На вид женщине было немного за тридцать — совсем еще не старая, — у нее были бледная, чистая, как будто перемытая кожа лица и забранные под платок каштановые волосы. Серые глаза, ресницы чуть темнее глаз, бледные, неподкрашенные губы — все в лице женщины было в одном тусклом колорите. Женщина не делала попыток себя приукрасить, словно нарочно старалась быть незаметной мышкой, и ей это удалось. Можно было десять раз пройти мимо нее на улице и не заметить. И в то же время чем внимательнее рассматривала Лидочка подавальщицу, тем яснее понимала, что видит перед собой редкое по благородству линий лицо, красота которого не очевидна, будто сама стыдится своего совершенства.
Женщина уловила взгляд Лидочки и быстро обернулась, но не рассердилась и не испугалась, а увидела восхищение во взгляде девушки и в ответ на ее растерянную улыбку — растерянность возникает в момент неловкости, ведь подглядывать плохо, а тебя поймали на месте преступления — чуть улыбнулась и на мгновение прикрыла рот, будто хотела что-то сказать, но раздумала — и Лидочка успела увидеть белизну и красоту ее зубов.
— Простите, — сказала Лидочка.
— Да что вы, пустяки… — Достаточно порой интонации, двух слов, чтобы понять социальное положение человека. Подавая тарелки с кашей или разнося чай, подавальщица старалась говорить и вести себя простонародно — сейчас же она забыла, что надо таиться, — и интонацией выдала себя. В коротком обрывке фразы. И сама поняла, что Лидочка ее разоблачила, а та поспешила успокоить испугавшуюся женщину.
— У вас чудесный цвет лица, — неожиданно для себя заявила Лидочка. Секунду назад она не намеревалась говорить ничего подобного.
— Глупости, — смешалась подавальщица и быстро пошла прочь, но Лидочка понимала, что она на нее не обижена, что отныне они с подавальщицей знакомы. Любая следующая встреча не будет встречей чужих людей.
Марта поднялась и спросила Лидочку, кончила ли та ужинать.
— Какое счастье, — сказала Лидочка, — что можно уходить когда хочешь.
— Это явное ослабление дисциплины, — ответила Марта. — Еще в прошлом году президент республики выгнал бы тебя мерзнуть на берег пруда, если бы ты посмела без спроса встать из-за стола.
В дверях они догнали Александрийского. Он шел еле-еле, опирался на трость. Лобастый Николай Вавилов поддерживал его под локоть. Лидочка услышала слова Вавилова.
— Не надо было вам выходить к ужину. После всех пертурбаций…
— А вам, коллега, — сварливо ответил Александрийский, — не стоит меня жалеть.
Тут Александрийский спиной почуял, что их слушают, и перешел на английский. Английский язык Лидочка знала плохо, да и не хотелось подслушивать.
— Теперь спать? — спросила Лидочка.
Вместо Марты сзади ответил высокий тревожный голос президента.
— Товарищи, граждане республики Санузии! — кричал он. — Не покидайте столовую, не выслушав маленького объявления. Среди нас есть новички, еще не принятые в гражданство республики. Поэтому после ужина властью, врученной мне великими тенями, я призываю всех выйти на вершину холма и оттуда, глядя на Москву, дать клятву верности нашим идеалам.
— Дождик идет! — откликнулся Максим Исаевич. — Ну какие же клятвы при такой погоде.
— Дождь прекратился, — возразил президент. — Я своей властью прекратил его, и с завтрашнего дня наступает чудесная, теплая и сухая погода. Однако на холм идут лишь желающие. Отступники — да пусть им будет стыдно — могут лечь спать в своих берлогах.
— Кино будет? — спросил простодушный курносый парень, деревенская версия императора Павла Первого.
— Сегодня кино не будет, — сказал президент, — кино переносится на завтра, потому что новый заезд сегодня проходил в трудностях.
— Я знаю! — крикнула толстушка в синей футболке с красной звездой на правой груди. — Киномеханик снова запил!
Кто-то засмеялся. Лидочка обернулась, ища глазами подавальщицу. Та убирала со стола грязные чашки и тарелки, но на Лидочку она не посмотрела.
* * *Все участники похода на неведомый Лиде холм прошли прямо в прихожую, где на вешалке висели все пальто. К Лидочке подошел Матя.
— Вы серчаете на меня, сударыня, — сказал Матя, делая жалкое лицо, — не обращаете на меня внимания, будто мы и не знакомы.
Следовало приподнять в немом удивлении брови и отвернуться от ничтожной помехи. Лидочка понимала умом, как следует себя вести, но на практике так и не обучилась.
— Это вы на меня внимания не обращаете, — сказала она, — потому что дружите с Алмазовым.
— Дружба с Алмазовым подобна дружбе кролика с удавом. И вы это знаете.
— Значит, просто подлизываетесь?
— И я не так прост, и он не так прост. Но он мне любопытен. Я встречал его две недели назад, когда сдавал в Президиум отчет о моей стажировке в Италии. Он нас курирует.
— Курирует? — Лидочка не знала такого слова.
— Заботится о нас, следит за нами, выбирает из нас, кто пожирнее, чтобы зарезать на ужин.
— И вы до сих пор живой?
— Какой из меня ужин!
Подошла Марта. Матю она уверенно отстранила, как старого приятеля.
— Не приставай к девушкам, — сказала она. — Лучше скажи, кто то воздушное создание, которое притащил с собой Алмазов?
— А ты его откуда знаешь?
— У каждого есть свои источники информации, иначе в этом вертепе не выживешь.
— По-моему, она актриса. Из мюзик-холла.
— Я сразу почувствовала — птичка невысокого полета.
Матя пожал плечами.
— Может быть, не пойдешь? — спросила Марта у Лиды. — На тебе же лица нет.
— Пройтись по свежему воздуху — только полезно. Усталость в возрасте Лиды — это приятное чувство, которое способствует сохранению осиной талии, — галантно возразил Шавло.
Он помог Лидочке одеться, а Марта спросила:
— А как ее зовут?
— Девицу Алмазова? Ее зовут Альбиной. Ты ревнуешь?
Когда они вышли из дома и пошли налево по узкой, засыпанной чуть ли не по щиколотку желтыми липовыми и оранжевыми кленовыми листьями дорожке, Марта сказала:
— Это старая традиция Санузии — смотреть на ночную Москву.
— Даже когда ее не видно, — сказал Матя. Он был так высок, что Лидочке приходилось запрокидывать голову, разговаривая с ним. Но в комнатах она этого не почувствовала.
Их догнал Максим Исаевич. Он был в расстегнутом пальто, без шляпы и тяжело дышал.
— Вы меня бросили! — заявил он. — Вы меня оставили на растерзание этому занудному президенту.
Матя взял Лидочку под руку. Лидочке это было приятно.
— Если бы я был писателем, — сказал Матя, наклоняясь к Лидочке, — я бы обязательно вставил президента Санузии в роман. Вся его жизнь состоит в пребывании здесь, остальные одиннадцать месяцев — лишь скучный перерыв в его настоящей, бурной, красивой и романтической деятельности в этих стенах. Он рожден быть президентом республики Санузия, и, когда нас всех пересажают или разгонят, он умрет от скуки. Хотя сам же на нас донесет.
— Типун вам на язык! — сказал Максим Исаевич и обернулся, но вблизи чужих не было.
Слева тянулись огороды и тускло светилась оранжерея. Направо дорожка круто скатывалась вниз.
— Если бы не оранжерея и не огород, мы бы здесь бедствовали, как везде, — сказала Марта.
— Академики не любят бедствовать — подсобное хозяйство Санузии на особом положении, подобно подсобному хозяйству Совнаркома, — сказал Шавло.
Лидочка поглядела вниз, куда сбегала пересекающая их путь дорожка. За черными ветвями вдали блестела вода.
— Мы сходим с утра на пруды, — сказала Марта.
— Там благодать для прогулок, — сказал Матвей.
— А здесь в прошлом году нашли мертвое тело, — сообщил Максим Исаевич.
Он показал на вросшее в землю кирпичное сооружение, вернее всего, погреб, какие строили при богатых дворянских усадьбах.
— Меня тут не было, — сказала Марта. — Но говорят, что это был старый князь Трубецкой. Он тайно перешел границу, добрался до Москвы, он хотел достать клад, который Трубецкие зарыли во время революции.
— А почему не достал? — спросила Лидочка.
— Князь взял с собой старого слугу, из местных, чтобы он помог ему копать, — сказала Марта. — Но когда сундук показался из-под земли, старый слуга убил Трубецкого, схватил сундук и хотел бежать.
— И его поймали?
— Да, был такой процесс!
— Ничего подобного, — сказал Максим Исаевич. — Никто никого не поймал. Даже неизвестно, был ли убитый Трубецким. Какой-то бродяга забрался в погреб, а его убили.
— Просто так в погреба люди не забираются, — сказала Марта, ничуть не смутившись. — И тем более просто так их не убивают.
— А ваша версия? — спросила Лидочка. Они стояли возле погреба, дверь в него была полуоткрыта и манила Лидочку: надо было только сделать десять шагов — только десять, — и бездонная темнота подвала схватит тебя в объятия…
— У меня версии нет, — сказал Матвей. — Как вам уже донесли, я в это время находился в вечном городе — Риме.
Мимо прошла группа молодых людей с «камчатки».
— Ждете убийцу? — весело крикнул кто-то из них.
— Пошли, — сказала Марта. — Убийца сегодня не вернется.
Они пошли дальше. Дорожка вела на холм, деревья вокруг стояли пореже. Облака, что быстро бежали по небу, стали тоньше и прозрачней — иногда в просветах возникали звезды. Облака были куда светлее неба. Впереди на покатой спине холма возвышалась геодезическая вышка, похожая на нефтяную. На верхней ее площадке силуэтами из театра теней виднелись фигурки людей. Другие поднимались туда по деревянной лестнице.
— А вы там работали? — спросила Лида у Матвея.
— Да, я год стажировался у Ферми. Это имя вам что-нибудь говорит?
— Нет, — сказала Лидочка. — А оно должно мне что-нибудь говорить?
— Каждому культурному человеку — должно! — сказал Матвей и рассмеялся, чтобы Лидочка не обиделась.
А ей и не было обидно. Ферми, Муссолини — не все ли равно! Но показывать этого Матвею она не стала, а спросила:
— Он фашист, да?
— Он вовсе не фашист, — серьезно ответил Матвей.
— Тогда зачем он живет в фашистском городе?
— Там у него дом и работа.
— Мог бы уехать!
— А зачем? Ему никто не мешает. У него есть свой институт. Его очень уважают.
— За что же его уважают фашисты?
— Он физик, — сказала Марта. — Теперь все великие люди — физики. Самая модная категория.
— Вы категорически не правы, Марта Ильинична! — сказал Максим Исаевич. — Сегодня на первом месте работники искусства. Мы осваиваем марксизм в творчестве.
— Вряд ли стоит этим так смело заниматься, — фыркнула Марта. — Можно шею сломать.
— Нельзя так говорить.
— А вы работник искусства? — спросила Лидочка, желая поддержать Марту.
— Я — театральный администратор. Но я каждый год бываю в Узком и совершенно в курсе всех дел в нашей науке. Я чуть было не поехал в Калугу к Циолковскому — отсюда была экскурсия.
— Лидочка, к счастью, не знает, кто такой Циолковский, — сказал Матвей. — Можете не метать икры.
— Не икры, а бисера, — сказала Лидочка. — И не надо меня подозревать в абсолютном невежестве. Я знаю, что Циолковский поляк.
— Вот видите! — загремел на весь парк Матвей. — Он — поляк! Он всего-навсего — поляк! А вы что кричите?
— Я ничего не кричу, — надулся Максим Исаевич. — Я только знаю, что это великий самоучка, который изобрел дирижабль для путешествия в межзвездном пространстве. Недаром наше правительство обратило внимание на его труды. Вы посмотрите — пройдет несколько лет, и звездолеты Страны Советов возьмут курс на Марс.
— Макс, я порой думаю — ты дурак или хорошо притворяешься? — сказал Матвей.
— Если ты имеешь в виду мои классовые позиции, то учти, что мой отец был сапожником, и у меня куда более правильное социальное положение, чем у тебя.
— Он просто всего боится, — сказала Марта. — Сейчас он боится Лидочку. Он ее раньше не видел и подозревает, что она на него напишет.
— На меня даже не надо писать, — возразил Максим Исаевич, — достаточно шепнуть Алмазову, который специально приехал за мной следить.
— Нет, ты не прав, — сказал Матвей. — Я точно знаю, что это не Алмазов.
— А кто?
— Они никогда бы не обидели тебя такой мелкой сошкой, как Алмазов. Для тебя пришлют Дзержинского.
— А Дзержинский умер! — сказал Максим Исаевич. В голосе его прозвучало торжество ребенка, который знает, что дважды два четыре, а взрослые об этом не подозревают.
— Он не притворяется, — сказал Матвей.
— Вижу, — согласилась Марта.
Лидочка ничего не сказала, но была согласна с остальными.
— А ты бы помолчала, — обиделся Максим Исаевич, обернувшись к Марте. — С твоей фамилией лучше помолчать.
— У меня отличная девичья фамилия — Рубинштейн, — сказала Марта.
— Вот именно!
После этих слов Марта должна была пойти и добровольно сдаться властям, но, так как она не пошла, а стала смеяться и остальные тоже смеялись, Максим Исаевич, которому совсем не было смешно, сделал вид, что желает собрать букет из упавших листьев — мокрых и обвисающих в руках.
По дорожке от прудов поднимался Пастернак, он раскланялся с Лидочкой и ее спутниками. Марта голосом, более оживленным, чем обычно, спросила:
— А разве вы, Борис Леонидович, не пойдете смотреть на Москву?
— Простите, но я не сторонник массовых смотрин, — ответил Пастернак. — Захочу — посмотрю. Но один.
Тут же он улыбнулся, видно, подумал, что мог обидеть Марту своими словами, и добавил:
— Еще лучше в вашем обществе!
— Тогда завтра, как стемнеет! — громко сказала Марта, и все засмеялись.
Через две минуты что-то заставило Лидочку обернуться. Пастернак отошел уже довольно далеко — его высокая быстрая фигура слилась с черными стволами на повороте, и не он привлек внимание Лиды, — за погребом стояла подавальщица. Она была в длинном, словно из шинели перешитом пальто, накинутом на плечи. Спереди вертикальной полосой просвечивал передник. Женщина смотрела вслед Мате, но тот не почувствовал взгляда. Женщина поняла, что Лидочка видит ее, ступила за стену погреба и тут же пропала с глаз — словно ее и не было. Первым порывом Лидочки было окликнуть Матвея. Но Лидочка не сделала этого — стало неловко. Словно окликнешь — донесешь на подавальщицу. Что знала Лидочка об этих людях? Что Матя Шавло любезно поднес ее чемодан до санатория? Был вежлив, а потом оказался среди тех, кто прибежал спасать профессора Александрийского? Это говорит в его пользу. Еще у него открытая улыбка и чувство юмора. И это тоже говорит в его пользу. Но в то же время знаком с Алмазовым, был в фашистской Италии и даже носит фашистские усики.
Может, у этой бедной женщины есть основания за ним следить? Затаимся, как говорил с сардонической усмешкой ее старый друг пан Теодор. Наши знания, наши наблюдения — наше богатство.
Появление новой партии желающих поглядеть на Москву вызвало шум и веселые крики с высокой вышки — Лидочке даже показалось, что вышка зашаталась от такого гомона. Она обернулась — конечно же, фигуры в шинели не было видно, да и самого погреба не разглядишь, лишь тусклый свет лампочки, горевшей в оранжерее, напоминал о встрече. Еще дальше светились окна усадьбы…
— Не бойтесь, — сказал Матя, — вышку сооружали еще до революции, она сто лет простоит.
— Простоит, если на нее не будут лазить кому не лень, — возразил Максим Исаевич, все еще недовольный Матей.
Лидочка стала подниматься первой. Ступеньки были деревянные, высокие — словно она поднималась по стремянке, придерживаясь за тонкий брус. Один пролет, поворот, второй пролет, третий… поднялся ветер — видно, ниже его гасили деревья, а тут он мог разгуляться. Лидочка хотела остановиться, но снизу ее подгонял Матя:
— Главное — не останавливаться, а то голова закружится.
Сверху склонился молодой человек, похожий на Павла Первого.
— Вы пришли! — сообщил он Лиде. — Я очень рад. Я совсем замерз. Я думал, что вы не придете.
— Соперник! — услышал эти слова Матя. — Дуэль вам обеспечена.
— Здравствуйте, — сказал тот жалким голосом, и Матя узнал его.
— Кого я вижу! Аспирант Ванюша! Как говорит мой друг Френкель — лучшее дитя рабфака!
— Матвей Ипполитович, я даже не ожидал, — сказал рабфаковец, и Лидочке стало грустно от его тона, потому что она поняла: дуэли из-за нее не будет. Ванюша готов уступить любую девицу своему кумиру, а в том, что Матя его кумир, сомнений не могло быть — глаза аспиранта горели ясным пламенем поклонника.
— Неужели вы не заметили меня за ужином?
— Не заметил, — сознался Ванюша, одаренный редкостным прямодушием, — я смотрел все на Лидию Кирилловну. Так смотрел, что вас не заметил.
— Он уже знает ее отчество! — воскликнул Матя. — Такая резвость не свойственна физикам. Неужели вы — агент ГПУ?
— Ах, что вы! — испугался Ванюша.
Лидочка обернулась туда, куда смотрели собравшиеся на верхней площадке вышки, — Москва казалась тусклой полоской сияния, придавленного облачным небом.