что я вас благодарить должна. Спасибо, – ответила Елена Анатольевна.
– Можно я вас провожу? Пожалуйста.
– Нет, спасибо, не надо. Я устала. Очень устала.
– Понимаю, – Михаил Иванович решил обидеться, но передумал: – Отдыхайте. До завтра?
– Нет, не приходите больше в музей. Незачем. У нас с вами нет ничего общего и быть не может.
– Как это?
– Так. Я больше не хочу вас видеть. Ни в музее, нигде.
Елена Анатольевна посмотрела по сторонам и пошла направо, не зная, есть ли там метро. Ног она уже давно не чувствовала, удивляясь тому, что вообще может ходить, и как добралась домой – не помнила. Дома она свалилась на кровать и тут же уснула.
– Где мои туфли? Гуля! Елена Анатольевна! Кто-нибудь! – кричала Лейла Махмудовна, но никто не спешил ей на помощь. – Куда все подевались? Ирина Марковна! Снежана! Берта! Берта!!!
Еленочка Анатольевна впервые в жизни опоздала на работу. Пришла к десяти. Она прекрасно слышала, как кричит Лейла Махмудовна, но у нее не было никаких сил начинать день с привычного ритуала – поиска туфель. И вообще не было сил. Вчерашний день и ночь без сновидений дались ей слишком тяжело. Она встала с пустой, ватной головой, невыносимо ноющими ногами и поехала на работу, совершенно не переживая по поводу опоздания. Ей было все равно. Пусть кричат, пусть увольняют, что хотят делают – хуже уже не будет. Самый ужасный день в ее жизни уже случился. Гера от нее официально отказался, написал «донос», а Михаил Иванович ее опозорил. Зачем ей вообще ходить на работу, жить, мечтать? Что у нее осталось? Ничего. Вообще. Только сумасшедшие коллеги и работа, которую она ненавидит. Да и она сама – такая же ненормальная, одинокая, серая музейная даже не крыса, а мышь. У нее больше никого и ничего нет. И не будет. И главное, Гера, ее Гера, который давал ей силы жить, ради которого она дышала, предал ее. Предал, спасая собственную шкуру. Мелко, трусливо. Она включила компьютер, но впервые за последние годы не начала день так, как начинала его каждое утро. Не хотела смотреть на фотографию Геры, не хотела искать о нем новости. Елена Анатольевна смотрела на монитор, не понимая, как ей жить дальше – с чего начинать утро. Ей нужны были ритуалы – так она знала, что день начнется и закончится. И наступит завтра. А завтра будет надежда на встречу с Герой. На то, что все может измениться.