Крокодил - Марина Ахмедова 17 стр.

Яга испуганно бросила яблоко на диван, оно снова укатилось к подлокотнику. На цыпочках она вышла на балкон.

Кто-то передвинул урну на середину, загородив проход. Яга тронула ее ногой. Урна скрежетнула по полу. Яга отдернула ногу. Постояла, щурясь на солнце и, кажется, все понимая. Раздула ноздри. В глазах ее отразилось по солнцу, и, глядя в ее зрачки, можно было подумать, что на небе их два. Яга захохотала – хрипло, каркающе, зло. Она наклонилась, схватила урну, поставила ее на дно. Вцепилась шершавыми пальцами в ее крышку, потянула. Ногти налились синим. Крышка не поддалась. Яга засипела, сильнее раздувая ноздри. Ее голова тряслась, а глаза полосовали урну так злобно и остро, что, кажется могли вскрыть ее без помощи рук.

– Сука, – говорила она. – Сука, я тебе дам.

Она быстро огляделась. Сунула руку в деревянный ящик, покрытый старой пылью. Нащупала в нем отвертку. Рухнула на колени, зажала урну между ног, подперла острием отвертки крышку и напряглась.

– Сука, запаяли… – выдохнула она, перебив звяк, с которым крышка упала на пол.

Яга заглянула в керамическую горловину. Встала. Подняла урну, распахнула белую раму, изъеденную черным. Поставила урну на перила балкона. Запустила в нее руку и плеснула пригоршню черного пепла в город. Ветром в лицо город вернул ей пепел. Яга зажмурилась. Черная крошка села на щеки. Когда Яга открыла глаза, из них на солнце выглянул кто-то злой пуще прежнего, кто-то доведенный до красного каления. Сжав рот в нитку, Яга распустила крылья носа по всему лицу, впилась почерневшими пальцами в керамические бока, подняла урну, высунула ее из окна и перевернула, ссыпая прах вниз. Под балконом его подхватил все тот же ветер, но, вместо того чтобы унести, развеивая над двором, над улицей и дальше над городом, он уронил его вниз на голый бетонный козырек подъезда, на котором никогда ничего не росло.

Яга вытерла под носом, оставив черную полоску усов. Вернулась в комнату. Встала на середину. Выбросила вперед ногу. Руку.

– Джига-джига, – хрипло объявила она и заплясала, деревянно отстукивая по полу пятками, пиная воздух коленками, дырявя его локтями. Тень ее принимала жуткие формы на стене – темные, как будто слепленные из сгустившегося праха.

– Джига-джига, – хрипела она, подбадривая себя и смеясь.

Она дико прыгала и так отстукивала пятками по полу, словно хотела разбить о него свои костяные ноги.

– А че меня никто не приглашает? – хрипела она. – Че на танец никто не приглашает, джига-джига…

Комната шевелилась и тоже прыгала с ней. Разогнанные застойные клубы кружились, обвивая Ягу. Пыль танцевала, поднимаясь от пола. Тень повторяла ее движения. Лампа тряслась и как будто говорила: еще, еще. Споры и плесень ползли в задыхающийся рот Яги.

– Праздник, – говорила Яга. – Праздник.

А ветерок тем временем лег на кучку праха, въедающуюся в пупырчатый бетон. Притих, как будто прислушиваясь к истории его черных песчинок. И вдруг дунул, сгоняя его с козырька. Черное облачко метнулось вниз и никуда не делось.

– А-а-а! – Яга споткнулась.

В проеме двери сидел белый котенок и смотрел на Ягу желтыми глазами.

В воздухе расплескивалось жужжание насекомых. Яга спустилась с аптечной лестницы, припадая на железные перила. На последней ступени обернулась. Городские шумы обступили Ягу, и она даже приоткрыла пакет, будто собираясь наполнить его звуками. Весеннее насекомое примчалось из-за деревьев с вертолетным стрекотом, слишком резким для его худосочного тела, блеснуло узкими посеребренными крыльями и село на самый большой цветок в центре пакета. Яга провела по цветку ребром ладони, сгоняя эту мошку. Та, подвернув крыло, промаслила по пакету вниз и упала на асфальт, между стоп Яги. Большой палец правой ноги дернулся. На нем сидело облупленное пятно сливового лака. Яга стояла и оторопело смотрела себе под ноги, на мошку, притихшую на асфальте. Временами Ягу потряхивало, и она сгибала коленки, будто собиралась рухнуть перед мухой на асфальт, прося прощения. Не меняя позы, Яга подняла руку к лицу и вперилась в ребро ладони. Приоткрыла рот, словно поверить не могла, что одно движение ее медленной, налитой бессилием руки могло погубить такой стрекот.

Мошка лежала на боку, подогнув переднюю лапку – такую же тонкую и короткую, как черные черточки на ладони Яги. Над мошкой бугрились крупинки асфальта, уходили вглубь иголочные рытвинки. Яга, опершись о колено одной рукой, другую поднесла к асфальту, как будто собиралась погладить мошку выпрямленными и притиснутыми друг к другу пальцами. Она припадала все ниже, гладила воздух над мошкой, крошечное тело которой затекало смертью, а крылья почему-то блестели ярче. Движения Яги становились плавнее и длиннее. Казалось, она стряхивает с ладони черные черточки, чтобы они с головой нырнули в асфальтовые поры.

Яга выпрямилась, оскалившись. Подобрала ручку полураскрытого пакета, подтянула сзади джинсы и пошла, потряхивая головой. Со стороны казалось, она отбивается от звуков, которыми распустилась весна. От городских шумов, которые начали подступать ближе с тех пор, как воздух прогрелся и смягчился.

Пройдя дорожку, обставленную низкими бордюрами, Яга ступила на сырую еще после ночного дождя землю. Из-под ветвей пахнуло насекомыми, гнильцой прошлогодних листьев, мокрой корой. Яга трусливо оглянулась. Подкинула плечи, словно на них, как и зимой, сидела толстая куртка. Углубилась в ветви. Одна ветка шевельнулась. Яга споткнувшись, полетела вниз, упала, ударяясь грудью о землю. Быстро приподнявшись на коленках, она, словно слепая, ощупала землю. Наткнулась рукой на скользкий пластик пакета, дернула его, но он не поддался, придавленный мужской ногой в черных нечищеных туфлях. Яга дернула головой вверх. Над ней стоял Олег и улыбался.

– Че? – прокряхтела Яга, потянув пакет на себя двумя руками.

– Через плечо! – чокнул Олег и, не снимая ноги с пакета, другой ударил Ягу по плечу.

Яга завыла и повалилась на землю боком. Приподнялась, посмотрела на Олега. Его голову одевали молодые густые листья. С высоты он улыбался Яге. Она собиралась ему что-то сказать, но сзади получила еще пинка и прогнулась под ним. Не отрывая тела от земли, она с трудом развернула голову назад. Ее шея собралась напряженными складками. Ваджик раздувал ноздри. Его лицо было злым.

– Миша, – властно позвал Олег, и из ветвей выпорхнула легкая тень.

Миша, спеша, сковырнул ногой какую-то кочку или задел выступающий из земли корень, но с собой он принес запах пепла, лежалых орехов и терпкость перезрелых яблок, свернувшихся в уксус. Яга шевельнула ноздрями, вбирая запахи, и сразу оскалилась в страхе.

– Забери у нее пакет, – приказал Олег.

Миша шмыгнул к Яге юркой мышью и потянул пакет на себя. Олег убрал с него ногу.

– Че вы делаете? – голос Яги сжался. – Это мой пакет. Че вы?

– Короче, пакет отпусти, – бесцветно сказал Миша.

– Пакет отпусти, – громче повторил Ваджик и бацнул Ягу в то же место на спине.

– Ай-й-й… – хрипло заплакала Яга, но пакет не выпустила.

– Пакет отпусти, – еще раз произнес Миша.

Яга затрясла головой, словно хотела отбиться от его коротких слов, бесцветных, как крылья молодых мошек. Ее потревоженные волосы поднялись, показав тусклый непрокрашенный висок. Носом Яга уткнулась в землю.

– Вы че делаете? Миша, ты че? Ты как будто меня не знаешь! Не знаешь, да? – хрипло заныла она. – Че вы со мной теперь тут делаете, Миша? Я тебе сколько раз на дозу давала? На халяву, а? Ваджик, че ты такой подлый, а? Че ты бьешь меня теперь? Я твоего брата Фадика на заправку не устроила? Олег, че ты такой? Ты с сестрой моей встречался. Нахуя вы меня теперь тут пинаете, а? Нахуя? – из глаза Яги выкатилась мутная слеза, потекла по боковине носа, под него и там смешалась с солеными соплями. – Анюта! – просипела она, увидев над собой одутловатое женское лицо. – А-ню-та…

Олег наступил грязной подошвой Яге на запястье и поерзал ногой, задевая нашлепкой каблука хрящевые косточки.

– Пакет отпусти, – повторил Миша.

– Не отпущу я! – крикнула Яга.

– Ты смотри, какая, – фыркнула Анюта, – даже Иуда тридцать сребреников отдал.

– Че ты мне паришь, Анюта? Че ты мне – Иуда? Я никогда… никогда… ах-ха-ха, – Яга выдула слюнявый пузырь.

Олег навалился сильнее, перенося всю тяжесть в ногу.

– Аха-ха, – Яга разжала пальцы. – Анюта, – она подняла голову, – сколько раз я тебе на халяву давала, вспомни. Как я на заправке работала, вспомни. По восемь тысяч в день делала, Аню-т-та… – хриплые причитания Яги звучали в этих сырых еще от ночного ливня ветвях, как предсмертная песня старой охрипшей птицы.

– Да?! – визгляво протянула Анюта и вильнула узкими бедрами в черных джинсах. – А кто Салееву ментам сдал? Такая умненькая, Ягушечка, типа сама ушла, а мы как бы все остались.

– Да?! – визгляво протянула Анюта и вильнула узкими бедрами в черных джинсах. – А кто Салееву ментам сдал? Такая умненькая, Ягушечка, типа сама ушла, а мы как бы все остались.

– Ты охуела, Анюта? – Яга приподнялась. – Я не сдавала Салееву. Это Жаба ее сдала. Я не знала, просто ушла, к Ванькиному ребенку убежала. Он меня просил за ним посмотреть.

– Чем докажешь? – выдохнул Миша.

– Че мне кому-то доказывать, – Яга оперлась на локоть. Одну сторону ее лица покрывали крупинки влажной земли и мелкие ветки. – Ты забыл, как позапрошлой зимой вы полные сумки мартини вытащили, а я на входе вас прикрывала? Че-то вы все ушли, меня бросили. Че-то я одна осталась, все на себя взяла. Че-то когда меня менты в отделении бучкали, – Яга сглотнула. – Ух, хорошо меня бучкали, че-то я никого не сдала. Не по моим понятиям это, Миша. Все знают, я никого не сдаю. Никогда не сдаю.

– Никогда не говори никогда, – выдохнул Миша.

– Я лучше бутылки собирать буду, – Яга вдавила локоть в землю. – Из принципа никого не сдам.

– Это она Салееву сдала, – Анюта поджала губы так, будто, сказав свои последние слова, запечатывала рот восковой печатью.

– Не сдавала я никого! – крикнула Яга, тут же прогнувшись под тупым броском Ваджиковой ноги.

Они обступили ее вчетвером и пинали. Тело Яги подлетало на миллиметры, а потом возвращалось на землю, она снова прижималась ртом к ней и ойкала в нее, хрипя: «Мама». Когда Яга подлетала, поднятая силой пинков, то казалась неживой, легкой и бескостной. Но когда возвращалась на землю, жизнь, отлетевшая на миг, снова падала на нее, подчиняясь притяжению земли, которая, словно разбуженная криком Яги, не хотела Ягу отпускать. Ее руки и ноги дергались. Мельтеша, они казались маленькими. Анюта пинала, тонко втягивая воздух и фыркая, она заняла место у живота. Ваджик по-прежнему тупо бил в спину, как будто тренировался и поставил себе задачей нанести по снаряду заданное число ударов – известное ему одному, но не однозначное. Олег бил с улыбкой, подскакивая, стараясь попасть в голову, в плечи. Его майка выбилась из-за пояса штанов. Миша бил сухо, разметая по воздуху руки, с мученическим лицом. Ему словно было жалко, но не Ягу, а себя – за расход последних сил, еще притаившихся в его иссохших мышцах.

Тело Яги перестало вздрагивать. Но жизнь как будто билась у нее под кожей. И когда тупой носок Ваджика впивался в ее спину глубже, живот Яги выпячивался, словно жизнь, собравшись в один комок, натиском брала последние кожные рубежи.

Луч солнце поплыл по тротуару, пересек проезжую дорогу с двумя полосами движения, пошел по противоположной стороне, пару раз мелькнув в затемненных окнах первых этажей. Дошел до аптеки, встал вертикально, потоптался притупленным острием по ее зеленый крыше. Несколько секунд полежал на ступеньках ее лестницы. Спустился. Метнулся по асфальтированному пятачку, по дорожке, идущей наискосок к деревьям. Можно было подумать, кто-то управляет им сверху. Но у деревьев луч остановился. Отступил. Сдержанно походил взад-вперед. Словно там, в глубине, под деревьями свершался ритуал, кровавое жертвоприношение, и луч, не принадлежа теневой стороне, тактично мялся сбоку, не заходя на чужую территорию. Потом он вернулся на пятачок, выхватил мошку, лежащую на боку с подогнутой лапкой. За считаные минуты, прошедшие с ее смерти, крылья успели высохнуть, истончиться и стали похожи на шелуху, содранную с перегоревшей на солнце человеческой кожи. Луч двинулся к мошке. Наступил на нее. Придавил желтой солнечной тяжестью. Крылья мошки блеснули блеклым перламутром, потом позолотились. Она согрелась и лежала как живая в расплавленном золоте кончающегося дня. Луч стоял над ней долго. Потом ушел. После этого начался закат.

Часть вторая Светка

Светка наклонилась, поставила пластиковую бутыль, заполненную едко-зеленой жидкостью, на каменный пол. Постояла перед большой иконой Богородицы, комкая в руках сырую тряпку. Икона была одета в гипсовую рамку, из которой росли гипсовые же грозди винограда, покрытые позолотой. Светка тронула одну ягоду пальцем. Снова наклонившись, взяла с пола бутылку, прицелилась в спокойное лицо Богородицы. Пенная струя ударила Богородице в нос, Светка вздрогнула, налетела всем телом на икону, касаясь рамки тугим выпуклым животом. Подняла тряпку на растопыренной пятерне и обрушилась на стекло, с которого стекали пенные, похожие на плевки капли.

Светка терла быстро и ожесточенно. Она отошла и посмотрела в лицо Богородицы, в упор буравящей глазами из-под зеркально чистого стекла. Светка заметила мутное пятнышко в углу и набросилась на него. Она терла и отходила посмотреть с расстояния. Терла и отходила. Но, кажется, ни сама Светка не была довольна работой, ни Богородица – ее взгляд становился тем строже, чем чище стекло.

– Так ты до вечера тереть будешь. Скоро служба. Быстрее, – сказала бабка, одетая в темное, расклешенное колоколом платье. Из ее спины рос горб, маленький и твердый, как Светкин живот. Казалось, бабка носит на спине окаменевшего ребенка.

Светка метнулась к другой иконе, покрытой тонким листом позолоченного железа. Из круглых прорезей в листе выглядывали темные лица Богородицы с Христом-младенцем, ее почерневшая деревянная рука и его пяточка – с розовыми лунками ногтей. Светка прыснула резкой жидкостью на оклад, провела по нему много раз тряпкой.

В полутемную церковь вошла женщина в легкой розовой блузе, обсыпанной мелким белым горохом. На круглой горловине блузы сидела свернутая из шелка розочка. Полные бедра женщины обхватывал широкий цветной палантин, сквозь который просвечивали черные лосины. Жирные колени бугрились под прочной тканью.

Она подошла к той иконе, которую Светка протерла только что, и зашептала перламутровыми губами в стекло. Шепоток чужой молитвы, промасленный липкой помадой, поплыл по церкви. Светка насторожилась и обернулась. Ее травоядные глаза словили острый поток света из окна, веки запульсировали. Светка отошла к другой иконе, лежащей под стеклом на подпорках. Навалилась на нее руками, вдавливая в живот. Тяжело зажмурилась и застыла, как будто переживая схватку.

Положив белые пухлые руки на стекло, женщина приникла к иконе. По стеклу метнулась испарина, но быстро иссохла. Женщина, негромко стуча по холодно-каменном полу пробковой танкеткой, вышла из храма, на пороге опасливо оборачиваясь и крестясь.

Светка сразу ожила, метнулась к Богородице в золотом винограде и полоснула по ее лицу сырой тряпкой – там, где на стекле сидели две мутные птички, отпечаток чужого поцелуя – объеденного и несмелого. Словно и сама просьба, запечатанная им, была постыдной. Неправославной.

Еще одна Богородица – а они зачем-то здесь стояли по периметру в ряд – глянула на Светку из-под стекла жемчужными глазками сережек, приклеенных к нарисованным мочкам ушей. Рубинами в подвеске, лежащей в коричневой ложбинке ее шеи. Аметистами в брошах, украшавших ее покрывало. Перламутровыми цветами, обложившими ее рисованный силуэт. Белыми опалами, в перламутре которых бегали красные и желтые огоньки, словно внутри, как под гладкими овальными крышами, кто-то ходил туда-сюда с зажженной свечой. На пальцах, в которых иконописец забыл или не захотел нарисовать суставы, отчего они казались слишком тонкими, сидели изумруды, окруженные золотом, резные цветы из желтого металла, обсыпанные мелкими камушками. Рукава Богородицы сплетались кружевом – белым, но покрытым налетом серой пыли, хотя икона и была плотно забрана стеклом. Внизу коричневыми вязаными буквами было выведено – Умиление Пресвятой Богородицы.

Светка сначала пялилась на Богородицу, на граненые драгоценности, на игру света в них. Моргала короткими ресницами. Топталась возле иконы. Потом шмыгнула носом, поднесла к стеклу тряпку и начала тереть. С правого бока стекло, скрипнув под нажимом, отошло от рамы и немного провалилось вниз. Светка быстро отняла руку, стекло встало на место. Светка стала тереть осторожно, короткими штришками.

– Какая красивая, – произнесла она, картавя. – Умилиться можно… И кто ж тебя так одел красиво?

Она потерла еще там, где Богородица складывала бескостные руки на груди.

– Умиление, – повторила Светка. – Умиление…

И каждый раз Богородица как будто ниже опускала глаза – так низко, как позволил ей художник, очертив кисточкой границы ее век. Каждый раз как будто отводила их в сторону, натыкаясь на наглые жемчуга, резкие грани аметистов, блуждающие опалы. И как будто Богородице стыдно было за то, что ее так разодели. За то, что разодели ее последним – снятым с себя, оторванным от груди, от мочек ушей, с пальцев. Собранным с миру по нитке, лишь бы она была красивой. Запечатавшим просьбы, обращенные через стекло. Стыдно за то, что лица, заглядывающие в нее, были в основном некрасивы. Но очень хотели красоты от нее. За то, что приписывали ей свои желания – они хотели быть красивыми, не она. Они хотели видеть в ней себя, она себя в них не видела. И просьбы, которые они обращали к ней через стекло, она выполнить не могла. И ей как будто было стыдно за то, что сейчас на стекле, которым защитили от людских рук ее умильную красоту, отражается голое лицо восхищенной Светки, моргающей короткими ресницами. И в кроличьи Светкины глаза попадает резкая игра драгоценных камней, мешающая Светке посмотреть на Богородицу как на мать, а Богородице – увидеть в Светке ребенка.