– По-моему, лучше Череззаборвзиранский.
– Отюностимоеямногимистрастямиоборенский.
– Ха-ха!
– Хи-хи!
– Идет!
– Тише! Идет!
В конце аллеи, ведшей к дому, показались оба мальчика и с ними «он». Длинный, тощий, мокрые волосы облепили голову и отвисли сзади косицей. Образовалась голова, как у цапли. Шел, задрав лоб, выставив знаменитый кадык. Одет был в голубую вылинялую косоворотку, неизъяснимого цвета брюки, парусиновые расшлепанные башмаки. На плечи была накинута студенческая тужурка с выгоревшими лацканами.
Подошел к столу, протянул всем по очереди невиданной величины лапу, сел и добродушно сказал, повернувшись к мальчикам:
– А ну, молодые дегенераты, исхлопочите-ка крынку молока да краюху хлеба.
* * *Когда, бывало, русская дама возвращалась из заграничного курорта в родное поместье, на лоно семьи, настроение у нее редко бывало хорошее. Уж очень резкий переход. Трудно было душевному организму его безропотно вынести.
За границей такая дама была молодой женщиной, свободной, беспечной. Забота была только одна: как бы тот растяпа не забыл вовремя выслать деньги. За границей важен был крем для рук, пудра, массаж, туалеты к лицу. А приедешь к себе, куда-нибудь в Ярославскую либо Курскую губернию, в какой-нибудь, скажем, Льговский уезд, и окажешься вдруг не очаровательной и головокружительной кокеткой, а матушкой-барыней, матерью подрастающих дочерей и грубиянов-сыновей; а какой-нибудь кружевной пеньюар и надевать смешно, потому что получишь в нем не утренний букет от отельного донжуана, а известие из сморщенных губ ключницы о том, что две коровы передоились, а одна – стельная, а остальных и считать нельзя, и все одиннадцать общими силами дадут разве что четыре стакана молока, и что кучер выхлестнул вороному глаз, а деревенские ребятишки клубнику обтоптали, а прачка все шелковое белье ржавчиной перепортила, а повар пьет, а садовник малину продал, а куры не несутся, а свинью скотница не доглядела, и она своих поросят сожрала, а если лакей клянется, что не свинья сожрала, а сама ключница, так это он врет, потому что он живет с поваровой женой, и все они заодно и одним миром мазаны, а ей, ключнице, никаких поросят не нужно, хоть озолоти ее, а конюха напрасно выгнали, он теперь грозится гумно сжечь, и, конечно, барыне самой за всем не доглядеть, барыня не молоденькая, у ней и сил не хватит.
Вот попробуйте все это выслушать в парижском дезабилье из аланссонских кружев, полируя ноготки помпадуровым порошком.
– «Барыня уже не молоденькая…»
– Ах, ради бога оставьте меня.
В таком именно состоянии приехала тетушка из Мариенбада.
Все раздражало, все оскорбляло, все злило. К утреннему кофе подали теплую домашнюю булку. Стоило мучиться целый месяц на немецких сухарях, чтобы потерять четыре кило, когда тут с утра лезут к тебе с булкой и, вдобавок, эта пошлая булка так аппетитна на вид. Конечно, один кусочек особенно повредить не может, но если начать нарушать диету, то не к чему было ездить за границу.
За завтраком вся семья в сборе.
Новые разочарования. Леля раздобрела, и на вид ей можно смело дать восемнадцать лет, хотя ей всего семнадцать. Ужас! Вася чавкает и засунул вилку в рот до самого черенка. Катя развалила локти на столе. Гриша дергает носом. Все распустились, одичали, огрубели. У гувернантки глаза залило жиром, и ей, видимо, все трын-трава.
– Да где же ваш репетитор, которого вам папа послал? – вспоминает тетушка.
– Пошел раков ловить. Тетушка удивилась.
– Что же он, не знает, что мы сейчас завтракаем?
– А он говорит, что хочет есть, когда он хочет, а не тогда, когда повар хочет, чтобы он хотел, – эффектно отчеканил Вася.
– Странно, – сердито удивилась тетушка. – Что же он, голодный останется? Ведь не будут же ему отдельно завтрак готовить.
– А и не надо, – радостно отвечал все тот же Вася. – Он молоко дует и хлеб лопает.
Тетушка даже побледнела от негодования:
– Что за выражения! Что за арго! Где ты воспитывался?
– Где? Пфф, – прыснул от смеха Вася. – До сих пор в гимназии, а теперь уже, наверное, выгонят.
Тетушка закатила глаза, и гувернантка, со стоном оторвавшись от жареной курицы, пошла за нашатырным спиртом.
К пятичасовому чаю, тетушка не вышла, но видела из окна своей комнаты, как на террасе, где все сидели вокруг самовара, появился верзила в косоворотке, ухватил стакан чаю с молоком и той же рукой, пятым и четвертым пальцами, ломоть хлеба и, повернувшись ко всему обществу спиной, сел на ступеньки и стал питаться.
Выпив, громко сказал: «Мерси за чай и за булку», – и, перепрыгнув через перила, зашагал к лесу.
Странное беспокойство овладело тетушкой.
– Леля! – кликнула старшую дочь. – Пойди сюда. Пришла Леля, пухлая, сытая.
«Какой ужас! – подумала тетушка. – И эта корова – моя дочь!»
– Леля, – сказала она. – Объясни мне, пожалуйста, что собой представляет этот ваш репетитор.
Леля пожала плечами.
– Репетитор как репетитор. Во всяком случае – вполне сознательная личность.
Тетушка удивилась.
– Как ты странно стала выражаться. Что же такое сознает его личность?
Леля опять пожала плечами.
– Надеюсь, продолжала тетушка, – что он сознает свои обязанности. Ты это хотела сказать? И чего ты все дергаешь плечами? И откуда у тебя такой бюст? И что за щеки! Разве можно так распускать щеки! Ты бы одумалась. А что же он добросовестно с мальчиками занимается? Ведь у них переэкзаменовки.
Леля поджала губы и сказала наставительно.
– Что значит «занимается»? Он развивает их по возможности. Он говорит, что природа учит лучше всякой книжки.
– Природа? – удивилась тетушка. – Никогда не слыхала, чтобы природа могла кого-нибудь научить прилично говорить по-французски. Конечно, я не спорю, бывают прелестные пейзажи, пикники, но при чем тут латинская грамматика и вообще… переэкзаменовки? Нет, я завтра же переговорю с ним серьезно.
К ужину тетушка не спустилась. Если еще начать ужинать, то весь Мариенбад пойдет насмарку.
Снизу доносился запах чего-то теплого, жареного и еще чего-то, вроде пирога с налимом.
Тетушка выпила жиденького чаю с сухим крендельком и села у окна, губы сжаты, брови сдвинуты. Такое выражение было, вероятно, у Муция Сцеволы, когда он клал на огонь свою руку.
Со двора доносились восклицания, спор, смех. Молодежь устроилась около качелей. Заскрипели петли, кто-то завизжал, и вдруг зычный голос запел:
Другие подхватили:
– Что за песня? – подумала тетушка. – И как вульгарно: «Попп, гропп» – ужас!
– Это этот ужасный поет. Это он их учит вульгарным песням! – волновалась тетушка.
– Завтра же положу этому конец. Внизу погалдели и начали другую песню.
– Какое идиотство, – возмущалась тетушка. – Вполне натурально, что он мохом одет, не во фраке же ему щеголять.
– Когда у утесов бывает нужда?
Тетушка нервно позвонила и приказала, чтобы песни сейчас же прекратились, потому что у нее мигрень.
На другое утро, собравшись с силами и разрешив себе для бодрости сдобную лепешку с маслом, велела позвать к себе репетитора.
Он тотчас же пришел – здоровенный верзила, с закинутой назад головой и выпяченным горлом – и протянул ей гигантскую лапищу, растопырив пальцы, точно ждал, что тетушка будет напяливать на нее перчатку.
– Ага! – громко и радостно воскликнул он. – Ага, вот и мамаша. Здравствуйте, здравствуйте, мамаша.
Тетушка совсем растерялась.
– Садитесь, пожалуйста, – пролепетала она. – Я хотела…
– Га! Да я уже давно сижу, – осклабился он.
– Да, да, мерси, – тетушка окончательно оторопела. – Мне нужно, потому что я должна… То есть не должна, но мне нужно… Господи…
– Так, – одобрил студент и с большим любопытством посмотрел на тетушкины брови. – Та-ак. Значит, все в порядке. Разрешите откланяться.
В эту минуту тетушка заметила его расшлепанные парусиновые туфли, на которых каждый сустав заключавшихся в них пальцев был отмечен грязным пятном. Вид этих гнусных ног почему-то взбодрил ее.
– Я хотела бы знать, делают ли мои сыновья успехи в занятиях. Хорошо ли учатся и выдержат ли переэкзаменовку?
– Хорошо ли учатся? – растерянно спросил репетитор, с трудом отрываясь от тетушкиных бровей.
(«Что я их криво подмазала, что ли? Чему он удивляется, нахал», – нервно подумала тетушка).
– Хорошо ли… – продолжал репетитор и вдруг добродушно осклабился: – Мамаша, дорогая. Ну что мы будем друг перед другом ломаться? Ведь вы же знаете, что ваш Василий – форменный дегенерат. Да не спорьте, не спорьте. Взгляните на его уши, на его зубы, на его бессмысленную улыбку. Я не скажу того же про старшего, про Григория. Тот в другом роде. Тот просто кретин. Из него впоследствии может выйти преступник, конечно, – не радуйтесь, – не крупного порядка. Так, какой-нибудь мелкий шулер.
– Позвольте, однако, – всколыхнулась тетушка. – Я не могу допустить… и как вы смеете…
– Те-те-те, – добродушно перебил верзила. – Ну, вот мамаша и обиделась. И чего? Отпрыски у вас не важнец. С этим вы спорить не станете. Ну, да вам-то что? Это же не значит, что и вы уж непременно кретинка. Вы, очень может быть, что находитесь на другой ступени развития. Почему этого не признать?
– Я одно хочу знать, – завизжала тетушка. – Готовите ли вы вверенных вам учеников к переэкзаменовке или нет?
– Вот видите, мамаша, я не ошибся. В вас есть проблески здравого смысла. Но посудите сами – готовить их к переэкзаменовке было бы с моей стороны прямо недобросовестно. Все равно провалятся. Стараюсь их немножко развить, привить хотя бы гражданственность. Вижу, мамаша, вижу по вашему лицу что вы меня собираетесь выгнать. Только, извините, я считаю непорядочным уйти, пока мой наниматель, то есть ваш супруг, сам мне об этом не напишет. А то у вас сегодня нервы, а завтра еще что-нибудь. Ну, сознайтесь, мамаша, что вы человек несерьезный. Ну, чего же там. Мы ведь свои люди. А пока что – честь имею.
* * *В тетушкиной семье долго жила легенда о верзиле-репетиторе. И впоследствии, когда сыновья ее сделали блестящую карьеру, родственники, посмеиваясь, говорили:
– А наши-то дегенераты в ход пошли.
3 Эрнест с языкамиТа история, которую я сейчас наметила рассказать, произошла не на моих глазах, но кое-кого из действующих лиц я в свое время знала, кое-кого видела и всю историю много раз слышала, так что за достоверность ее поручиться могу.
Герой этой истории вспомнился мне опять-таки по ассоциации, потому что он, как и те два, о которых уже рассказала, был репетитором в помещичьем доме. Звали его Эрнест Иванович, фамилии не помню, называли же его «Эрнест с языками». И не без причины.
Появлению Эрнеста Ивановича послужила следующая сцена. Жаркий летний день. В гостиной с опущенными для прохлады шторами в роскошном батистовом капоте сидела помещица Александра Петровна Дубликатова, вдова средних лет, внешности тоже средней, на которой нам для развития повести останавливаться нет необходимости. Так вот, сидела эта вдова и пришивала кружевце к кофточке. Настроение у нее было хорошее и, разглядывая свое кружевце, она что-то напевала.
В той же комнате сидели и дети ее – двенадцатилетний Ваня, десятилетняя Лиза и восьмилетняя Варя. И сидела еще гостья, соседская барышня Верочка.
– Так что же, – сказала, продолжая разговор, Александра Петровна. – Посылать за рыбой или не посылать?
И прибавила:
– То би ор нот то би, как сказал Гамлет. Произнесла она эту, опротивевшую всему миру, фразу с
ударением своеобразным, так сказать, собственного вкуса, на букву «о».
Соседская Верочка усмехнулась и поправила:
– Надо говорить «ту би», а не «то би».
– Разве? – равнодушно проронила Дубликатова и, обращаясь к сыну, сказала:
– Ваня, у вас латынь учат: как надо выговаривать – «то би» или «ту би»?
Ваня посмотрел вбок и ответил мрачно:
– Не знаю. У нас это еще не проходили. Но соседская Верочка не унялась:
– Ах, Александра Павловна, какая вы смешная. Да ведь это же не по-латыни, это по-английски. Ведь это же Гамлет.
Но вдова и тут не сдалась.
– Ну, так что ж, что Гамлет? Я Гамлета отлично знаю. Принц Датский. Только не понимаю, почему вы считаете, что Гамлет, образованнейший человек из высшего общества, не мог склеить фразу по-латыни? И почему ему непременно по-английски говорить, когда он датчанин? По-датски, наверное, и говорил.
Верочка, вспомнив, что ее папаша занимал у Дублика-товой молотилку, смолчала. Но самой Дубликатовой этот разговор запал в душу, и стала она, в материнской своей заботе, обдумывать: «Репетитора все равно брать нужно. У Лизочки переэкзаменовка по немецкому, у Ванечки по немецкому, по французскому и по латыни, а Вареньку надо подготовить в старший приготовительный. Так вот и надо взять репетитора с языками, пусть учит их и английскому, а то будут, как эта дура Верочка, думать, что Гамлет на петушьем языке кукарекал. Напишу в Москву мадам Червиной, пусть подыщет что-нибудь поприличнее и пришлет». Сказано – сделано.
Мадам Червина откликнулась, и через две недели перед вдовой Дубликатовой сидел гладко причесанный и выбритый господин с энергичным подбородком и очень выпуклыми глазами.
– Да, – говорил господин, строго глядя на Дубликатову поджимавшую пальцы, чтобы не было видно, как въелся в ногти сок от черной смородины, которую она все утро чистила на варенье. – Да, языки необходимы. Я берусь подготовить детей по-французски и по-немецки.
– И по-английски, – вставила вдова. – Я очень на этом настаиваю.
Господин сжал губы, подумал и сказал строго:
– Три языка сразу. Это было бы непедагогично, неметодично и, главное, недидактично. На последнем я особенно настаиваю, подчеркнув тем не менее два первых.
Сказал, губы поджал, голову нагнул и выкатил исподлобья белые глаза.
Но вдова не смутилась.
– Все это я, конечно, отлично понимаю, – ответила она, хотя не поняла ровно ничего, – но тем не менее считаю необходимым настаивать. Приглашая вас, я, собственно говоря, больше всего имела в виду английский. Или вы английским не владеете?
На это господин ответил:
– Странный вопрос.
И даже покраснел, так, вероятно, обиделся.
Английский язык был решен и выставлен в программе в первую голову.
В общем, новый репетитор Дубликатовой понравился. Одевался чисто, говорил мало и очень строго, занимался с детьми аккуратно, манерами обладал вполне приличными, вот разве только одно: любил иногда очень быстро, кругло разным движением указательного пальца обтереть рот. Но и это выходило у него вполне прилично.
Успокоившись с этим делом, вдова Дубликатова отдалась новой заботе – подготовке всего, что следует, к приезду сестры своей Лизаветы. Лизавета была персона самая важная из всей семьи – так сумела себя поставить. В ранней молодости вышла она замуж за богатого купца и, чтобы не почувствовать урону своему дворянскому корню, сразу задрала нос. Велела племянникам звать себя «тант Лили», вставляла в разговоры французские словечки, на все обижалась, всем возмущалась и, оставшись богатой бездетной вдовой, окончательно вознесена была над всей семьей. Ведь у нее три сестры да два брата, и от них одиннадцать нисходящих явных наследников. А если кого полюбит исключительно ярко, то может и пренебречь остальными нисходящими.
Вот в надежде на это небрежение и заманивали ее к себе и братья, и сестры с самым пламенным родственным гостеприимством.
И вот, умолив эту самую тант Лили приехать на лето, Дубликатова хлопотала, стараясь угодить изысканным вкусам сестры. Переклеила обои в двух комнатах – на выбор, что лучше понравится. Велела насадить роз самых нежных колеров, велела поить поросят молоком, настроила рояль и вывела мышей. Что еще больше может сделать любящее сестринское сердце.
Наконец Лили приехала.
Она была худа, желта, драпировалась в прозрачные шарфы блеклых тонов и тошно пахла гвоздикой.
Ото всего пришла в ужас. Про мальчика сказала вполголоса, как говорили актеры старинных театров, в сторону:
– Боже, какой урод. Про девочек воскликнула:
– Боже, как ты их одеваешь?
Про самое Дубликатову проронила:
– Ну, можно ли так распускаться?
И хотя всех поцеловала, но с видимым отвращением. Завтраком осталась в высшей степени недовольна.
– Что это за ужас? – спрашивала она.
– Картофель в мундире, – отвечала Дубликатова, краснея пятнами.
– Не понимаю, как вы можете? – возмущалась тант Лили, накладывая себе вторую порцию.
В общем, она, хотя и была в негодовании, но поела на славу.
На репетитора не обратила ни малейшего внимания. Так потекли дни. Дубликатова лезла из кожи вон, чтобы угодить богатой сестре, – та ворчала, скучала, томилась.
– Отчего у вас нет никаких духовных запросов? – стонала она по вечерам. – Вы прозябаете, как звери. В вас нет ни жертвенности, ни жажды подвига.