— Благодарю вас.
Дети пришли в восторг. Для них любая посылка, как правило ассоциировавшаяся с Рождеством или днями рождения, автоматически становилась праздником. В этом пакете им доставили счастье.
Сэм принес посылку на стол в обеденном зале. Что бы ни находилось внутри, это не звенело, не громыхало и не булькало. Ничего похожего на мягкую податливость бумаги или ткани. Что-то тяжелое, вроде пресс-папье или стопки старых книг, хотя пакет не был для этого достаточно вместительным.
Внимательно осмотрев посылку, Сэм не нашел ничего необычного. Профессионально выполненная упаковка, адрес и фамилия получателя, аккуратно напечатанные на листке белой бумаги, в качестве отправителя — универсальный магазин, один из самых дорогих и престижных в Новом Орлеане.
Вскрыв упаковку, он обнаружил под плотной оберточной бумагой яркую цветную.
— Это и правда подарок! — воскликнула Каролина. — О, папочка, открывай же скорей!
— Милая, я уверен, что это просто знак внимания со стороны одного из деловых партнеров. Не радуйся напрасно. Здесь наверняка не новая кукла.
— Кукла! Кукла! Кукла! — завопила трехлетняя Терри, младшая в семье.
Малышка обожала подарки. Она любила кукол и мягкие игрушки. Еще совсем маленькая девочка, Терри была любимицей Сэма.
— Готов поспорить, это бейсбольная перчатка, — заявил Билли, высказывая свои собственные пожелания.
В шесть лет он уже хотел стать обладателем бейсбольной перчатки, подобно двоим его старшим братьям.
— Билли, наверняка это оловянная кружка от ассоциации прокуроров штата или еще что-нибудь в таком же духе, — мрачно пробурчал Сэм.
Разорвав обертку, он развязал многочисленные ленточки и открыл взору белую картонную коробку, перетянутую последней золотой лентой. Внутри коробки могло лежать что угодно, начиная от стопки книг и охотничьих стаканчиков до телескопа или бинокля в футляре.
— Это конфеты, — заключила Каролина, признанная сладкоежка. Такой подарок обрадовал бы ее больше всего. — Шоколадные конфеты с клубничной начинкой.
— Может быть, и конфеты. Сейчас увидим, — сказал Сэм и потянул за ленточку.
— А я уверена, что это мармелад.
— Нет, это кукла. Я знаю, это кукла!
— Вот увидите, там пластмассовый самолет. Папа, ну скорее же! Папа, ну скорее же!
— Папа, пожалуйста, открывай скорее!
Но папа и не думал торопиться. Наполовину стащив ленточку с коробки, он застыл. Застыл неподвижно, и у него с лица исчезли все краски. Оно превратилось в безжизненную маску, а сам Сэм замер в неуклюжей позе. Он туго натянул ленточку, словно собираясь ее разорвать, но при этом держал ее крепко, как если бы к ней была привязана лодка, которую грозило унести от берега. Другой рукой Сэм прижимал коробку к столу. Он ощущал под лентой необычное давление, давление, которого не должно было быть. Однако не это стало источником внезапно охватившего Сэма отчаяния. Всему виной был запах, вытекающий из посылки, едва уловимый, однако достаточный для того, чтобы воскресить для Сэма целый мир, и это привело его в ужас.
— Каролина, — медленно промолвил он, — я хочу, чтобы ты...
— Папа, открывай же скорее, мне не терпится...
— Каролина!
Его голос поразил детей.
— Каролина, милая, уведи отсюда всех детей. Выведи их на улицу, подальше от дома. Ну же, дорогая, поспеши!
— Папа, я...
— Дорогая, делай, как сказал папа, и пусть сюда никто не приходит, ты все поняла? Если придет мама, не пускай ее сюда. Попроси миссис Джексон вызвать пожарных и полицию. Пожалуйста, пожалуйста, малышка, поторопись!
Глава 46
Отныне в «доме порки» больше никогда не бывало тихо. Вот какими методами производил расследование Великан: хладнокровным, методичным, равнодушным воздействием кнута на спину. Конец кнута, двигающийся со сверхзвуковой скоростью, причинял страшные увечья. Одним ударом Великан рассекал кожу, наносил глубокую рану. В его руках кнут мог щекотать, словно перышко, или кусать, словно лев, но Великан предпочитал нечто среднее, по возрастающей, неторопливо, шаг за шагом, делая большие паузы, не допуская обильной потери крови, чтобы у ниггера было время понять со всей ясностью, что именно с ним происходит и что с ним будет происходить, и наконец осознать, что нет спасения от кнута палача.
В «доме порки» безраздельно царил кнут. Если ниггер терял сознание, его снимали с дыбы, приводили в чувство, бережно обрабатывали ему раны, и когда несчастному начинало казаться, что все мучения позади и он вернулся в чуть более снисходительную вселенную, его опять вздергивали на дыбу и побои начинались снова, более жестокие, более болезненные, но все же не приносящие избавление смерти.
Никто не умирал, не заговорив, ибо только так работает кнутом хороший палач. Настоящий мастер своего дела знает, когда остановиться. Настоящий мастер своего дела, умный и проницательный, обладает всеми качествами шахматиста, сотрудника контрразведки или талантливого бизнесмена. Он интуитивно чувствует психологию слабости, он способен предвидеть мысли того, кого истязает. Он знает, как близко подходит к черте, и каждый следующий раз сокращает это расстояние наполовину. Так что у него в запасе всегда остается эта половина. Он может бичевать человека часами, днями, окуная его в океан боли, так что все остальное перестает существовать и единственной надеждой становится мечта о смерти; но палач, знаток своего дела, не торопится подарить ее своей жертве.
Вот так Эфраим выдал Милтона, а затем Милтон выдал Робертсона. Робертсон попытался покончить с собой, прокусив себе язык в надежде захлебнуться собственной кровью, которую он жадно глотал, спасаясь от новых мучений. Однако палач оказался проворнее и спас Робертсона — для того, чтобы снова вздернуть его на дыбу, где тот долго извивался под ударами кнута, обливаясь потом. В конце концов Робертсон сломался и выдал Тео, тот сопротивлялся недолго и выдал Сломанного Зуба, который, в свою очередь, выдал Одноглазого, а Одноглазый выдал Элайджу.
Происходящее напоминало языческое жертвоприношение: ночная темнота, разорванная пламенем факелов, тело повешенного на дыбу, покрытое блестящим потом, палач, обнаженный по пояс, и певучий свист хлыста, рассекающего воздух, оканчивающийся хлестким щелчком. Каждый щелчок знаменовал собой новый разрыв живой плоти, отголосок которого через мельчайшую долю секунды передавался в мозг, где регистрировался как невыносимая боль.
Великан долго бился с Элайджей, потому что Элайджа оказался редким героем и не собирался никого выдавать. Элайджа держался целую ночь, наполняя «дом порки» болью. Но в конце концов сломался и Элайджа. Ломались все. Другого выхода не было.
Элайджа выдал Двадцать второго, Двадцать второй выдал Альберта, но дальше последовала заминка.
Альберт был найден на своей койке с перерезанным горлом и бритвой в руке.
— Он знал, что будет следующим, — заметил Калеб.
— Нет, — возразил Великан. — Кто-то другой знал, что Альберт будет следующим, и решил разорвать цепочку до того, как эта цепочка приведет к нему. А бритву он оставил, чтобы сбить нас с толку. Но мы его найдем.
Он провел в бараках целый день, поочередно допрашивая с пристрастием каждого заключенного, и в конце концов Желтый Эд выдал мистера Кларенса, а мистер Кларенс не выдержал и бросился бежать. Побег его длился ровно столько времени, сколько понадобилось бы часовому на то, чтобы вскинуть к плечу «винчестер» модели 1907 года и дослать в патронник патрон 351-го калибра. Однако в мистера Кларенса никто стрелять не стал. Его затравили собаками, и он также отправился на допросы. Ночи в «доме порки» продолжились.
* * *Окунь сознавал, что рано или поздно его вычислят. У него оставалось два выхода. Во-первых, он мог сам отдаться в руки начальнику тюрьмы и Великану, признаться, что это у него родилось выражение «и придет конь бледный», а потом объяснить, что оно означает и почему он по глупости своей рассказал об этом кому-то другому. Вот в чем был его главный грех: неуемное тщеславие. Окунь не умел держать язык за зубами, и сейчас его братья расплачивались за это кровью.
Он мог рассказать все о чудесном спасении белого парня Богарта, о его клятвенном обещании вернуться ночью вместе с друзьями и оружием и принести в Фивы возмездие.
Но Окунь понимал, что в этом случае начальник тюрьмы и Великан предпримут экстренные меры предосторожности, защищаясь от нападения именно с той стороны, откуда должен будет появиться Богарт. Этим самым Окунь обречет попытку Богарта на провал, а его самого на верную смерть. Нападение на Фивы окончится ничем; Фивы, подобно одноименному городу зла из древнего мира, будут процветать и дальше. Они повторят судьбу Рима, одолеть который оказалось не по силам никому, кроме медленного течения времени.
Второй путь требовал крепкой веры. Он был труднее. Он был очень трудным, потому что даже в собственных глазах он казался Окуню малодушным. Второй путь состоял в том, чтобы молчать и предоставить Великану последовательно перебирать заключенных, охотясь за заразой надежды до тех пор, пока в конце концов сержант охраны не дойдет до самого Окуня. То, когда это произойдет, будет зависеть исключительно от стойкости тех, кто попал под кнут Великана. Таким образом можно будет выгадать время, уповая на то, что белый парень Богарт соберет свой отряд и уничтожит зло, сотрет его с лица земли, а он. Окунь, доживет до того, чтобы стать свидетелем этого. Второй путь был выбором труса, ибо в первом случае Окунь не избежал бы хорошей порки. Даже если бы начальник тюрьмы и Великан поверили ему, они выпустили бы по капельке всю его кровь, чтобы убедиться, что он действительно сказал правду. Выбрав второй путь, Окунь избежит всего этого, но зато до конца жизни ему придется слышать крики несчастных, истязаемых в «доме порки», носить в своем сердце страдания, разносимые влажным ночным ветерком.
Но это только в том случае, если белый парень Богарт вернется в Фивы. Ибо многие в порыве гнева говорят красивые слова и дают великие клятвы. Да, чтобы потом забыть свои обещания в свете дня, после нежных ласк любимой женщины или утешительного беспамятства виски, после воркования довольного ребенка, играющего с папой у яркого огня камина. Все это, а также миллион других мелочей превращает в трусов большинство мужчин, ибо кто откажется от такой жизни ради того, чтобы вернуться в заболоченный ад и навести там порядок? Люди забывают быстро, память стирается, да и, в конце концов, обитатели Фив все равно уже люди конченые. Быть может, и белый парень Богарт окажется таким же. И действительно, какой белый будет рисковать своей шеей ради спасения горстки ниггеров? Такого никогда не бывало раньше, такому никогда не бывать и впредь.
Но в конце концов, после многих бесконечно долгих бессонных ночей, наполненных криками, Окунь, проклиная себя, все же решил поверить белому парню. Этот Богарт действительно представлял из себя что-то. В его глазах горел огонь обещания смерти, и он воспринимал несправедливость в отношении других как личное оскорбление. Он вернется в Фивы верхом на бледном коне и, вооруженный могучей косой, которую ему доверит сам Господь, скосит все зло. Вот к какому выводу пришел Окунь. Только в это он и верил.
Поэтому Окунь решил дать белому парню Богарту еще одну неделю. Дать ему время до следующего новолуния. После чего он положит конец мучениям и смерти, приняв всю вину на себя. Но до тех пор старик собирался ожесточить сердце, поддакивая, лебезя, подобострастно улыбаясь, пресмыкаясь перед белыми демонами. Он не надеялся добиться этим избавления от преисподней, ибо Окунь не сомневался, что именно туда и попадет; однако его грела мысль, что кое-кто еще попадет в это самое место раньше его или, на худой конец, сразу же вслед за ним.
* * *Все эти ночи, наполненные криками, начальник тюрьмы крепко спал. Долгий опыт приучил его не обращать никакого внимания на подобные мрачные факторы, сопутствующие власти. Власть должна делать то, что должна, а если у нее отсутствует воля заниматься этим, она за короткий срок перестает быть властью. Это один из основных законов истории, доказанный римлянами, испанцами и англичанами. Начальник тюрьмы давно смирился с тем, что требовал от него долг.
Он спал крепким, спокойным сном, ибо был уверен: что бы ни приходилось ему делать, в основе своей он хороший, порядочный человек.
Глава 47
Казалось, прошла целая вечность. Сэм стоял, не двигаясь, словно завороженный, отделенный от катастрофы лишь хрупкой ленточкой. Его пальцы, неуклюже скрюченные, тем не менее поддерживали натяжение ленточки; другой рукой он крепко прижимал крышку картонной коробки. У него почти не было свободы движения: малейшее неосторожное перемещение руки могло ослабить натяжение ленточки, а это, если Сэм рассудил правильно, должно было освободить боек взрывателя М-1 или ему подобного. И тогда подпружиненная стальная игла устремится вперед, прокалывая капсюль, и все то, что находится в коробке, взорвется. От дома ничего не останется. И, что гораздо существеннее, ничего не останется от Сэма.
Сэм порылся в памяти. Взрыватели М-1 во время войны были незаменимы. Именно на их основе изготавливались всевозможные мины-растяжки, с помощью которых защищались подходы к своим позициям при ведении оборонительных действий. Также они были широко распространены в артиллерии и минометных частях. Если возникала угроза захвата орудий и минометов противником, из снаряда вывинчивался стандартный взрыватель, вместо него вворачивался М-1, вынимались предохранительные чеки (две штуки) и к большому кольцу в хвостовой части устройства привязывался Длинный шнур, который протягивался в укрытие. Один рывок за шнур — и через мгновение следовал громкий взрыв. В результате немцам не доставались орудия, которые они с радостью развернули бы в другую сторону.
Усилием воли Сэм заставил себя сосредоточиться. Таким способом ему удалось прогнать из мыслей страх и ощущение неудобства. Впрочем, победить ощущение неудобства оказалось не так-то просто. Оно упрямо отказывалось подчиниться воле и настойчиво проявлялось в судорогах, разливавшихся по неуклюже скрюченным пальцам, в щекочущем поту, скопившемся на лбу, во внезапно потяжелевших очках, которые сползли с переносицы и сдавили ноздри, не давая свободно дышать, в острых иголочках, которые принялись колоть затекшие ноги в тех местах, где скопилась кровь, и в сухости во рту. Сэму казалось, что молекулы ткани, из которой была сшита его одежда, уплотнились и набрали вес и теперь давили ему на кожу, сжимая грудную клетку.
Наконец Сэм услышал вой сирен. Он почувствовал, что где-то поблизости началось суетливое оживление. Все это происходило на улице, и вскоре в окнах замелькали пульсирующие красные огоньки пожарных и полицейских машин. Кажется, перед домом собралась толпа зевак — а почему бы и нет? До Сэма доносился приглушенный гул человеческих особей, привлеченных запахом беды, жаждущих лицезреть чужую трагедию.
Однако в дом так никто и не вошел.
Сэм продолжал ждать. Секунды стали вязкими и тягучими, словно капли дождя на подоконнике, изо всех сил сопротивляющиеся земному притяжению, пока не рвется последняя тончайшая связь и они не устремляются вниз, навстречу забвению.
Черт побери, когда же сюда кто-нибудь придет?
Когда же сюда кто-нибудь придет?
Пот ленивыми струйками стекал по лицу Сэма. Это и в обычной ситуации было невыносимо, а сейчас просто сводило с ума. Сэм наморщил лоб, борясь с потом, но тщетно: струйки хлынули вниз, а у него задрожали колени и бешено заколотилось сердце.
Сэм явственно представил себе, как чека скользит, преодолевая последнюю миллионную долю дюйма, которая пока еще отделяет боек от капсюля, и через сотую долю секунды останется никакого Сэма, а будет только огромная воронка на том месте, где стоял его дом.
Наконец дверь приоткрылась.
— Мистер Сэм! — робко позвал с улицы чей-то голос.
Сэм узнал голос шерифа Гарри Дебафа.
— Гарри! Слава богу, что вы здесь.
— Мистер Сэм, что там у вас?
— Полагаю, мина от шестидесятимиллиметрового миномета с вкрученным вместо взрывателя детонатором. Если выдернуть чеку, мина взорвется. Я уже потянул за ленточку, но в самый последний момент остановился, почувствовав сопротивление пружины. Так что пока я держу чеку. Я не могу даже пошевелиться. Думаю, как только я отпущу ленточку, мина рванет.
— Что нам делать, мистер Сэм?
Он и сам не знал! Не имел ни малейшего понятия!
— Позвоните в Кэмп-Чаффи, на склад ликвидации боеприпасов. Там наверняка есть саперы с необходимым оборудованием. Это один из вариантов. — Почему он сам должен обо всем думать? Саперы уже давно должны быть в пути! — Так, дайте-ка подумать. В Литтл-Роке наверняка есть подразделение взрывотехников. Быть может, они смогут добраться сюда быстрее. Не думаю, что полиция штата из Фейетвилла успеет приехать вовремя. Гарри, черт побери, я в любую секунду могу выронить эту хреновину. У меня уже затекли руки.
— Сэм, держитесь. Я позвоню всем, кому можно.
Медленно поползла еще одна геологическая эпоха. Одноклеточные живые существа развились в рыб, растения и динозавров, затем в змей, жуков, собак, птиц и обезьян, и наконец на сцене появился человек. Пришли и ушли жившие в пещерах троглодиты, затем древние греки и римляне, наступило мрачное средневековье, эпоха Возрождения, Великая французская революция, страшное девятнадцатое столетие с кровопролитной Гражданской войной, и еще через пятьдесят один год и две мировые войны в гостиную снова заглянул Гарри.
— Сэм, ждать придется не меньше часа. Военным надо время, чтобы собраться. Я связался с полицией штата; саперов будут сопровождать машины с сиренами и мигалками, но, черт побери, не думаю, что это позволит им добраться сюда намного быстрее.
Сэм понял, что так долго он не продержится. Самое большее через двадцать минут мышцы его пальцев, находящиеся в постоянном напряжении, не выдержат, лента выскользнет, и все будет кончено.
— Сэм, вы уверены? Я хочу сказать, быть может, это просто бутылка бурбона.
— Нет! Черт побери, я почувствовал запах космолина. В армейских складах стрелковое оружие и боеприпасы хранят в специальной смазке, которая называется космолином. Ее запахом пропитывается все насквозь. Должно быть, мина при хранении была обернута в промасленную бумагу. Я ощутил этот запах, когда развязывал ленточку. Именно поэтому я и остановился.
— Сэм, держитесь! Не расстраивайтесь.
«Еще доля секунды — и я взлечу на воздух, но я не расстраиваюсь».
— Послушайте, Гарри, долго удерживать ленту я не смогу. Мне нужен доброволец, какой-нибудь хладнокровный молодой парень, который сможет разрезать картон и посмотреть, что внутри. Тогда, возможно, я придумаю, как разминировать эту штуковину.