Я вообще его никак не воспринимал. И потому, снова улегшись, повернулся к человечку спиной, крепко-накрепко зажмурился. Уснуть! Еще хотя бы на час или два! Уснуть, как в гамлетовском монологе!..
Стыдно, но в каком-то смысле я попросту нырял под детское одеяльце и прятал голову в песок. А самое забавное, что уснуть мне действительно удалось. На этот раз вполне по-человечески — без судорог и дрожи, без комариных укусов и омывающих душем Шарко сновидений.
Глава 10 Встречи, которых не ждешь…
Утро вечера мудренее. Мудренее оно и ночи.
Встал я, разумеется, помятый, с опухшим от комариных ласк лицом, с омерзительным привкусом во рту. Чудо возрождения, тем не менее, состоялось. Давно доказано: ноченьки нам на то и даны — чтобы избавляться от дневного груза, испытывая очередную реинкарнацию. В противном случае, все человечество давным-давно бы сгинуло, не продвинувшись в собственном интеллектуальном развитии ни на шаг.
Быстренько почистив зубы и энергично растерев командировочной порцией лосьона щеки, я вытряхнул из карманов пригревшихся жуков и сделал немудреную зарядку. Пять приседаний, шесть поворотов напра-нале, семь шумных вздохов и восемь подскоков на месте. После чего сунул трофейный «POLUCHI NAKA» за пояс и натянул на себя пиджак.
Прежде чем покинуть ставшую родной беседку, внимательно оглядел соседнюю лавочку. Разумеется, она пустовала. Крохотные коготочки чуть скребнули по основанию черепа, но пока мысли группировались и перестраивались, готовясь к туманному рапорту, я успел сделать шаг, а после еще один и еще два. Беседка осталась за спиной, и надобность в рапорте отпала сама собой. Ночь — это ночь. О ней забывают, как о прошлой жизни.
Как бы то ни было, но утренний город мне понравился значительно больше вечернего. Солнце и птичий гомон ему решительно шли. Воробьи, конечно, не соловушки, но распевали вполне старательно, а главное — громко. В той же степени радовали знакомые стены кирпичных домов, многочисленные, крашеные в розовое урны и обилие свежевырытых траншей. Судя по всему, здешние строители болели вирусом кладоискательства в той же степени, что и наши. Так, по крайней мере, мне разъяснил ситуацию один из давних моих пациентов. Трубы и кабели — все это, по его словам, использовалось исключительно для отвода глаз, — на самом деле дорожники паутинили город траншеями в поисках банальных кладов. Такое уж у дорожного начальства водилось хобби. Как только кто-нибудь в главке натыкался на описание древнего монастыря, поместья богатого купца или бежавшего за границу ростовщика, на этом месте тут же разворачивались дорожные работы. Человек, все это рассказавший мне, был довольно серьезно болен, и все же слова его заставили меня призадуматься. Во всяком случае, иного рационального объяснения ежегодным городским раскопкам я подобрать не мог.
Впрочем, сейчас передо мной стояли более весомые задачи. Следовало проверить, насколько близко увязывалось с правдой все то, что приключилось вчера. Как ни крути, я был профессиональным психологом, а потому ни на секунду не забывал о том, что человеческое сознание — вещь зыбкая и наукой практически не изученная. Стало быть, кое-какие надежды у меня еще оставались. Может, вчера я пребывал в состоянии «гроги», вызванном порцией коньяка Павловского? А что, — с этого субъекта станется! Мог и подсыпать какой-нибудь отравы. Словом, кое-что следовало лишний раз проверить. А иначе — поворот на сто восемьдесят градусов и нырок в душный сумрак эмпириокритицизма…
Мысль об эмпириокритицизме мне неожиданно понравилась. В самом деле, что там писали Мах с Авенариусом об экономии мышления? Кажется, что-то как раз о моей ситуации. Дескать, мир есть комплекс ощущений, и нечего тут ломать голову. Не для того она, дескать, приделана к туловищу. Хотя… По тому же Маху, пожалуй, и не поймешь — для чего. Может, для секретарского описания бытия, а может, для извержения никому не нужных софизмов вроде такого: «Что ты не потерял, ты имеешь. Рогов ты не терял. Стало быть, ты рогат.» Положительно шутником был Диоген Лаэртий! Вряд ли он верил в то, что говорил. Хотя еще большим шутником был другой Диоген — тот, что жил в бочке и, не признавая отечества, именовал себя гражданином мира. Кажется, его называли Диогеном Синопским. А был еще и третий Диоген — Диоген Аполоннийский, самый древний из всех диогенов, который тоже что-то такое кропал в свой допотопный блокнотик, а попутно спорил с разными Эмпедоклами и Левкиппами. Воистину неугомонное племя — Диогены. Сколько их было на самом деле, нам, наверное, уже никогда и не узнать. Мало ли в Бразилии донов Педров!..
Я шел, головой особенно не вращая, однако и бдительности не терял — вслушивался в говор граждан Ярового и внимательно вчитывался во все встречные афиши. Увы, утренним моим надеждам суждено было растаять. Я повторно убедился, что ЭТОТ город существенно отличался от моей родины. Так вместо трех мостов через реку Верему я насчитал целых пять, улица Халымбаджи именовалась Персидской, а на Гоголевском бульваре вместо памятника вождю мирового пролетариата возвышался гигантский мемориал павшим воинам-иракцам. Позабавила меня и афиша, на которой пританцовывала знакомая фигура Пьера Ришара. Правда, именовался рекламируемый фильм чуточку иначе, а именно: «Блондин в пегих штиблетах». Но главное открытие поджидало меня впереди. Коротко переговорив с лоточницей, безропотно выдавшей мне стакан кваса и очередную булочку с сосиской, я вдруг осознал, что за ночь с горожанами тоже произошли определенные изменения. То есть, либо с ними, либо со мной. Так или иначе, но последствия странной аккомодации сказывались в том, что отныне я понимал здешнюю речь практически на сто процентов. Если бы не ворох проблем, я обязательно попытался бы отследить ступени, по которым вот уже в течение суток с небольшим взбирался по лестнице здешнего мироздания. Вполне возможно, я не поленился бы вычертить и кривую, шаг за шагом фиксирующую все мои крохотные успехи. В самом деле, если еще сутки назад слышимое являлось для меня полной абракадаброй, то уже к вечеру вчерашнего дня я был в состоянии вычленять отдельные слова и улавливать общий смысл сказанного. Сегодня картина вновь изменилась. Складывалось впечатление, что слух мой прорезался, а сам я прозрел. Кто знает, возможно, за это следовало благодарить мою беспокойную ночь…
Что-то знакомое заставило меня встрепенуться. Обернувшись, я увидел в распахнутом окне включенный телевизор. Я невольно приблизился. По телевидению крутили «Белорусский вокзал», и мне вновь почудилось, что незримая рука судьбы ободряюще похлопывает меня по плечу.
По всему выходило, что у них тоже был свой сорок первый, а за ним и сорок пятый. Был свой фюрер и была своя победа… Я присмотрелся повнимательнее, — Папанов, кажется, на себя не очень походил, зато Леонов был точь-в-точь наш. Это меня отчасти утешило.
А еще через полсотни шагов я замер в остолбенении. Прямо на меня со стены здания бывшего Совкино и нынешнего «Лоранжа» на меня смотрела красочная афиша со знакомым ликом. Художник, поработавший над афишей, был не слишком умелым, и все же Димкину физиономию я сразу узнал. Чуть пониже его украшенной тюрбаном головы аршинными буквами было прописано:
Только у нас и сегодня!
«Сеанс Целительной Магии + Мини Спектакль!
Три часа в обществе несравненного Дмитрия Павловского!»
Здесь же вы приобретете заговоренные свечи, египетские обереги, непальские четки и книги с автографом Павловского!
Начало сеанса — 17–00, цена билета — 75 рублей
Трудно описать словами — что испытал я, глядя на эти письмена. Задохнувшись, я тут же ринулся в кассу театра, склонившись над окошечком, начал торопливо втолковывать, что мне срочно нужно повидать господина Павловского, что я давний его друг и что начала сеанса могу просто не дождаться. Холеное личико кассирши оставалось невозмутимым на протяжении всего моего монолога, и только когда я сунул в окошечко сторублевую банкноту, оно несколько смягчилось. Я боялся, что мне ответят отказом, но кассирша оказалась истинной профессионалкой. Протянув мне сдачу, она царапнула на билете телефонный номерок.
— Позвоните-ка, на-ко. Возможно, вас и не примут.
— Спасибо, солнышко! — я послал кассирше воздушный поцелуй и выскочил на улицу. Найти исправный телефон оказалось не столь уж сложно, и уже минут через пять сиплый Димкин баритон терзал телефонную мембрану:
— Петька? Ты где, черт больной?… У «Лоранжа»?… Чего ты там торчишь? Давай, пулей сюда! Я думал, ты еще вчера мне позвонишь…
— Откуда же я знал, что ты здесь? — волнуясь, я бормотал в трубку какой-то вздор. — Кругом какая-то латынь, подъезд родной испарился, по паркам лилипуты в шинелях бродят… Я уже решил, что спятил.
— Не говори «гоп», Петюнь! Это только поначалу так кажется… Короче, дуй сюда, здесь и потолкуем. Номер тринадцатый, гостиница Шейха Абаса.
— Что за гостиница такая?
— Да рядом с кинотеатром!
Я растерянно повернул голову. Видимо, на этот раз переименованию подверглась гостиница Центральная. На самом верху действительно можно было разглядеть арабскую вязь из неоновых трубок.
— Димон, ты, главное, не уходи! — надрывно прокричал я в трубку. — Сейчас буду, на-ко! Минут через пять, на-ко. Ты слышишь?!..
* * *Спустя указанные пять минут, я уже утопал в кресле трехкомнатного номера люкс и наблюдал, как похмельный Димка пьяно царапает пером по дощечке дигитайзера, вырисовывая на цифровом экране фигурку какого-то человечка.
— Одной магией, Петюнь, сыт не будешь. — Павловский громко икнул. — Вот и подрабатываю спектаклями. Сочинил тут одну программку, постепенно довожу до ума, продаю на своих сеансах. Магическая музыка, пасы руками, позы. Лабуда, конечно, но людям нравится.
— Ты чисто разговариваешь! — задумчиво пробормотал я.
— По-моему, я всегда чисто разговаривал. О чем ты?
— Да так… Лучше скажи, что за программа?
— Если выражаться научно, это вариативное матрицирование. — Павловский взмахнул пером. — Проще говоря, моя программа исполняет людские желания. Хочешь, скажем, кому-то напакостить — порчу там навести или еще что-нибудь, покупаешь версию «Вендетты» — и дело в шляпе. А если наоборот собираешься обороняться, приобретаешь одну из версий «Кокон». Тут у меня варианты на все случаи жизни.
— Не понял, что еще за «Вендетта»?
— А вот смотри, как я сейчас его…
На моих глазах к мужской фигурке на экране приблизилась гигантская игла и, чуть помедлив, вонзилась в нарисованную ногу. Я невольно вздрогнул, настолько натурально дернулась фигурка. Руки ее энергично затрепетали, раненая нога подогнулась.
— Можно и звук включить. Тогда ты услышишь стоны…
— Это напоминает японское варанингё, — пробормотал я. — Колдовство на бумажных фигурках.
— Верно, — кивнул Дмитрий. — А у амазонских шаманов подобное действо именовалось чурсхэ. Да и африканские колдуны любили поиграть в подобные бирюльки. Набивали соломой тряпичных кукол, писали на них имена с датами рождений и начинали прижигать угольками.
— Неужели действовало?
— Смотря на кого.
— Значит, ты тоже увлекаешься шаманством?
— Теперь, Петруш, это иначе называется. В век компьютеризации люди учатся наводить порчу современными методами.
— Ты серьезно?
— Более чем! — глаза Павловского глянули на меня с насмешливым вызовом. — В этом мире, Петюнь, все серьезно, — ты сам, помнится, говорил мне это. Убей кого-нибудь во сне, и это тут же скажется на его здоровье, а обругай человека простым дураком, и он немедленно поглупеет. Пусть на какую-то кроху, но поглупеет. Европейцы — и те торгуют манекенами врагов. Приносишь им фото, называешь размеры, — и на дом тебе привозят восковую фигуру.
— Чтобы протыкать ее булавками?
— Зачем же? Можно обойтись и без булавок. Ставишь манекен в угол и мордуешь в свое удовольствие.
Я нахмурился.
— Кажется, что-то такое слышал…
— Ну вот, ты слышал, а я в жизнь воплощаю. — Дмитрий величаво обвел экран рукой, точь-в-точь как художник, знакомящий публику с очередным произведением. — Только видишь ли, господа коммерсанты, торгующие манекенами, полагали сначала, что стресс у клиентов снимают, а позже выяснилось, что у врагов действительно начинаются проблемы — у кого обычные недомогания, а у кого и что-либо похуже… Ты вот на моих сеансах ерзал, кривился, и не понимал, что зал верующих — это уже не просто зал, а монолитная сила, своего рода эгрегор, способный вершить подлинные чудеса.
— Это какие же, например?
— А такие… — Павловский шмякнул своего экранного персонажа виртуальным кулаком и, свалив в жестокий нокаут, снова обернулся ко мне. — Ты бы видел, каким я порой выползаю на сцену. Иногда просто в зюзю недееспособный. Ни бэ, ни мэ сказать не могу. А как включу свои агрегатики, музыку со свечками задействую, так и начинается приток энергии. Это ведь не я, — они меня делают магом. И эти игрушки тоже начинают действовать только когда веришь в них по-настоящему.
— Не понимаю…
— Тут и понимать нечего. Если я могу свалить человека реальным ударом, почему мне не совершить то же самое при помощи мысли?
— Ну, знаешь ли! Если бы все валили своих недругов при помощи мыслей…
— Вот! — вскричал Дмитрий. — Вот в чем загвоздка! Мы не умеем совершать физическую работу при помощи интеллекта! Есть желание, но нет формы его матрицирования. Есть ключ, но нет скважины.
— Ты хочешь сказать, что при помощи твоих игрушек…
— Именно! — словно дирижер, Дмитрий взмахнул руками. — Я позволяю мысли вылепиться в нечто конкретное, понимаешь? Создавая эгрегоры, я усиливаю наши метаполя в сотни и тысячи раз. Эффект ничтожный, но он все-таки есть! И спектакли в случае удачи получаются такие, что ты в лучшем из своих снов не увидишь!
— Неужели твои матрицы кто-то покупает?
— Ты шутишь? — Павловский фыркнул. — Расхватывают, как горячие чебуреки! Еще лучше, чем четки с книгами. Да люди последним готовы поделиться, лишь бы не уходить из театра. Кроме того, я снимаю общественное напряжение. Вся ненависть целиком и полностью выливается на экран, и в жизни господа ненавистники уже не беснуются, как прежде.
— Но ты же толкуешь, что вся эта порча может стать явной, разве не так?
— Мало ли что я толкую! Я, Петя, товар, прежде всего, рекламирую! А уж кто верит в него, кто нет, это меня не слишком волнует. Ты, Петр, уже второй день здесь, а, похоже, так ничему и не выучился.
— Чему я должен был выучиться?
— Ну, не знаю… Каждый учится своей собственной науке…
— Постой! — я вскинул перед собой ладонь. Наморщив лоб, попытался сформулировать вопрос точнее. — Скажи, Дмитрий, этот мир — он существует на самом деле или это плод моего воображения?
— Если даже плод, то теперь уже не только твоего, но и моего воображения тоже. Или забыл, о чем пишешь в своей рукописи?
— Там у меня совсем другое…
— Нет, Петюнь, оба мы говорим об одном и том же. Разве что по разному. — Дмитрий с усмешкой вытащил из-за стула бутыль с коньяком, зубами выдернул пробку. — Но я понял, о чем ты спрашиваешь, а потому отвечу предельно честно. Видишь ли, Петруш, судя по всему, ты расплевался со своим миром, вот и все. То, что ты обидел мир, это еще полбеды. Хуже — что мир обиделся на тебя!
— Как это он мог обидеться?
— А так, качнул на ладони и выбросил. Все равно как я эту пробку. — Дмитрий отшвырнул пробку в угол комнаты. Приложившись к бутыли, звучно глотнул.
— Значит, — горло у меня перехватило, — это действительно другой мир?
— Не совсем. Это версия, которую ты создал под себя.
— Чушь какая! Я ничего не создавал!
— И создавал, и создаешь. Она и сейчас все время достраивается, согласуясь с твоим видением реалий.
— Но… С моими реалиями творится черт-те что! Какая-то вывернутая наизнанку апперцепция. Что-то узнаю, а что-то нет.
— Это временное явление, не суетись. Даже в гостиничном номере мы час или два вынуждены обустраиваться, привыкать, а тут не просто комната, — целый мир. Поэтому не спеши его ругать, — он тоже должен к тебе подладиться.
— Бред какой-то!
— Верно, бред. Но, судя по тому, что ты накропал в своей рукописи, бред тоже является полноправной формой жизни. Бредом, Петюнь, можно именовать все то, что нам кажется, а кажется нам более половины наблюдаемого вокруг. Этот мир, — Павловский взмахом обвел свою комнату, — всего лишь одна большая галлюцинация. Не будь объединяющего сознания — того самого эгрегора, о котором я поминал, мы и видели бы, и слышали совершенно разные вещи. Так что, если разобраться, мы все постоянно что-нибудь создаем — любимые интерьеры, библиотеки, семьи, самих себя. Есть, кстати, любопытная версия, что те же наркотики просто-напросто сбивают оптическую настройку человека, и вместо привычных реалий он начинает видеть совершенно посторонние миры. Не выдуманные, заметь! — а посторонние.
— Слышал… — я отмахнулся. — По-моему, лабуда полнейшая.
— Лабуда, не лабуда, но мир и впрямь чрезвычайно пластичен. Закрой глаза, и он совсем пропадет.
— Ну и что?
— Ничего. Если я очень захочу стать героем пожарником, то, в конце концов, я действительно могу им стать.
— Ты хочешь быть пожарником?
— Это всего лишь пример, балда! Я только объясняю, что мы живем в мире, который сами для себя и выстраиваем. Да и время мы, по сути, тоже выбираем сами.
— Так уж и сами!
— Естественно! Ты же психолог, значит, обязан знать такие вещи доподлинно. Возьми ту же бедную дамочку Коко Шанель. Она была нищей, но ее это ничуть не трогало. Если разобраться, она все время жила в мире шелка и бархата, в мире шляпок, духов и платьев. Она не имела богатых родителей и не могла позволить себе ежедневной порции виноградного сока, но эта неказистая дамочка умела мечтать, как никто другой. И в итоге сумела вымечтать у судьбы все то, чего ей так не доставало. Превратилась в законодательницу мод, заработала миллионы и завладела сердцами сотен лучших кавалеров планеты.