После того как увидала Катюша, как лежала ее сестра у гроба мужа и как кричала, почувствовала она – как будто обрываются все золотые нити прежней жизни и начинается жизнь вторая.
* * *Получили письмо от Гриши Рубова. Он встретился с томным Катюшиным поклонником, с Володей Бриком, и тот уговорил его пробраться к нему на дачу, навестить Катюшу.
Время было очень опасное. За дачей следили темные люди. Соседи знали, что сюда принесли убитого офицера, слышали, как офицерша плакала.
Рубов и Брик пробрались с трудом, переодетые, грязные, бородатые, прогостили одну ночь, и ту просидели впотьмах, и снова ушли.
Через несколько дней после их посещения, как-то вечером Катюша, уже улегшаяся в постель, взяла покормить маленькую Ляльку Нянюшка стояла тут же. Катюша ничего особенного не слышала, а нянька вдруг насторожилась, кинулась в другую комнату, где окно выходило на улицу, ахнула схватила с кресла шаль, завернула Катюшу.
– Пришли! Скорей в коридор, лезь в окно, беги к попадье, она спрячет.
Толкнула Катюшу в коридор, а в парадную дверь уже стучат прикладами, звонят, кричат.
Катюша, как была босая, в одной рубашке, только шаль не плечах, вылезла через окно, спрыгнула в кусты, ободрала ноги. Прислушалась. Слышит – галдят у крыльца, но больше не стучат, верно, нянька двери уже открыла.
Нагнулась Катюша, прокралась ползком к забору, перелезла и – бегом через дорогу, через овраг, на гору, к церкви, туда, где попов домик Самого священника давно уже не было, и куда девался – неизвестно. В те времена о пропавших людях расспрашивать считалось неделикатным.
Сразу в дом, конечно, не вошла, а поскреблась у окошечка. Открылось окно, высунулась голова в платке.
– Матушка, вы?
– Никак Катерина Сергеевна? – шепотом спросила голова.
– Спасайте, матушка. К нам пришли, наверное, меня ищут.
Голова ахнула, захлопнула окно. Потом свет в доме погас, тихо-тихо приоткрылась дверь.
– Иди сюды!
Катюша шмыгнула в дом. Рука поймала ее в темноте.
– Сюды, тихонько спускайся в погреб. Коли тебя дома не нашли, так обязательно сюда нагрянут. И чего тебя ко мне принесло? У меня уже четыре раза обыск был.
– Нянька послала.
– Эка старая дура. Ну, иди, иди, полезай в кадку. Темно, хоть глаз выколи. Попадья чиркнула спичку.
Увидела Катюша подвальчик, в нем дрова, бочки, ломаные колеса.
Погасла спичка. Толкает попадья Катюшу.
– Да лезь же скорей в кадку.
Нащупала Катюша края. Кадка высокая, пахнет рассолом. Перекинула ноги, влезла, скорчилась.
– Вот так, – говорит попадья и закрыла ее сверху рогожей.
– Сиди, не дыши. Ушла.
Тихо стало. В ушах звенело. Рассолом пахло густо. Сначала это было ничего, потом стало тошно. Заболели колени, зазнобило. И вдруг подумалось: вот тебе и Situm'aimais.
И так сразу глупо показалось, так нелепо, что она, Катюша Рубова, которая так чудесно танцует танго, и вдруг босая, в одной рубашке сидит в кадке из-под огурцов. Даже засмеялась.
Что делалось наверху, она не слыхала. Как будто, хлопали двери. Потом заснула. А потом время пошло так странно, что уж ничего нельзя было разобрать. Кто-то зашептал над головой. Думала, что кажется, но шепот повторился:
– Вот, поешь. Пить не хочешь? Пока еще не приходили. Уже рассвело. Ночью Оська тебя поведет к зеленым. Вот юбка, закройся. Холодно?
Шепот стих и опять никого.
Нащупала теплую юбку, кусок хлеба с салом. И снова заснула.
Просыпалась несколько раз. Все кости ломило. Над головой слышались шаги, чуть-чуть гудели голоса. Наконец, снова шепот:
– Ну, бедочка, вылезай. Ползи наверх. Дверь на улицу открыта. Как выйдешь за калитку, сразу поверни и иди вдоль забора. У мостика тебя Оська переймет. Там уже пойдешь за ним.
– А как же Лялька? – вспомнила Катюша. – Ведь у меня там ребенок остался.
– Да что уж там, авось нянька доглядит.
– А сестру не тронули?
– Нет. Ейный муж ведь убит. Это на тебя показано, что двух офицеров переодетых укрывала.
– Да ведь никто же не видел! – удивилась Катюша.
– Один из двух видел, – загадочно отвечала попадья. – Ну, иди, иди.
Катюша поцеловала ее.
– Прощайте, голубушка, спасибо за все.
Жутко было на улице. Накрапывал дождь. Больно было босым ногам, непривычным, еще помнящим медлительно-томные па танго.
Около мостика, где-то внизу, шевелилось темное. Шепнуло:
– Иди, иди, не бойтесь!
Мальчишка лет двенадцати вылез наверх.
– Иди. Я поведу. Я – Оська. Шли всю ночь. И все в гору. Моросил дождик. Земля, глинистая, скользила под ногами. Ступишь шаг – съедешь на четверть.
Маленький Оська шел впереди. Иногда оборачивался, не то подбодрял Катюшу, не то понукал:
– Ну, ну! Ползи, что ли.
Очень был деловой и сердитый этот Оська.
– Ты что же, – спросила Катюша, – служишь у матушки или родня ей?
– Внучатый племянник. Ползи, ползи.
– А ты, Оська, верно дорогу знаешь? Оська хмыкнул что-то, не поймешь, что.
Под утро Катюша совсем выбилась из сил. Понизилась прямо на осклизлую траву и заплакала.
Оська вытащил из-за пазухи кусочек хлеба и дал ей.
– Вот это бабушка для тебя дала.
Хлеб был сухой, пах козлятиной, верно, от Оськиной пазухи. Катюша пересилила себя, откусила кусочек. Отвращение пропало.
– Все-то не ешь, – остановил ее положительный Оська. – Еще далеко идти.
Поплакавши, встала, поплелась дальше.
Когда рассвело, разглядела Катюша своего вожака. Он был белобрысый, даже ресницы белые, как у теленка. Нос задран ноздрями кверху, рот большой, бледный, зубы щербатые. Одет рваненько, босой.
– Откуда ты, Оська, дорогу знаешь?
– А я от бабушки часто к зеленым хожу. Теперь сейчас до лесу доберемся, а там уж близко.
В лесу разрезала себе Катюша об сук ногу, стала хромать. Выломал ей Оська палку, пошла, как старуха, с клюкой.
По лесу идти еще труднее было. Крымский лес весь колючий, неласковый, всюду иглы, все запутано, перепутано лианами, на лианах шипы. Руки, ноги у Катюши в кровь ободраны. Ветхая юбочка, которую дала ей попадья, вся в клочьях. Остановится Катюша, поплачет и дальше идет. А Оська ничего. Только покрикивает:
– Ну-ну! Чего же?
Наконец, забелело что-то в кустах, – а уж дело было к вечеру, – запахло дымом.
Оська остановился и закричал басом, как деревенские мальчишки на лошадей кричат:
– Сво-э! Свои значит.
Раздвинул кусты и вывел Катюшу на полянку, а на полянке и был зеленый лагерь.
Горел костер. Дым его и был то самое белое, что Катюша заметила меж кустами.
Несколько кривых низеньких палаток, шалаши, как на картинках из жизни индейцев. Тут же паслись три-четыре стреноженные лошади. Людей видно не было. Из-за шалаша вышел какой-то бородатый, волосатый, по обмоткам на ногах – солдат, по голове – поп. Взглянул на Оську, спросил:
– А газетку не прихватил? А Леврона еще нету. Оська подошел к нему поближе.
– Я, – сказал, – ждать не могу. Вон привел эту. Бабушка наказала, чтобы здесь ее спрятать пока что. И, значит, накормить. А я ждать Леврона не могу, там хватятся.
Волосатый мотнул головой.
– Ладно. Я передам. Иди сюда, бабуся, – обратился он к Катюше. – Садись у костра, грейся. Скоро наши придут, будем варить чего-нибудь.
Катюша села, уткнулась головой в колени и заснула. А засыпая, подумала:
– Почему же он меня бабусей назвал? Ведь мне же только двадцать восемь лет.
Проснулась от гула голосов. Приоткрыла глаза, не поднимая головы. Видит – толпятся у костра люди. Не то мужики, не то солдаты, все грязные, все рваные.
Бабы ни одной не было.
Разговаривали вполголоса.
Вот кто-то тронул ее за плечо.
– Матушка прислала? Ну, что ж, ночуйте здесь, у костра, здесь теплее будет.
Катюша молчала. Все так странно, как во сне. Не к чему и говорить.
Потом кто-то, – верно, тот, что с ней разговаривал, – дал ей какую-то жестяную крышку. В крышке была налита бурда, вроде жиденькой каши.
– Хлеба сегодня нет.
Катюша глотнула бурды и снова опустила голову на колени.
– Вот, – думала, – верно, так и умру. Не надо об этом думать, надо думать о хорошем, о маленькой Ляльке.
Но о Ляльке думать было страшно.
О завтрашнем дне – совершенно невозможно.
Скоро придут белые. И муж, и влюбленный Брик сейчас же разыщут ее.
Вспомнилось последнее свидание, ночь в темном доме, без огня, шепоты, протянутые руки.
– Ты?
– Вы?
– Катерина Сергеевна! Ваши ручки! Вы не можете переодеться крестьянкой. Ваши ручки вас выдадут. У вас ручки маленькой принцессы.
Это извивается Володя Брик На рассвете оба ушли.
– Ах, – шепчет Брик – Ах, если бы умереть за вас! Рано утром лагерь зашевелился.
Кто-то потряс Катюшу за плечо.
– Ах, – шепчет Брик – Ах, если бы умереть за вас! Рано утром лагерь зашевелился.
Кто-то потряс Катюшу за плечо.
– Тетенька, а тетенька! Мы до вечера все уйдем, а ты можешь здесь оставаться. Собирай в лесу валежник, под держивай костер. Вот тебе. Больше ничего нет.
Большая заскорузлая лапа сунула ей четыре картофелины. Она молча взяла.
– И чего это я все молчу, как идиотка? – подумала она. Утро было туманное.
– Надо уходить, пока туман, – сказал кто-то. – Можем слева спуститься, нас снизу и в подзорную трубу не увидать. Облако нашу гору отрезало вчистую.
Тихо гудели голоса.
– Сколько их тут? – думала Катюша. Протягивались руки к костру, брали уголек, закурить
трубку.
И долго еще сидела Катюша, в полудреме, в полубыли. А когда совсем проснулась, было светло, туман ушел, костер догорал, и кто-то, тыкая в него палкой, шевелил угли.
– Ага, бабка, проснулась.
Это был вчерашний полусолдат-полупоп. Катюша поднялась, потянулась и почувствовала, что еле двигается, – так все у нее болит. Спросила:
– Куда они все ушли?
– А кому куда надо, тот туда и пошел, – неохотно отвечал полупоп.
– А много их здесь? – опять спросила она.
– А вот коли не лень, встань ночью и посчитай. А я, между прочим, тебя ничего не спрашиваю. Вот и понимай.
– Что же мне понимать?
– А то, что про свое молчи, о чужом не спрашивай. Теперь поняла? Поди-ка лучше веток наломай, костер поддержать, строго приказал он, повернулся и пошел. А уходя, проговорил вполголоса, но отчетливо и с большим чувством:
– Ну, что ни баба, то дура, что ни баба, то дура. И отчего это, Господи?
Весь день бродила Катюша голодная, холодная. Полупоп куда-то скрылся.
К вечеру, чтобы не попадаться никому на глаза, залезла Катюша сбоку под чужой шалаш. Побаивалась она все-таки этих зеленых.
Когда стемнело, загудели тихие голоса, стали люди собираться.
Точно в сказке – полезла красавица на печку и смотрит, как в избу входят молодцы-разбойнички.
С ее места хорошо был виден костер и силуэты вокруг него. Были люди вооруженные и явно военной выправки. Были и мужики, ходили косолапо, вразвалку. Разговор слышался простоватый.
– Оттентелева. Сюдою пройтить ближе, тудою легше.
– И чаво же это, туды-растуды!
– Черт твою двадцать.
И вдруг ясно и определенно тихий басок сказал по-французски: «Ca n'empeche раs…»[6]
Конца фразы она не слышала. Другой голос отвечал, трудно было разобрать что, но по звуку тоже по-французски.
– Галлюцинации, – решила Катюша.
Хотелось есть. У костра что-то варилось, черпали, накладывали в котелки.
– А где же наша старуха? – спросил кто-то.
Катюша высунула голову, поискала глазами. Любопытно было, что за старуха у них такая.
– Эвона она где!
И шаги направились прямо к ней.
– Иди, бабуся, получай свой паек, – добродушно сказал длинный парень, тощий и курносый, похожий на смерть в хаки.
«Да почему же они меня старухой считают?» – удивилась Катюша.
Она тяжело поднялась и, припадая на больную ногу, поплелась к костру.
Там дали ей в черепушке мутную жижицу, горячую до блаженства.
– И рукам тепло, и щекам тепло, и животу жарко. Поела и поползла к себе, под чужой шалаш.
По дороге поглядывала исподтишка – кто бы это такой говорил по-французски? Но никого подходящего не нашла и решила, что ей показалось. Но верить не хотелось, что показалось. Как-то спокойнее было бы, если бы действительно здесь очутился барин, говорящий по-французски. И даже неизвестно, почему спокойнее. Может быть, он прохвост хуже всех.
И так прожила она больше недели и все только удивлялась, почему не умирает и почему не хворает. Уж очень было холодно.
И вот как-то вечером, когда все улеглись, остались у костра только двое. Один мозглявый мужичонка, раздевшись до пояса, грел у огня бурую свою спину с острыми, как щепки, лопатками и заботливо выбирал из снятой рубахи насекомых, приговаривая:
– Эх тех-тех, и и-эх тех-тех.
Потом повернулся к соседу и сказал:
– Mais cane pent pas durer…[7]
А сосед был Катюшин знакомец, полупоп-полусолдат! Утром вдруг поднялась в лагере суетня. Стали быстро складывать палатки, забрасывать костер землею.
– Эй, бабка! – окликнул ее кто-то.
Это был тот, который разговаривал с ней в первый вечер и дал ей есть.
– Эй, бабка! Мы уходим. Большевики близко. Уходите скорее.
– Куда же я денусь? – ахнула Катюша.
– Бегите к матушке. Она решит. Спускайтесь все вниз и вправо. Если и встретите их разъезд, они вряд ли вас тронут. Лупите скорее. Если вас тут найдут – беда.
Катюша побежала вниз.
Выбравшись из лесу встретила трех конных солдат.
– Эй, бабуся, ты чего?
– Кони ушли. Коней ищу, – ответила она спокойно, сама удивляясь. Что за чертов маскарад! Ей двадцать восемь лет, и она для всех старая бабка. Вшивый мужик беседует с голодранцем на французском языке.
«Не удивлюсь, если Оська окажется камер-юнкером высочайшего двора. Растеряли мы все. И облик, и душу».
Вечером выждала, когда совсем стемнеет, стукнула к матушке.
Старуха открыла оконце.
– Господи, спаси и помилуй! Никак Сергеевна! Чего же ты пришла?
– Ушли зеленые.
– Мамочки мои! Что же я заведу? Ну, уж входи, лезь в кадку.
Но прежде кадки напоила ее старуха в кухне горячей водой – чаю не было. Дала кусочек хлеба.
– Завтра проведет тебя Оська через горы в Карсинск. Там тебя никто не знает, а здесь попадешься, здесь тебе шагу ступить нельзя.
– Одного не пойму я, матушка, – сказала Катюша, – кто мог наших выследить? Пришли поздно, ушли – еще темно было. Никто их не видел.
– Как кто? Разве не знаешь? Такой с твоим мужем приятель приходил, он и выдал.
– Брик! – ахнула Катюша. – Быть не может!
– Он самый. Их обоих поймали, обещали свободу, если скажут, кто их укрыл. А не то расстрел. Муж-то твой успел бежать, ну, а Брик и выдал.
– Меня! Меня предал! Такой ценой свободу купил!
– Ничего не купил, – спокойно сказала матушка. – Расстреляли.
Научила матушка Катюшу, как придет в Корсинск, сразу направиться к тамошней матушке. Она свой человек и много народу спасла и укрыла. Она либо у себя спрячет, либо куда-нибудь пристроит. На нее надеяться можно вполне.
Хотелось Катюше хоть глазком взглянуть на свою девочку, но об этом и заикнуться не посмела. Одно матушка разрешила – послать с Оськой записочку, без подписи: «Жива, здорова». Сестра почерк узнает.
На дорогу дала матушка Катюше немного хлеба и чесноку.
– Нечего нос морщить. Без чесноку нипочем не дойдешь. В нем сила.
Платья никакого дать не могла, только тряпочку-повязочку на голову да парусиновые туфли.
Так и пошли они с Оськой снова по горам, по долам, по дремучим лесам.
Туфли в первый же день размякли, пришлось опять шлепать босиком. Ели только хлеб да чеснок
– Удивительная штука этот чеснок, – говорила Катюша. – Гадость, жжет, воняет, тошнит, прямо голова кружится, а будто от него легче. Словно дурман.
Часто Катюша садилась прямо на дорогу и плакала. Оська деловито выжидал, точно она дело делала. Потом шли дальше.
Несколько дней все подымались. Раз вечером набрели на стоянку. Горел костер, грелись люди. Катюша испугалась, но Оська подошел смело.
– Свои, зеленые. Тут большевиков еще быть не должно.
Зеленые дали место у костра, накормили горячим. Потом еще несколько раз высоко на горах встречались эти «свои». Давали хлеба и чесноку.
– Ешь, бабуся, чеснок
– В ем лекарство мышьяк, – объяснил какой-то ученый оборванец. – От его сила в мускулатуре и в грудях.
Шли они с Оськой долго, день за днем. Брела Катюша, как пьяная, качалась, закрыв глаза.
Потом стали спускаться. Думала, будет легче, а вышло еще труднее. Горы размякли, текли вниз оползнями, ноги скользили, приходилось цепляться за кусты, за камни, идти боком, нащупывая ногой, куда ступить.
Наконец после многих-многих дней пути, увидела горизонт широкий и синий – море. А внизу, под ногами, городок. Это и был Корсинск! Спускались к нему осторожно, прятались за камни.
Оська живо разыскал матушкин домишко. Дело здесь велось совсем недоверчиво. Матушка в дом к себе не пустила, а вышла для переговоров за калитку.
– Стало быть, матушка Агния Петровна вас посылает? А как же я вам поверю?
Тут выступил Оська.
– Так ведь я же Оська. Ну?
– Н-да. Это так, – согласилась матушка.
Она была высокая, сухая, взгляд острый, но какая-то словно бестолковая или уж очень напуганная. Подумала, поморгала.
– Ну, ладно. Идите.
Вошли в узенький коридорчик. Темно, тесно. Пахло кислым хлебом. Через щель запертой двери поглядел чей-то глаз, и дверь прихлопнули покрепче. Слышались приглушенные голоса.