— Так уж и сами!
— Естественно! Ты же психолог, значит, обязан знать такие вещи доподлинно. Возьми ту же бедную дамочку Коко Шанель. Она была нищей, но ее это ничуть не трогало. Если разобраться, она все время жила в мире шелка и бархата, в мире шляпок, духов и платьев. Она не имела богатых родителей и не могла позволить себе ежедневной порции виноградного сока, но эта неказистая дамочка умела мечтать, как никто другой. И в итоге сумела вымечтать у судьбы все то, чего ей так не доставало. Превратилась в законодательницу мод, заработала миллионы и завладела сердцами сотен лучших кавалеров планеты.
— Брр!.. Причем тут Коко Шанель?
— Да все при том же. Думаешь, Спиваков с Растроповичем жили когда-нибудь в СССР или в России? Да ничего подобного! Если подумать, для них и двадцатого века, как такового, никогда не существовало. Они жили всегда на сцене, и весь их мир — это нотные альбомы и оркестровый взвод, лабающий под команду тоненькой палочки. Или возьми мир любого из наших президентов…
— Пошел ты к черту со своими президентами!
— Что и требовалось доказать! — Дмитрий громко хохотнул. — Тут, насколько я знаю, президентов не водится, и трон пустует. Во всяком случае, пока. Ты ведь, помнится, тополя ненавидел? Так вот, дорогой мой, здесь их также нетути. Как нет и табака.
— Ну и что? Комедий здесь тоже нет!
— Все верно, ты всегда их недолюбливал.
— Хорошо, а откуда здесь визири с янычарами? Скажешь, тоже из моей головушки?
— Из чьей же еще? Я, милый мой, к истории всегда был равнодушен. А ты, помнится, всегда что-нибудь критиковал — то Кутузова с Петром Великим, то Крестовые походы с американскими операциями, то еще какую-нибудь чепуху. Вот и получай бумеранг! Тут у них культ Ближнего Востока. Две трети — мусульмане, одна треть — христиане. И не удивляйся, что кругом памятники персидским лидерам. Именно они освободили в свое время древнюю Русь от ига европейского варварства. Мы ведь дань не кому-нибудь, а Европе платили. Да, да! Аж, триста с лишним лет, после чего пришел Мухаммед Бей с войском, поручкался с кем-то из наших князей — и в два года повымел с территории всех европейцев. Восстановил порушенные храмы и города, запретил корриду с бестиариями и разрешил многобрачие.
— Значит, история здесь совершенно иная?
— Да причем здесь история, милый мой! Так ли уж это важно? Если говорить честно, история — это фиговый лист, которым мы прикрываем нагой вакуум. Это то, чего в действительности нет. Всего-навсего виртуальный фундамент, который требуется человеку для самоуважения.
— По-моему, самоуважение — это тоже немаловажно.
— Не уверен. Какая бы ни была история — сибаритская или тиранская — она всегда способна воспитывать. А посему получай персов вместо французов и визирей вместо депутатов! По мне — так разница небольшая.
— Занятно! — я качнул головой. — А как насчет революции с войной?
— Было тут когда-то и это. Однако с серией существенных поправок. — Дмитрий пожал плечами. — Эсеры перебили большевиков, ну а с ними в свою очередь покончили господа монархисты. Короче, в итоге победила конституционная монархия. А войну нам помог выиграть все тот же восточный султанат, который как раз накануне вторжения сумел объединиться с японским сегунатом. Иными словами просвещенная Азия вторично освободила славян от варварского нашествия с запада.
— Прямо сказка какая-то!
— А ты как думал! — Дмитрий фыркнул. — В общем, не все тут плохо и мрачно. Главное — присмотрись, вникни и привыкни.
— Ну, а как мы сейчас называемся?
— Увы, уже не Россией. Мы — Артемия, дорогой мой Петруша. Упреждая твой вопрос, поясню: последнюю операцию освобождения возглавлял талантливый полководец Артем Рокоссовский. Именно поэтому сразу после войны почти восемьдесят процентов всех мальчиков были названы Артемами. А там кто-то из Визирей внес предложение о переименовании страны. Тем паче и жители Эфеса, по сию пору поклоняющиеся Артемиде, помогли своим лоббированием. Словом, проголосовали и переименовали.
— И все так просто согласились?
— Поначалу все. У нас же всегда уважали единогласность. Даже термин такой ввели наравне с «интеллигенцией», «пижоном» и «харчком». Ну, а после пошли, конечно, сепаратистские настроения, началась форменная буза. В результате часть страны откололась. При этом формальной причиной послужили имена. Сепаратисты доказывали, что старшее поколение на шестьдесят процентов состоит из Иванов, а потому Артемией они быть не желают.
— Вот ерунда какая!
— Ерунда — не ерунда, а страна раскололась. Чуть было, гражданскую бойню не затеяли. Ладно, хватило здравомыслия вовремя остановиться. Теперь живем с ними бок о бок. Мы — Артемия, они — Ванессия. На границе, само собой, конфликты. Иваны постреливают в Артемов и наоборот.
— Да уж, весело у вас!
— Не веселее, чем у вас. По мне так это дела скучные — насквозь политические. Ты другое лучше расскажи, домой-то к себе заходил?
Я покачал головой.
— Нет там никакого дома! Целый подъезд куда-то запропал.
— Правильно. — Дмитрий ничуть не удивился. — Ты же от них сбежал, вычеркнул из памяти, вот они и исчезли.
— Разве такое возможно?
— Выходит, что возможно. Да ты не тушуйся, у меня аналогичная беда. Даже хуже.
— Как это?
— А так, у тебя подъезд пропал, а у меня — целый квартал.
— Что за чушь!
— Ну, хватит, Петр! — Дмитрий поморщился. — Надоело, честно слово! Долбишь и долбишь одно и то же. То чушь, то бред… Вспомни лучше, сколько спиртяги мы с тобой выдули на первом курсе. Хорошо нам было? Хорошо. И девочки красивыми казались, и мир розовощеким. А на утро напротив — все становилось мрачным и черным. Я хочу сказать, что все субъективно, и если ты опять начнешь мне ныть про законы материализма, то лучше сходи к своему дому и постучись лбом в то место, где располагался когда-то твой подъезд.
— Все равно!.. — Я упрямо помотал головой. — Этого не может быть в принципе!
— А ты выпей, — Павловский приглашающее качнул бутылью. — Глядишь, после стаканчика-другого сообразишь, что может быть, а чего не может. Ты ведь знаешь, наше зрение и наш слух — это входной фильтр. А еще один фильтр расположен в нашей головушке. Именно поэтому одни вещи мы помним, другие забываем, одни видим во всех подробностях, а мимо других проходим, не замечая.
— Это ладно, но откуда взялась языковая тарабарщина?
— Не знаю… Лично я никакой тарабарщины никогда не замечал.
— Но я же целый день вчера бродил, как какой-нибудь глухонемой!
— Значит, надоел тебе твой язык. Мат родной утомил, интонации дикторов приелись, политический сленг достал — откуда я знаю! Ты же психолог — вот и анализируй. Вчера не понимал, сегодня понимаешь, — стало быть, адаптация подходит к своему логическому завершению. А если что странным покажется, так ты прищурься.
— Как это?
— А так. Взгляни на вещь или человека повнимательнее, абстрагируйся и сразу заметишь перемены. Это что-то вроде оптической подстройки у биноклей. Ты просто не сфокусировался до конца, в этом все дело.
— Хмм… А ты-то как здесь очутился?
— Что, значит, здесь? — собеседник фыркнул. — Я всегда был туточки. Потому как лично меня устраивает все. И там, и тут. Эстрада — это мир иллюзий, так что я от них никуда не сбегал. Мой мир всегда при мне, а вот где жил ты до сих пор, я не знаю.
— Ты хочешь сказать, что люди, которые злятся…
— Верно! Получается, что они вроде как не живут, поскольку своей злостью каждый день перечеркивают реальность. Она их не устраивает, стало быть, они ее и не ощущают. Видят лишь грань, наиболее подходящую для ругани. Своего рода — призраки в мире тумана. Так что, Петруша, ни со мной, ни с тобой, особых изменений не произошло.
— Как это не произошло! Миры-то отличаются!
— Верно, отличаются. Ну, и что? По-моему, это даже забавно. А в каком-то смысле и удобно. — Павловский постучал себя по голове. — Ты сюда почаще ныряй, Петюнь. Только по-честному — без этих твоих старорежимных философизмов. И половина ребусов наверняка разрешится сама собой.
— Только половина?
— А ты как хотел! Простых ответов здесь нет. И, конечно, всю эту кашу тебе в одиночку было бы не заварить. — Пожав плечами, Дмитрий допил бутыль, со вздохом поставил ее на пол. — Значит, еще кто-то постарался. Может, тот чертов зал, из которого ты так поспешно удрал, а может, и кто другой.
— Да кто другой-то, кто?!..
— Да кто угодно, — Дмитрий снова кивнул на экран, где рисованный человечек уже качал головой, пытаясь сесть. — Видишь, какими я глупостями развлекаюсь? И ведь ему, поверь мне, действительно больно.
— Кому — ему?
— А черт его знает. Но если бы я сосканировал тебя в фас и профиль, а потом поставил на место этого чудака, думаю, тебе бы это не слишком понравилось. — Дмитрий тяжело повернул голову, и на мгновение в его пьяненьких глазах промелькнула хитринка. — Ты, братец, вот о чем подумай: тебя ведь могли выпнуть взашей оттуда, но могли и сюда позвать.
— Как это?
— Да очень просто! Силы гравитации — они, знаешь ли, действуют не всегда предсказуемо.
— О каких силах ты толкуешь!
— О самых обыкновенных! — Дмитрий, кажется, вновь стал заводиться. Мое непонимание его явно утомило. — Вычислили, протестировали и позвали — разве так не бывает? Ты вспомни на досуге, что тебя бесило в том мире и чего тебе больше всего не хватало.
— Моря не хватало! — выпалил я. — Большого и теплого моря!
— Да что ты говоришь! — Павловский неожиданно развеселился. Даже хрюкнул от собственной смешливости.
— Чего ты гогочешь?
— Так, ничего… — он смахнул выступившие на глазах слезы. — Слушай, ты извини, но я тебя снова вынужден гнать. Скоро концерт, и мне просто позарез нужно чуток поработать. Иначе придется выходить на сцену с пустыми руками. Сам видишь, в каком виде моя матрица. Ты бы заглянул в другой раз, лады?
— В другой раз меня могут шлепнуть.
— А что, уже пытались?… — Дмитрий с интересом прищурился. — Вижу, что пытались. Ничего, не расстраивайся. Если уж зазвали, значит, постараются и защитить. Зато скорее разберешься — что к чему… Послушай, а ты на сеанс ко мне приходи! Я контрамарочку дам. Или даже две! — Павловский выдернул из стопки билетиков пару штук, юрко сунул мне в нагрудный карман. — Бери, бери, не пожалеешь.
— Да ведь был я уже, хватит.
— Ты видел одну часть программы — не самую, кстати сказать, интересную. Сегодня, если соберусь с силами, попробую поработать с полной выкладкой. Могу и для тебя какой-нибудь эксклюзив изобразить.
— Нет уж, спасибо, лучше пойду.
— Деньги-то есть?
— Есть, — я обиженно поднялся.
— Может, тебе ствол достать? Я помогу!
— Не надо.
— Тогда удачи! Жду на сеансе. Понравится, могу и тебе устроить небольшой ангажемент, — будем работать на пару, а?
— Как-нибудь обойдусь. — Я еще раз взглянул на экранного человечка, пытающегося выдрать из ноги гигантскую иглу, и торопливо вышел из номера.
Глава 11 Понт Эвксинский…
И снова чертов Димка показался мне убедительным. В этом не хотелось признаваться, но я действительно бежал. От тополиного пуха и ночного собачьего лая, от вездесущего мата и искусственных телешоу, от терактов и скучноватых проблем, с которыми люди шли и шли в мой кабинет. Злоба — дурное чувство, но именно она зачастую являлась главной движущей силой моих поступков. И сознавать это было вдвойне грустно, поскольку я точно помнил, что когда-то давным-давно я был совершенно иным, что доброта, наив и отзывчивость были главными чертами моего характера. Собственно, потому я и двинул в психотерапевты — не ради денег, а потому что действительно хотел помогать людям. Однако с некоторых пор я неожиданно понял, что бесконечно устал от своей работы. Более того, я потихоньку начинал ее ненавидеть. Со мной приключилась скверная метаморфоза, и то, что поначалу внушало трепет и наделяло ощущением собственного могущества, теперь вызывало одно лишь отвращение. Увы, я не умел, как Дмитрий, скользить по судьбам и лечить пациентов оптом. В судьбы своих подопечных я вынужден был погружаться с головой — и порой на опасную глубину, где очень скоро начинал элементарно задыхаться. Если вы пробовали когда-нибудь спасать утопающих, вы меня поймете. Проблемы людей были чертовски похожими, однако решались они всегда по-разному.
Словом, как ни крути, но по всему выходило, что я бежал. Как Довлатов из СССР, как Мицкевич из Польши, как Куприн из России. Правда, мое положение было несколько хуже, поскольку бежать за границу я не мог. Не мог по той простой причине, что зарубежье не обещало мне ничего, кроме новых проблем и новой скуки. Но и в своем родном городе я начинал откровенно задыхаться.
Стыдно, но, будучи психологом, я все равно путался в самых примитивных понятиях. Я не мог примириться с войнами и газетной ложью, а англо-ирландский конфликт, как и палестино-израильский, казались мне таким же идиотизмом, как вся наша кавказская буза. Между тем, люди относились к происходящему с суровой озабоченностью, с азартом болели либо за тех, либо за этих, постоянно готовы были спорить и драться. Ну, а я… Я брался лечить их психозы, сути означенных психозов совершенно не понимая.
Если честно, не понимал я и новых, встречаемых на «ура» веяний. Я всегда настороженно относился к социализму, но мне действительно нравились наши фильмы — столь же наивные, сколь и чистые. Меня пугала история России, но я млел перед красным флагом — удивительно лаконичным и по цветовому окрасу более значимым, нежели нашумевший квадрат Малевича. Теперь его сменил игрушечный триколор, а вместо привычных школьных десятилеток кругом появились одиннадцатилетки с подготовительными садиками, специализированными яслями. По сути наших детей лишали не только детства, но и блистательного будущего. Если верить истории, артисты, полководцы и политики — все становились знаменитостями рано. Думаю, это характерная черта любого таланта — прорываться рывком и сразу. Если мариновать личность долгие годы в лицеях, гимназиях, техникумах и институтах, настойка попросту перебродит, потеряв градус и вкус. Как ни крути, большая часть гениев всплывала в промежутке между двадцатью и тридцатью годами. А далее наступал срок размеренного остывания. Многие из гениев попросту умирали, не дожив до тридцати. Сегодняшнее время на гениев смотрело более чем косо. Оно предпочитало профессионалов и звезд. Кстати говоря, эту терминологию я также отказывался понимать.
Словом, перечень всего того, что меня не устраивало, был чрезвычайно велик, а потому слова Павловского поневоле заставляли хмуриться. Он бил в яблочко, и оттого на душе было вдвойне тяжело…
Вздрогнув, я поднял голову. Далекий басовитый гудок родил в душе смутный отклик. Когда-то в детстве, слыша подобные гудки, я убеждал малолетних приятелей, что это гудят пароходы. Каково же было мое изумление, когда много позже я узнал, что ни пароходов, ни причалов в моем родном городе сроду не водилось. Гудели заводские трубы, однако фантазия не желала принимать низменное, требуя океанских просторов, тугих парусов и соленого ветра. Вот и сейчас ноги мои сами повернули навстречу гудкам. Я шел, все более ускоряя шаг. Зачем-то мне очень было это нужно — взглянуть на первоисточник гудков.
А еще через пару кварталов я вдруг ощутил близкое присутствие чего-то огромного, ласкового и живого. Я боялся поверить, но, кажется, это действительно было море. Я ощущал его, даже не видя, — по волнующему соленому запаху, по распахивающемуся впереди небу, по специфическому низкому шепоту, который одни только волны и могут порождать.
Когда же впереди блеснула вода, я ощутил в ногах неожиданную слабость. Спотыкаясь, заставил себя преодолеть последние метры и вышел на залитую солнцем набережную. По левую руку от меня простирался порт с грузовыми причалами, высокими кранами и высоченными кораблями, по правую — начиналась территория пляжей. Загорающих было мало, и оттого влажная, убегающая к горизонту синева, волновала еще больше. Каменное побережье Сочи мне тем и запомнились, что моря из-за тысяч и тысяч тел там не было видно. Его и слышно не было из-за людского гомона, а запах морского ветра перебивали миазмы кебабов, шашлыков и женской парфюмерии. Здесь же все обстояло иначе. Даже горстка кораблей, сгрудившихся у причалов, не способна была заслонить моря, а крохотные фигурки рыбаков, замерших на бетонных молах, только подчеркивали грандиозность картины.
Тиская ручку дипломата, я бодро двинулся по одному из пирсов. Минута, и я уже был во власти моря. Оно искрилось вокруг мириадами чешуек, и я с трудом подавлял желание броситься в воду прямо с пирса.
Миновав прогулочный катер, с хлюпаньем бьющийся брюхом о воду, я присел на здоровенный кнехт, стянул с себя пиджак и осторожно уложил в дипломат. Мыслей не было, остались одни эмоции. Я впитывал в себя море и предвкушал момент, когда погружусь в этот теплый материнский кисель, из которого все мы когда-то вышли. Самое забавное, что я думал уже не о том, каким образом в городе Яровом могло появиться море, а о том, что нужно срочно где-то раздобыть маску, трубку и ласты. Димка Павловский был прав: критерии восприятия мира следовало срочно менять. Тот же Шри Ауробиндо полагал, что тело — всего лишь некая форма и матрица, в которую заливается ум, но и оно может быть изменено силой ума. Для этого только нужно очиститься от вещей и привязанностей. Дом, работа, деловые партнеры — все, по мнению знаменитого Брахмана, было несущественным. Главное он видел в одной лишь вечности, и одна лишь вечность могла интересовать живое сознание.
Сейчас, взирая на этот гигантский простор, я, кажется, начинал по-настоящему верить, что вечное и впрямь не согласуется с мирскими заботами. И это море тоже было вечным. Оно родилось задолго до меня и даже задолго до прихода сюда предприимчивых аргонавтов. Понт Эвксинский, морской рубеж древнего Пантикапея и Диоскуриады, загадочной Ольвии и античной Колхиды. Увы, этих городов более не существовало, как не сохранились и их названий. Мир обновлял себя как молодящаяся кокетка, меняя русла рек, перегоняя людей с места на место, без устали покрывая себя кирпичами, стеклом и бетоном. Об этом, должно быть, и толковала Дмитрий, убеждая меня в том, что реалии сплошь и рядом смыкаются с виртуалиями, что нельзя слишком серьезно воспринимать политические пристрастия людей и возвеличивать беды, поскольку даже самые страшные из них, легче легкого умирают вместе с нами.