– Спокойно стой, – приказал он.
Жаба застыла, шевеля только губами, выпуская слюнные пузыри. Ее щеки покраснели, она поводила головой, как будто не веря в то, что она находится здесь и сейчас.
– Давайте, чай готов, – негромко позвал третий остальных мужчин.
Они подошли и сели вокруг Жабы. Третий налил из большого термоса кипяток в граненые стаканы, вдетые в металлические подстаканники. Жаба снова дернулась, и из стакана пролилось ей на спину.
– Спокойно стой, – сказал третий. – Еще прольешь, будешь всю ночь стоять.
Жаба застыла, упираясь негнущимися руками в сырую землю и стараясь подавить дрожь в локтях.
Третий, прошуршав фольгой, разломал плитку шоколада. Смахнул с ягодицы Жабы прилипший гнилой лист, положил шоколад на его место.
Какое-то время на проселке слышались только сиплые втягивания и хрумканье. Жаба со стороны походила на светящийся, молочной белизны гриб, выкормленный самой землей под слоями сухих листьев. А мужчины – на любопытных детей, собравшихся вокруг него посмотреть, до каких еще размеров он может дорасти.Жаба села на кровать, широко расставив белые ноги с черными, как кожура картофеля, коленками. Линда сидела к ней спиной на полу перед телевизором. На ней была розовая пижама, с капюшона свешивались длинные заячьи уши с атласной внутренностью. В ушах у Линды были наушники. Пережатым голосом Линда пела:
– Пусть мама услышит, пусть мама придё-о-от… Пусть мама меня непременно найдё-о-от. Ведь так не бывает на све-ете, чтоб были потеряны де-ети…
Линда шмыгала носом.
– Ведь так не бывает на све-ете… – ее голос проваливался назад в горло, и тогда Линда глотала в словах гласные. – …были потеряны де-ети…
Когда песня заканчивалась, Линда нажимала на кнопку видеомагнитофона. Было слышно, как он перематывает ленточную кассету, а Линда сморкается.
Жаба, не шевелясь, смотрела ей в розовую спину. Казалось, она спит с открытыми глазами.
– По синему морю, к зеленой земле-е плыву я на белом своем корабле-е… – начинала Линда с новой энергией, но все тем же забитым слезами голосом. – На белом своем ко… На белом своем ко… е-е.
Она обернулась и вздрогнула, увидев Жабу. Сняла наушники.
– Наташ… – прошептала она. – Наташ, ты себя вообще видела? Че с тобой?
– Производственные травмы, – ответила Жаба глубоким голосом. Поплевала на палец и потерла коленку. – Ванька приходил. Сказал, башку тебе проломит, если найдет.
– И че мне теперь делать? – заныла Линда. – На улицу вообще не выходить?
– Сдай его ментам, – Жаба зло блеснула глазами.
– Ты че? – испуганно протянула Линда.
– Как хочешь, – равнодушно сказала Жаба. – Тогда он тебя найдет, и ты пожалеешь.
Линда надела наушники, нажала на кнопку и снова зарыдала.– Че, Ваня, воруешь все, что не приколочено? – сонно спросила Яга, разглядывая бутылку, возвышающуюся на пустом столе.
Бутылка красного вина придала кухне с белыми известковыми стенами вид больной и даже умирающий. Словно она – кухня – потеряла много крови, стекшейся по черным трещинам стен и потолка в бутылку.
– Я с твоим выблядком до хуя времени убила… – надтреснуто сказала Яга. – Смесь, блядь, ему варила. Он обоссался. Чуть мне кофточку новую не испортил. Я тебе че… У меня че, Ваня, больше дел нет – вот так вот жизнь свою драгоценную тратить? – бубнила она на одной ноте.
– Какие у тебя дела? – цыкнул Ваня.
– Блядь, дела у меня. Понял? Срочные, блядь. Сейчас уйду, блядь. Понял?
Ваня выругался и отвернулся к стенке. Закрыл глаза, успокаивая себя. Яга смотрела на него с вызовом и возмущением. Ее рот приоткрылся. Волосы торчали над головой, словно парик, попавший под колесо машины. Глаза почти слипались. Все лицо у нее было таким затекшим и опухшим, словно она спала и не просыпалась неделю.
– Сдай его, Ваня, сдай, – сипло проговорила она.
– Куда? – глухо спросил Ваня.
– В детдом, Ваня…
– Ты че, охуела?! – Ваня повернул к ней искаженное лицо. – На! – Ваня бросил на стол пакетик с белым порошком.
– Это че? – выдохнула Яга, таращась на стол. – В натуре, что ли?
Ваня промолчал.
– Вань, блядь, че, в натуре… – бормотала она, и ее щеки раздувались от опухлой улыбки. – А то эти таблетки позорные… Полгода уже таблетки позорные… Сдохну я на них скоро, Ваня… Сдохну… И никто, блядь, не пожалеет. Может, ребеночек этот, блядь, вспомнит, как я его на руках держала. Может, только он меня, блядь, и пожалеет. Может, это самое лучшее, блядь, что я в своей жизни сделала…
– Фонтан заткни! – прикрикнул на нее Ваня. – И чтоб ни шагу отсюда! Поняла? Ни шагу…
– Ты че, Ваня… Я ж детей люблю, Ваня… Куда я уйду… Ты че?Яга приблизила лицо к зеркалу, оглядывая себя, приподняла подбородок, посмотрела на шею. Пальцами вытерла высохшие разводы воды с зеркальной поверхности. Заглянула себе в глаза – в один и в другой. Потрогала веко, передвигая в нем пузырь застойной жидкости справа налево. Опустила нижнюю губу, осмотрела зубы.
Засунула руку в ворот кофты, потерла подмышку. Понюхала руку. Включила воду, набрала пригоршню воды и побрызгала на подмышки, не снимая кофты.
Взяла красную пластмассовую расческу с белой полочки, прибитой к стене. Провела по волосам. Зубья расчески застряли на макушке. Яга взяла прядь волос и начала чесать снизу.
Она умыла лицо холодной водой. Пощипала щеки, покусала губы. Лампочка над зеркалом отражалась в ее голубых глазах серой четырехугольной звездой. Яга отстранилась от зеркала, посмотрела на себя издалека и улыбнулась.
Возвращая расческу на место, Яга уставилась злобно на полочку – туда, где стоял маленький тюбик. Она взяла его, открыла и выдавила каплю себе на палец. Красная капля переливалась сотней серебристых четырехугольных звезд-блесток. Яга растерла каплю по нижней губе, промокнула об нее верхнюю и теперь стояла, крутясь перед зеркалом, глазами ловя сверкание у себя на губах.
– Какая я красивая, блядь… – шептала она и улыбалась, даря зеркалу тысячи звезд. – Какая я красивая…
Раздался глухой стук в дверь. Яга встрепенулась.
– Иди заткни его, он плачет, – послышался Ванин голос.
Яга распахнула дверь, чуть не сшибая Ваню, стоявшего на пороге. Она приподняла подбородок, стрельнула в Ваню глазами из-под опущенных ресниц и оскалилась. Ваня отшатнулся.
Виляя бедрами больше обычного, Яга прошла в комнату.
Младенец кряхтел в коляске – слабо, будто умирающий старик, недовольный долго прожитой жизнью, обиженный на родственников, не обступающих его смертного одра.
– У-тю… – просипела Яга, наклоняясь над ним. – Малень-ки-й-й… Че плачем, маленький? У-тю…
Она протянула к нему костлявые руки. Младенец дрыгнул ручками ей навстречу.
– Ха-ха… – хрипло и радостно выдохнула Яга. – Ха-ха… У-тю, маленький, на ручки просишься, да? У-тю, мой хороший…
Хрипы перекатывались у Яги в горле. Ее лицо маячило над коляской – раздутое лицо, обездвиженное отечностью, через которую не могли продраться притупленные эмоции.
– Маленький… – повторила Яга, смягчая голос, но вместо мягкости в нем усилился тупой скрежет, и она сама его услышала, встрепенулась, словно слышала свой голос в первый раз.
Яга отдернула руки, повернула одну ладонью к себе и, опустив уголки рта, смотрела на короткие черные штрихи, испещряющие ее. Она провела ладонью по тыльной стороне другой руки. Опустила руки и посмотрела в мутные глаза младенца обиженным, настороженным взглядом. Он снова подался к ней всем голым телом. И Яга тогда улыбнулась. Ее губы разъехались, сжимая лицо в гримасу. Она снова наклонилась к нему, сверкая звездами, которые в необъятном количестве вышибал из ее губ луч голой лампы, висящий на потолке.
Яга завернула младенца в тонкое одеяльце, взяла на руки, прижала к себе и пошла на кухню.
Ваня сидел за столом, подперев голову рукой и, кажется, дремал.
– Памперсы кончаются, – деловым тоном сказала она. – Смесь нужна для грудничков. Че… Ползунки еще нужны всякие. Погремушки…
– Какие погремушки? Ты ебнулась совсем? – спросил Ваня сквозь зубы.
– Че ты? – обиженно спросила Яга, прижимая к себе тихого младенца.
– Он тут долго не останется, – сказал Ваня. – Я раньше найду эту суку…
– Че ты, Ваня, совсем к нему не подходишь, – строго сказала Яга. – Это ж твой сын…
– Блядь… Уйди отсюда и его унеси…
– Взял бы на руки, подержал… Ему же это… скучно… Он же все понимает, блядь… Ты че, ты видел, какой у него взгляд… Он же все понимает…
– Задохнись… – прошипел Ваня. – Убери его отсюда…
– Ты че… – Яга задохнулась, по лицу ее растеклась расслабленная тупость. – Ты че это…
Яга подошла к нему и подсунула младенца.
– У-тю… – присела она. – У-тю… Папа, смотри, какие мы…
Ваня зажмурился и отвернулся к стене. Закрыл лицо руками. Головка младенца касалась его кожаного плеча. Ваня сжался.
– Убери… быстро убери… – процедил он.
– Ты че, боишься его? – спросила Яга, выпрямляясь.
– Убери… быстро убери… – процедил он.
– Ты че, боишься его? – спросила Яга, выпрямляясь.
– Я наркоман, блядь! Наркоман! – Ваня ударил кулаком по стене, Яга отошла. – Мне пофиг все… Все мне пофиг… Мы живем от дозы до дозы… Сдохнем скоро… Нахуя… – сказал Ваня шершавым голосом, как будто вылезшим с самого дна, взбаламутившим собой скопившийся там осадок. – Нахуй мне к нему привыкать?– Че, блядь, ему одному теперь лежать? Без погремушки? Ты вконец охуел, Ваня. Ты конченый совсем человек…
– Я – не человек! – Ваня поднял на нее лицо, и в его глазах мелькнула злая радость. – Я – больной! Наркоман!
– Где ты, Ваня, такую болезнь видел, чтоб быть подонком… – сипло сказала Яга и вышла.
Ваня сидел, глядя в одну точку на стене и раздувая ноздри.
– Подонок… – повторил он, как будто пробуя это слово, но в его исполнении оно прозвучало не как у Яги. Она произнесла его низким голосом, Ваня – высоким.
– У-тю, – доносилось из комнаты воркование Яги. – Ты думаешь, никто тебя не любит? Ягуша тебя любит. Ягуша – добрая. Ягуша тебя никому не отдаст.
– Чертиха костяная… Овца тупорылая… Вмазалась, распелась, – усмехнулся Ваня и посмотрел в окно, на темный город, кивая ему и как бы говоря: да, да, да.
Жаба курила, глубоко затягиваясь, подперев каблуком стену. Тонкая дамская сигарета в ее толстых с черными ногтями пальцах казалась невесомой и не способной воплощаться в те густые пучки дыма, которые Жаба выпускала изо рта в темный воздух. Тяжелым, как все ее тело, взглядом она следила за тем, как пучки расщепляются, уносятся вперед, и, кажется, была в себе, оторвавшись от городской оживленности привокзального вечера, пучком мыслей растворившись в темноте сознания.
Мимо прошел лысоватый щуплый мужчина лет пятидесяти. Окинул Жабу нерешительным взглядом. Глаза Жабы на миг вспыхнули, но мужчина не остановился, и Жаба снова углубилась в себя, затягиваясь глубоко и выдыхая густо.
Было слышно, как отъезжают и подъезжают автобусы. Она оторвала ногу от стены, потопталась по холодному асфальту и снова прислонилась спиной к вокзальной стене, которая никогда не остывала, согретая движением сотен пассажиров.
– Стоишь? – за угол заглянул молодой полицейский в синей куртке.
Жаба шумно вздохнула, и дымный пучок получился таким густым и непроницаемым, что казалось – его можно потрогать.
– Стою, – любезно ответила Жаба.
– А че тебе в машине не погреться? – спросил полицейский, подходя к ней.
– Мне не холодно, – буркнула Жаба.
– А мне холодно, – ответил он.
Отодрав каблук от стены, Жаба, сопя, пошла за полицейским. Белая патрульная машина стояла у остановки. Жаба открыла дверцу и села. Лицо ее набрякло.
– Подвинься, – сказал полицейский, протискиваясь в ту же дверь.
Жаба продвинулась. Съехала немного с сиденья вниз, растопырила ноги и равнодушно уставилась перед собой. Полицейский закинул ногу на ногу, обхватил руками колено. Он улыбался. У него было худое продолговатое лицо с высокими округленными скулами и впалыми щеками. Пшеничные волосы и ласковые голубые глаза.
– Ну что, Наталья, много сегодня заработала? – спросил он.
В его голосе звучали веселые перекаты, как будто он сдерживал смех. Жаба продолжала смотреть перед собой и делать вид, что полицейский обращается не к ней.
– Денег сколько заработала сегодня? – повторил он, и в голосе его уже было меньше веселья.
– Я только на точку встала, – повернулась к нему Жаба.
– Ну так ты и вчера на ней стояла! – с прежней веселостью сказал он. – Или брешут?
– Дим, ты че? – посерьезнела Жаба. – Я только тысячу пятьсот вчера заработала. Знаешь, какие уроды попались… Че они меня делать заставляли, козлы вонючие…
– Карма у тебя такая, Наталья, – хохотнул он.
– Че?
– Карма, говорю. Но не суть важно… Тысячу сюда давай, – без смеха сказал он.
Жаба полезла в карман, повозилась там и достала тысячу. Протянула ее полицейскому.
Когда он брал тысячу из рук Жабы, что-то незаметно переменилось в его лице, а из глаз ушла ласковость.
– Я тебе сколько говорил – учись, работай, – к нему вернулась веселость. – Живи, как люди все живут. Нет, неймется тебе, Наталья… Терпенье ты мое испытываешь… Добротой пользуешься… Вон смотри, как себя опять расковыряла, ай-ай… Видок товарный подпортила… Стань честной женщиной. Детей роди. Мужа заимей. Наталь, ну че? Будем жить честно?
– Че, можно идти? – Жаба взялась за ручку дверцы.
– Не спеши… – вкрадчиво сказал он. – Сначала прокатимся.
– Куда? – тонким голосом спросила Жаба.
– Да так… В пару кафешек заехать надо…
– Дим, ты че? – заныла Жаба. – Че, ты меня запалить хочешь, чтоб меня потом к нормальным людям никуда не пускали?
– Что за люди, Наталья? – спросил он.
Жаба насупилась.
– Повторяю вопрос – что за люди, Наталья? Говорим или едем кататься?
Жаба вздохнула.
– Короче, есть один. Притон у себя собирает, – сказала она, и глаза ее снова потяжелели, словно вся тяжесть тела в них ушла, а она сама сидела, с виду невесомая и полая, как воздушный шар. – Ваня, с Ботаники он. Адрес точный не знаю. Кажется, дом сорок два. Он еще, по-моему, геру толкает. Короче, у него варятся, а сам он, говорят, крокодилом не колется, только герой.
– Кто говорит?
– Да так… Слышала… – Жаба сверкнула глазами.
– Ладно, свободна, – он открыл дверцу и сначала вылез сам.
Жаба, помогая себе локтями, выскочила из машины, пошла, нажимая на каблуки, и прислонилась к стене, круглосуточно теплой.Острие стальной иглы без сопротивления прокололо кожу и вошло в мясо так мягко, словно для него уже заранее был подготовлен желобок. Анюта покрутила иглой в разные стороны. Выдохнула и вынула ее из ноги. Она еще ниже наклонилась к ноге, стоящей на табуретке. Прицелилась глазами в точку возле щиколотки, приложила иглу, убрала.
Она отвела от окна тюлевую занавеску, посмотрела в окно и снова склонилась над ногой. Ей в глаза посмотрели красные глазки ее собственного мяса из глубоких язв. У кожи их окружали скопления гноя, густо-коричневого там, где он переходил в мясо. Между язвами кожу покрывали узоры, словно выжженные на коже паяльником. Анюта потрогала пальцем бугорок ниже колена. Он был темно-синий, в нем скопилась давно свернувшаяся кровь. Анюта потерла кожу ладонью, стараясь не задевать язв. Прицелилась, вздохнула, вонзила иглу в ногу почти до конца. Игла провалилась. Анюта вынула ее, и мясо едва слышно чпокнуло, как будто успело уже присосаться к игле и не хотело ее отдавать.
Белый день из окна освещал короткие темные волоски на ноге Анюты. На Анюте были только трусы – белые с голубой каймой. На щиколотке болталась кружевная косынка. Анюта отвела пряди длинных распущенных волос за уши и пощупала вену на стопе.
– В-с-с… – втянула она воздух через зубы, проколов иглой вену.
Вена надулась фиолетовым бугром. Анюта вытащила иглу. Выгнула затекшую спину. Поглядела пустым взглядом в окно – на двор и соседний дом. Вздохнула. Наклонилась. Воткнула иглу в ногу не глядя и надавила большим пальцем на поршень шприца.
– Опять мимо… – пробормотала она, сопя.
Положила пустой шприц на табуретку и вгляделась в глазки на ноге, открывшиеся ей навстречу тайнами внутреннего мира. Анюта поводила головой, заглядывая в глазок то с одной, то с другой стороны. Она обхватила его большими пальцами и надавила. Пополз коричневатый гной, и Анюта удовлетворенно засопела. Мясо приблизилось, выглядывая из язвы. Анюта долго смотрела на него, пригибаясь к нему, шатаясь и еле удерживая ногу на табуретке.
– А-а-а-а… – протянула и начала смотреть в глазок внимательней. – Вот почему змей подошел к Еве… А-а-а-а…
В дверь глухо постучали. Анюта выпрямилась. Посмотрела в окно сосредоточенно, словно стучали в него и она сквозь стекло могла разглядеть пришедшего. Голова заваливалась на правый бок, а нога соскальзывала с табуретки, но Анюта в последний момент удерживала и ногу, и голову, не падала.
– Анюта, стучат… – слабо позвала мать.
Анюта обернулась. Мать лежала на диване, смотрела ей в спину.
– Сама слышу, – огрызнулась Анюта и пошла открывать.Глазок удлинил нос Светки, сжав и приплюснув лоб. Через увеличительное стекло Светка стала похожа на рептилию, посаженную в круглую банку.
Анюта открыла дверь.
– Еле тебя нашла, – сказала Светка.
– А че меня искать? – спросила Анюта.
Светка вошла. Ее темные волосы были собраны в тонкий хвост. На ней были широкие шерстяные брюки, темная водолазка и золотисто-бежевая утепленная жилетка.
– Иди на кухню, – Анюта прошла по коридору, дрыгая отвисшими ягодицами.
Светка сняла кроссовки. Посмотрелась в зеркало и подтянула резинку на волосах. Вошла в кухню, села за стол. На столешнице под полотенцем сушились вымытые кружки и тарелки.
– Че, Анюта, всю посуду перемыла? – спросила Светка.
– Да я ж люблю по хозяйству… – отозвалась Анюта.