– Я тебя, Оська, покормлю, – сказала матушка, – да и иди себе домой. А вы, тетенька, не знаю, как величать, поместитесь пока что на кухне, а там, Бог даст, пристрою вас куда-нибудь. Доить умеете?
– Не знаю, не пробовала, – испуганным шепотом отвечала Катюша. – Должно быть, умею. Даже наверное умею. Даже отлично умею.
Попадья покачала головой, вздохнула.
Поместила она Катюшу у себя на кухне с большой русской печкой. За этой самой печкой постелила на полу войлок Это была для Катюши постель.
Домишка был маленький. Всего две комнаты и кухня.
В одной из комнат, крошечной, – только кровать, стол да шкаф – жила сама. В другой, побольше, жили какие-то старик со старухой. Спали они на полу, на шубах. Дверь к ним всегда была плотно заперта, но как-то раза два-три удалось Катюше случайно увидеть, что есть в комнате еще не то ломаная кровать, не то просто скамейка, а на ней лежал какой-то белокурый мальчик, большой, лет пятнадцати. Про стариков хозяйка от Катюши не скрывала.
– Мои жильцы, двое старых.
Про мальчика никогда ни словом не обмолвилась и, видимо, старалась, чтобы Катюша совсем не знала о его существовании.
Каждый день заходили к матушке разные оборванцы, в которых легко было распознать бывших офицеров. Часто слышала Катюша, как спрашивали:
– Князь и княгиня дома? И потом шепотом:
– А как «он»? Лучше ему?
Из этого она поняла, что старики – какой-то князь с женой, а мальчик – важная птица, а кто именно – так и не смогла узнать.
Офицеры относились к мальчику с большим почтением, приходили убирать комнату, мыть пол и чистить сапожки и иногда вызывали старика в коридорчик и шепотом расспрашивали о здоровье. И были очень озабочены.
– Пароход придет за ним через две недели. Необходимо, чтобы к этому времени он мог стоять на ногах.
– Кто же этот мальчик? – мучилась Катюша. – Уж не наследника ли они спасли? Князь и княгиня, старики, валяются на полу, а ему лучшее место. Или оттого, что больной? И почему офицеры так о нем почтительно расспрашивают? Ну и дела здесь делаются!
Странная вещь – о себе Катюша все это время как-то мало думала. Вся душа у нее сжалась, съежилась, потускнела, заснула. И когда плакала она по дороге, то не о судьбе своей, не о том, что потеряла мужа, ребенка, сестру, что предана на муку изменой близкого друга, – нет. Она плакала просто от голода, холода и усталости. Даже будущее было для нее как-то безразлично.
У матушки в кухне висело грязное мутное зеркальце. Катюша с любопытством взглянула в него. Взглянула и горько засмеялась. Действительно, с облупленного стеклышка уныло глядело на нее изможденное бабье лицо, обветренное, в бурых пятнах, с голубовато-бледным ртом, оттянутым книзу двумя скорбными морщинками. Из-под грязной головной повязки выбивались прядка волос, светлых – можно принять за седые.
– Бабуся! Вот оно что. Бабуся. Ну, что ж – тем лучше. Почему считала она, что хорошо в двадцать восемь лет
быть старухой, она и сама не знала. Но чувствовала, что так спокойнее и больше подходит к ее душевному состоянию. Матушка усердно искала для нее какого-нибудь места.
– Я вас не спрашиваю, кто вы такая, – сказала она Катюше. – Помещица или офицерша – раз матушка Агния за вас просит, я всегда готова помочь. Назовитесь каким-нибудь простым именем, ну, Агафьей, что ли.
– Хорошо, пусть буду Агафьей, – равнодушно согласилась Катюша.
– Руки только вот у вас очень уж неудобные.
– Неудобные? – удивилась Катюша.
– Ну, да. Выдают сразу. Вы их прячьте под платок, что ли. А то вот возьмите чугунок золой оттирать. Это вам живо ногти объест, да и кожа полопается, загрубеет. Ничего, Бог даст, живо руки испортятся.
После этого разговора пошла Катюша в кухню, посмотрела в зеркальце, кивнула головой.
– Здравствуй, бабка Агашка. Не унывай. Бог даст, будут у тебя скоро хамские лапищи.
Раз поздно вечером слышала она, как старый князь шептался с хозяйкой в коридоре. Подкралась к двери, подслушала. Князь был чем-то обеспокоен.
– Княгиня тоже видела, – шептал он.
– Ну, чего вы, право, – успокаивала его хозяйка. – Во-первых, она к вам в комнату никогда не заглядывала и даже ни о чем понятия не имеет. Во-вторых, она сама всякого боится. Ну где ей шпионить, в таком ли она положении?
– Вы понимаете, как все это опасно, – бубнил старик
– Да она и уйдет скоро. Я ее на место определяю.
– Да кто она такая? На вид совсем простая баба. Чего же бабе прятаться. Не понимаю. Как ее фамилия?
– Фамилию я вам сказать не могу. Зовем ее просто Агафьей. Да вы не беспокойтесь.
Они еще что-то пошептали. Катюша отошла от двери.
– Значит, матушка меня на место определит. И то ладно. А старые дураки меня боятся. Вот до какой чести дожила.
Дня через два после этого разговора произошло событие. Ночью заговорили в коридоре взволнованные голоса, затопали ноги.
– Английская миноноска! Английская миноноска! Слово это повторялось во всех падежах.
Люди входили, уходили.
– Да тише вы, ради бога! – предостерегал голос хозяйки.
Наконец, хлопнула входная дверь, скрипнула калитка и все смолкло.
Бросилась Катюша к окну. Увидела, как быстрым шагом уходили четверо. Один как будто недоросток. Ночь была темная, разглядеть было невозможно.
На другое утро, выйдя в коридор, увидела Катюша, что дверь к старикам открыта, старая княгиня подметает пол, а на ломаной кровати вместо мальчика сидит сам старый князь. Тут она поняла, что мальчика ночью увезли.
Вскоре после этого события привела хозяйка в кухню здоровенного бородатого мужика.
– Вот, – сказала, – Агафья, ты говорила, что умеешь доить. Ну, если и не очень умеешь, так научишься. Вот это козодой, у него козы. Будешь ему в хозяйстве помогать и за козами смотреть, молоко разносить, там уж он скажет, что и как.
– Та-ак-с, – сказал козодой и посмотрел на Катюшу ласково. – Ты, тетенька, раньше-то что работала?
– Да я больше так, вроде такого, то есть по хозяйству и шила.
– У меня надо за козами ходить. Доить-то умеешь или городская?
– Ну, кто ж не умеет доить? – сказала Катюша обиженным тоном. – Что я урод, что ли, что не смогу козу подоить?
– У меня четыре, – сказал козодой и снова посмотрел на нее ласково.
– Ну, чего долго думать, – решила матушка, – бери платок, Агаша, да и марш.
– А вещи ейные? Я бы заодно прихватил, – сказал козодой.
– А вещи я потом сама занесу, – отвечала матушка, легонько подталкивая Катюшу к выходу.
– Интересно, – подумала Катюша, – какие такие вещи она принесет.
Козодой жил за городом. У него был домишко – не свой, он нанимал. Было кое-какое хозяйство, но любимое дело – козы. Он продавал молоко и готовил сыр, такой острый и пахучий, что Катюша потом несколько лет не могла отделаться от впечатления того запаха. Во сне снился.
Доить оказалось и трудно и противно. Когда присела она в первый раз около толстой старой козы, козодой крякнул:
– Эх, ты, раззява, чего ж ты не с руки села?
Катюша растерялась и не сразу поняла, в чем дело. Обошла с другой стороны.
– Господи! – молилась она. – Хоть бы этот дурень ушел, я бы одна лучше наладилась.
Потянула отвратительную козью резинку. Молоко зажурчало, ударило струйкой.
– Бррр!
Коза повернула голову и посмотрела прямо на Катюшу. Посмотрела тупо, вопросительно.
– Ну, чего же ты смотришь? – вздыхала Катюша. – Не смотри. Сама знаю, что выгонит.
Но козодой не выгнал.
Он, напротив того, влюбился.
Жилось Катюше у козодоя недурно – спокойно и сытно.
Она стала поправляться, пополнела, зарумянилась. К работе привыкла скоро, да и козодой особенно ее не утеснял. Он был добродушный.
Звал он ее сначала бабкой, потом тетенькой, а под конец красавушкой. Так на этом и остановился.
Очень удивлялся на ее руки.
– Как же ты, – говорил, – красавушка, огороды копала? Пальчики у тебя тоненькие.
– А я больше по городскому делу работала. Шила, убирала.
Он качал головой.
– А мне все кажется, будто ты и не из простых.
– А то из каких же? Из сахарных?
А раз напевала она французскую бержеретку, обернулась, а он стоит, глазами хлопает.
– Это ты по-каковски?
– По-каковски? – спокойно переспросила Катюша, – Разве ты не понимаешь? Это я по-татарски пела. У нас там татарин жил, я от него и переняла.
– Ишь! – задумчиво сказал козодой. – Вот ко мне иногда татарин сапожник ходит. Так я у него спрошу.
Катюше это не особенно понравилось. Прожила она у козодоя уже несколько месяцев, как вдруг он ей говорит:
– Давай, Агаша, повенчаемся. Будешь хозяйкой в доме, а мне тоже ведь жениться пора, уже восемь лет вдовею.
«Вот так штука, – подумала Катюша. – Придется отсюда уходить».
«Вот так штука, – подумала Катюша. – Придется отсюда уходить».
И стала она козодоя уговаривать:
– Ну какая я тебе жена! Я для тебя стара, тебе нужна баба молодая, работящая. А я, видишь сам, из портних, работать у тебя, как следует, никогда не навыкну. Вот приходила к матушке Маша, огородница, – вот это для тебя подходящая будет. Молодая, красивая, здоровая. А на мне жениться – только жизнь загубить.
– А когда я по тебе сохну, – сказал козодой и покрутил усы.
– А ты погоди. Вот я к тебе приведу Машу, так поймешь, по ком нужно сохнуть.
На другой день пошла к матушке узнавать насчет Маши. У матушки нашла перемену. Старики уехали. Вместо них жила какая-то тоненькая барышня с пожилой дамой.
– Ах, вот хорошо, Агаша, что ты пришла, – встретила ее хозяйка. – Вымой у них окошко, я не могу – плечо ломит.
Катюша охотно согласилась, решила заодно прибрать все в комнате.
– Пол мыть не надо, – сказала дама. – Вчера один офицер вымыл. То есть один вообще… – поправилась она, поймав предостерегающий взгляд барышни.
«Опять здесь что-то творится», – подумала Катюша. Барышня сидела на кровати, опустив голову и беспомощно уронив руки.
– Вот никогда, никогда не принимайте этой позы, – внушительно сказала дама. – Это страшно характерная поза. И кто «их» хоть раз видел, тот сразу вас узнает.
– Я не буду, не буду! – испуганно взметнулась барышня.
– Я уж много раз вам на это указывала, – с упреком сказала дама. – Вы простите меня, я ведь для вас, для вашей безопасности.
Она покосилась на Катюшу и сказала несколько слов вполголоса по-английски. Катюша не поняла.
Когда она убрала комнату, барышня остановила ее. Дама в это время вышла.
– Я бы хотела чем-нибудь отблагодарить вас, – сказала барышня. – Но у меня ничего нет. Вот могу вам дать на память…
Она порылась в тряпье, сложенном в ногах кровати, и вытащила беличью курточку.
– Она мне не нужна, я на днях уезжаю. Далеко. Там тепло. А вы ее непременно сохраните на память. Ее когда-то носил сам наел…
В это время вошла дама, и барышня осеклась.
– Я отдала эту курточку, – сказала она, виновато улыбаясь. – Мне ведь не нужно, а этой женщине очень пригодится.
– Если вам это угодно, – почтительно, но недовольно сказала дама.
Катюша вышла.
«Что она сказала? Она как будто сказала „наследник“. Если так, то как же она сюда попала?»
Она расспросила хозяйку о Маше, разыскала эту Машу, глупую румяную девку, и позвала ее к себе в гости с тайным умыслом сосватать козодоя.
Девке понравились козы и хозяйство, и она быстро выяснила, что не прочь все это себе привенчать. Сам козодой, по-видимому, тоже общего впечатления не испортил и, в смысле оценки, шел сразу после коз и сеновала.
Катюша всячески направляла воображение козодоя на Машу.
– Вот это баба! Вот это хозяйка! Вот это жена так жена. А что я? Такую и в люди показать совестно. Ничего толком не умею, руки как лапша. Не упускай, хозяин, своего счастья.
Козодой настроился.
А Катюша сбегала к матушке просить, чтобы нашла ей новое место.
Барышни больше не было. Уплыла на английском пароходе в те края, где беличьих курточек не носят.
Катюша набралась храбрости, спросила у матушки, кто была эта барышня.
Матушка поджала губы, подняла брови – удивляется, да и только.
– Не понимаю, про кого вы говорите?
– Ну, про ту, у которой я окно мыла и комнату убрала.
– Ровно ничего не помню, – недовольно отвечала матушка, повернулась и пошла прочь.
Но тут Катюшу задело это недоверие к ней.
– Матушка, а матушка! – крикнула она вслед. – А ведь эта самая барышня подарила мне ту самую меховую курточку и сказала, что ее надо беречь, как память кое о ком.
Матушка сердито обернулась.
– Над вами подшутят, а вы и всерьез. Зайдите дня через два, тут у одной купчихи искали работницу.
Сердечные дела козодоя быстро приняли надлежащий уклон. Назначили свадьбу через три недели. Козодой еще поглядывал на Катюшу и говорил, как бы в недоумении:
– Экая ты какая этакая. Н-ну ну!
Очевидно, нравилась-то ему, в сущности, Катюша, но понять этого он не мог, так как она его убедила в необходимости любить именно толстую Марью.
Тем временем матушка устроила Катюшу в работницы у купчихи.
Купчиха была совсем простая, но почувствовала в Катюше былую барыню и любила повздыхать при ней о прежних временах. Шептала, трагически закатив глаза:
– Боюсь, Агафья, не стали бы они интеллигенцию бить. Мне-то еще помирать неохотно.
Служила она у купчихи довольно долго, как настоящая баба. Втянулась в работу, поправилась, пополнела, похорошела. Но вместе со здоровьем и молодостью, явилось у нее сознание своей загубленной жизни, воспоминание о муже, тоска по ребенку. Она пела бержеретки, потому что душа у нее проснулась, а проснувшись, вспомнила и затосковала.
Так служила она у купчихи. И ходил к этой купчихе немец, из бывших колонистов, по имени Юхан. То есть по-настоящему звали-то его Иоган, но Юхан было легче выговаривать.
Был он обыкновенный: белобрысый, белоглазый, пухлый, типичный колонист. Страдал тяжелой сентиментальностью.
Ему очень понравилась Катюша. Он говорил ей:
– Вы не Агафья. Не верю. Вы другой человек, и вас надо отсюда увезти.
Катюша сначала не обращала внимания на его слова, потом как-то решила поговорить:
– Куда же можно меня увезти?
– Заграницу.
– А как?
– Выходите за меня замуж. Как жену смогу увезти.
– Да я же замужем.
– А кто это знает? Паспорт у вас есть?
– Нету.
– Так надо добыть.
И придумал Юхан такую штуку. Пусть Катюша идет на базар и там начнет вдруг кричать благим матом, что ее обокрали, что у нее вытащили сумку, в которой были деньги и все документы. И пусть голосит и бежит в милицию, и свидетели пойдут с нею. Пойдет сам Юхан, который, как будто совсем ее не знает, а только видел, как кто-то вырвал у нее из-под руки сумку. И еще пойдет Юханов приятель. А она пусть назовется Лукерьей Сапоговой, потому что такую Лукерью он знал, она померла, а у ней в деревне об этом неизвестно. Ей, значит, выдадут паспорт на это имя, я потом Юхан с ней повенчается в комиссариате, возьмет с собой за границу и там отпустит на свободу.
Не успели они еще привести этот план в исполнение, как пришла к купчихе сама матушка узнать, не приносили ли ей холста на продажу.
Катюше это показалось чего-то странным.
– Я пришла, – шепнула матушка, – сказать, что ваша сестра здесь с детьми. Вас ищет.
И увидела наконец Катюша свою Лялечку.
Катюша, войдя в дом, сказала сестре:
– Здравствуйте, я Лукерья.
– Здравствуй, Лукерья, – ответила Маруся. – Посмотри, окая у меня девочка Ляля.
Катюша смотрела и не понимала и не могла поверить, что эта кругленькая девочка, бегающая вперевалку тепленькая, пахнущая супом и что-то весело болтающая, – та самая крошечная Лялька, которая сонно чмокала губами тогда, в последний вечер.
– Лялька, поцелуй Лукерью, – сказала Маруся. – Пойдем, Лукерья, в садик, поговорим немножко.
Разговор был короткий и очень страшный. Маруся хотела что-то сказать и не могла. Катюша глядела на нее и бледнела. Потом крикнула:
– Скажи прямо – он умер. Маруся шепнула:
– Хуже.
И, помолчав, прибавила:
– Ушел «к ним».
Катюша тихонько простонала:
– А-а! Помолчали.
– Значит – совсем? Бросил нас?
– Ну, конечно.
– Гад!
Больше они ничего не сказали друг другу.
* * *Катюша часто бегала взглянуть на девочку
Как-то раз укладывала она ее спать. И вдруг круглые упругие щечки раздвинулись, сморщился носик и лукаво-лукаво сощурились глазки. Девочка обняла Катюшу и зашептала ей в ухо:
– Я все знаю. Ты не Лукерья, ты мама.
Молодчина Юхан все проделал, как обещал. И все сошло, как по заказу, даже Катюшин визг и вопли на базаре. Потом стала Катюша Лукерья Швенн.
Когда новобрачные стояли уже на палубе парохода, к ним подошла попрощаться знакомая женщина с ребенком на руках. Новобрачная, которая с большим волнением ждала эту женщину, сразу схватила ребенка на руки, а женщина сейчас же спустилась на пристань, громко прокричав:
– Я только куплю тебе яблоков на дорогу.
Ушла да так и не вернулась.
Таким образом новобрачные увезли этого ребенка с собой. Ну, конечно, не бросать же его в воду.
* * *– Кэтти Руби? Кэтти уверяет, что живет третью жизнь?
– Говорят, что она выходит замуж за какого-то английского политика.
– Говорят, что ее дочь блестяще сдала экзамен и будет адвокатессой.
– Счастливая эта Кэтти. Такая молодая на вид. Вот что значит – прожить свою жизнь беззаботно.