– Умиление, – повторила Светка. – Умиление…
И каждый раз Богородица как будто ниже опускала глаза – так низко, как позволил ей художник, очертив кисточкой границы ее век. Каждый раз как будто отводила их в сторону, натыкаясь на наглые жемчуга, резкие грани аметистов, блуждающие опалы. И как будто Богородице стыдно было за то, что ее так разодели. За то, что разодели ее последним – снятым с себя, оторванным от груди, от мочек ушей, с пальцев. Собранным с миру по нитке, лишь бы она была красивой. Запечатавшим просьбы, обращенные через стекло. Стыдно за то, что лица, заглядывающие в нее, были в основном некрасивы. Но очень хотели красоты от нее. За то, что приписывали ей свои желания – они хотели быть красивыми, не она. Они хотели видеть в ней себя, она себя в них не видела. И просьбы, которые они обращали к ней через стекло, она выполнить не могла. И ей как будто было стыдно за то, что сейчас на стекле, которым защитили от людских рук ее умильную красоту, отражается голое лицо восхищенной Светки, моргающей короткими ресницами. И в кроличьи Светкины глаза попадает резкая игра драгоценных камней, мешающая Светке посмотреть на Богородицу как на мать, а Богородице – увидеть в Светке ребенка.
Светка вдруг нахмурилась – заметила черное пятнышко на стекле. Оно пряталось над парчовым рукавом, почти сливалось с узором. Светка надела тряпку на указательный палец и принялась тереть, словно ластиком по бумаге. Пятнышко не оттиралось. Света пыхтела, наваливаясь на оклад. Схватила тряпку всей пятерней и с силой провела по стеклу. Стекло взвизгнуло, и Светка тихо отпрянула, задрожав. Визг, похожий на женский крик, пронесся по всему храму, поднялся к беленому синюшному потолку, запутался в подсвечниках паникадила, хотел пробиться в алтарь, но у царских врат умер.
Выпустив тряпку, Светка закрыла лицо резко пахнущей рукой и заплакала. По стеклу иконы гулял оконный свет, шевеля зрачки Богородицы, сужая ей веки. Та как будто теперь насмехалась над Светкой, над желанием некрасивой Светки сделать саму Богородицу идеальной. Светка отняла руку и в блике, прицепившемся к парчовому рукаву, увидела: черное пятнышко сидело с той стороны стекла, и было оно не пятнышком даже, а маленьким паучком, засохшим после того, как выполнил свою работу – может быть, сплел кружева для рукавов Богородицы. Светка чему-то улыбнулась. Поправила волосы, глядясь в стекло, как в зеркало.
– Я такая страшная сегодня, – сказала она картаво. – Как чертиха.
Светка пересекла храм – к противоположной стене. Там она остановилась возле святителя Николая, всего, с ног до головы, одетого в серебряный оклад. Оклад тускло мерцал, как старые доспехи. Из круглых дырок, прорезанных в нем, выглядывали лишь коричневое, как печеная картошка, лицо, перст и стопы. Светка смотрела на святителя снизу вверх. Потом подняла бутылку к самой его макушке, хотела прыснуть, но передумала и спустила руку ниже – на середину. Туда, где в доспехах с той стороны был выдолблен крест. Прыснув, Светка начала тереть снизу вверх. Мыльные разводы прочертили пенный нимб над головой святителя. Усердствуя, Светка встала на цыпочки и слишком навалилась на икону. Святитель качнулся, щетинясь доспехами. Светка охнула и, прежде чем схватить икону руками, удержала ее животом.
Всплеснув тряпкой, она отошла от иконы и смотрела, как успокаивается окладная дрожь. Наверху виднелись сухие разводы – кто-то, как и Светка, протиравший икону до нее, не дотянулся до верхушки.
Раздались тихие шаги. В храм вошла монахиня. Ряса мягко обнимала ее плотные плечи. В руках она несла короткий веник. Зайдя в закуток, где стояла рака, монахиня принялась мести. Шорох прутьев о холодный каменный пол полетел в стороны.
Светка двинулась дальше, ступая осторожно, как если бы пол мог провалиться под ней. Прыснула в лицо какого-то старца с тонкими, как у женщины, бровями. Резкая струя полоснула его по глазам, но рисованное бледное лицо его не сморгнуло, не дернулось. Белый плевок пены потек по его тонкому носу с заостренным кончиком, по белым усам, обнимающим концами окладистую раздвоенную бороду. Седые волосы его, разделенные прямым пробором, кудрявились за спиной. Он был одет в белую рубаху, в накидку и сидел, как будто выставив вперед босую левую ногу. Пальцы на его ноге были старые, прелые от этой самой старости и белые. Прижимались плотно один к другому, словно старец этот всю жизнь носил тесную обувь, не снимая. Ниже большого пальца выпирала подагрическая шишка с отложением солей. И сам старец, весь бледный, весь какой-то бескровный, был соленым. Выточенным из большой глыбы соли.
Светка провела тряпкой по его лицу. Из-под серой мокрой материи высунулись глаза – черные. Светка начала смотреть в них. То они казались женскими, то мужскими. То пустыми, то полными. Только казалось почему-то, что они никогда не плакали и не заплачут. А тому, кто в них смотрел пристально и подолгу, самому хотелось расплакаться.
Светка скрипнула тряпкой по его стопе, выглядывающей из-под рубахи. Круговыми движениями хорошенько протерла его подагрическую шишку – по часовой стрелке.
– У меня у деда тоже такая шишка была, – сказала она, поднимая на старца глаза и быстро их опуская. – Он участник войны – Отечественной, – продолжила она громче, и пугливое эхо метнулось в сторону, соединившись с чиканьем веника. – Его после войны мучили воспоминания, – тише сказала Светка. – Он никогда не плакал, и у него выросли соляные шишки на ногах. Он их еще в кипятке парил.
Старец сквозь чистое стекло смотрел на Светку так, будто собирался прожечь в ней соляную дырку. И белый соленый перст он поднял как будто не для того, чтобы перекрестить Светку, а чтобы пульнуть ей в голову больный щелбан. Он был не добрый. И он был не злой. Голову его одевал треугольный нимб. Рядом с ним сидел Христос, выставив вперед правую ногу. В правой же руке он держал крест. Большой, сбитый из бревен. Почему-то в тонких пальцах Христа крест смотрелся пушинкой. Голая стопа его властно придавливала землю. Стопа эта совсем не подходила к его тонкому узкому лицу и кротким глазам, которые словно говорили: «Я прощу тебе то, чего Мой Отец простить не смог».
Светка щурилась, стараясь прочесть вертикально спускающиеся буквы между ним и Христом, но так и не смогла понять, кто этот старик. Она уже хотела отойти от иконы, но шагнула только вбок, и оттуда увидела у правого края рамы, со стороны старика, мутное пятнышко. Светка набросилась на него с тряпкой. Оно не оттиралось. Это был отпечаток чьего-то пальца, и оставлен он был с той стороны.
– Ты не усердствуй особо, – раздался голос рядом со Светкой.
Она обернулась. Рядом стояла монахиня с веником.
– Не усердствуй, – повторила та. – Не все пятнышки оттираются.
Монахиня перекрестилась, глядя на соленого старца, но не стала прикасаться к нему ни губами, ни лбом.
– А кто это на иконе? Старый такой? – спросила Светка.
– Бог-отец это, – ответила монахиня. – И подсвечники надо успеть протереть. Подсвечники сегодня очень грязные.
Монахиня ушла за угол и вернулась оттуда с металлической плошкой, из которой торчали промасленная кисточка и палочка с заостренным концом.
– Это – ковырялка, чтобы счищать воск, – сказала она, поднимая палочку.
Светка приняла у нее из рук плошку. Подошла к золотому круглому подсвечнику, утыканному лунками для свечей. Вся поверхность подсвечника была покрыта лампадным маслом, в котором плавали мушиные тельца и желтые восковые крупинки, похожие на свернувшийся жир. Светка тронула золотую гладкость пальцем. Растерла между большим и указательным попавшуюся крупинку. Отвернулась от подсвечника так резко, словно тот внезапно ударил ей в нос мерзким запахом. Светка приставила к подсвечнику плошку и, скривив лицо, часто моргая, провела кисточкой между лунок – сгребая в одну кучку мушиные тела. Кисточка оставляла в масле неглубокие разводы, которые затягивались тут же.
Мухи, захлебнувшиеся в масле, плюхались в плошку, подталкиваемые кисточкой. Их промасленные крылышки плотно прилипали к скрюченным тельцам. Чуть не выпустив плошку, Светка зажала рот рукой, отвернулась. Потерла горло пальцами, словно к нему подкатил брезгливый комок. Дохлые мухи цеплялись за кисточку. Светке приходилось стучать ею о деревянной край плошки, чтобы сбросить их.
– Увязли, – сказала Светка самой себе.
Ковырялкой Светка подцепила восковую коросту, в которую засохла растекшаяся капля свечи. Но заостренный конец ковырялки оставлял только царапины в воске. Светка скребла, трогая живот и словно боясь, что и он подкатит к горлу. Потом она поднесла к коросте палец и, зажмурившись, ковырнула ногтем. Короста приподнялась, крошась краями. Золото не хотело ее отдавать, словно она – короста, родившаяся в темных недрах церкви, – могла обнажить язву, ржавчину, не сходящую с показной позолоты, как черный грех. Светка глубже засовывала под нее ноготь, и наконец короста отлетела, открывая сухой участок чистого золота, на который тут же начал наплывать жир. Светкино лицо расслабилось, на нем появилось равнодушие.
Выбрав все жирные заскорузлости, всех дохлых мух, Светка перешла к другому подсвечнику. Там, среди жирных лунок, тихо билась муха. Крылья слиплись вдоль ее тела. Занеся над ней кисточку, какое-то время Светка моргала. Ее верхние веки бились о нижние в такт мушиным рывкам. Светка поднесла к ней палец, дотронулась и, обходя лунки, поволокла к краю подсвечника. Муха замерла под ее пальцем. Светка столкнула муху в ладонь и понесла ее через храм к выходу – к высокой двустворчатой дубовой двери. Светка скрипнула дверью, толкнув ее коленом. Вышла на крыльцо, продолжая глядеть в ладонь: посередине, там, где у Светки сходились неясные линии ума и жизни, скорчившись, лежала масляная муха, похожая на черный тюк с младенцем. Светка подняла глаза и встретилась с синим небом, по которому плыли кучевые корабли и верблюды. Она зябко повела плечами. Спустилась с крыльца, далеко разметывая широкие полы длинной юбки.
Вокруг зацветали клумбы, заботливо высаженные монахинями. И пахли терпко. А неподалеку рос забор, окольцовывающий территорию монастыря. За деревьями, обсаженными розовыми кустами, его было не видно. Но чувствовалось, как он отрезает городские звуки и копит в себе садово-монастырские – щебет птиц в ветвях, вязание пауков, жужжание жужелиц, тихие молитвы монахинь и негромкие хлопки черных подолов и покрывал на теплом ветру, в котором уже чувствовалось подступающее лето. И как будто само лето должно было родиться в этом саду, копирующем идиллию рая, и отсюда уйти в город, вдувая в него через забор белых уральских бабочек, которые еще весной были первоцветом, слетевшим с черных ветвей яблоневых деревьев.
Светка вдохнула полную грудь и задержала выдох, не выпуская из себя сад. Наклонившись, она аккуратно опустила муху на широкий лист кустарника, растущего в тени у крыльца. Муха шевелилась.
Светка вернулась в храм.
Она протерла все подсвечники, расставленные по периметру. И только опустила покрасневшие руки, только осмотрела храм взглядом человека, который теперь у себя дома, как заметила в стенной нише непротертую раку. Светка быстро пересекла храм, навалилась всем телом на стекло, доставая до углов. Под стеклом видна была только тряпочка с бисерным отпечатком стоячего образа еще одной Богородицы. Светка выпрямилась и втянула ноздрей воздух. От лампадки тянуло гнильцой. Она заглянула в нее – фитиль плавал в чистом масле. Светка отошла от лампадки вправо – не пахло. Влево – снова пахло. Некоторое время она ходила, принюхиваясь и шмыгая длинным носом. Наконец перестала ходить влево, остановилась с правой стороны и долго смотрела на бисерную вышивку через стекло.
Убрав тряпку и бутылку с моющей жидкостью в угол, она села на скамейку и принялась, улыбаясь, смотреть на царские врата.
Когда снаружи зазвонили колокола, Светка вздрогнула.
Удар железного языка повалился с колокольни вниз, и Светка прикрыла рукой живот, словно и в него что-то упало. Гул пошел по округе – протяжный, натягивающий в воздухе невидимые жилы и вены. Они, как будто вспучившись, стянулись в один кулак, потом расслабились. Но ударило снова. Язык бил одинаково и равномерно. Каждый раз Светка охала и давила рукой на живот. Можно было подумать, каждый удар вгоняет ее ребенка глубже в живот, прячет его от Светкиной руки. И так продолжалось, пока вены и жилы не натянулись чуть ли не до предела, но тут вмешался маленький колокольчик, он слабо и не звонко цыкнул на большой колокол, сбил его с ритма, и тогда все большие колокола сорвались, и загулькали невпопад, и пошли в колокольный разнос. Они били и трезвонили, скандалили и истерили, паниковали и глумились, дергали вены и жилы, но не рвали их. Они как будто созывали всю округу посмотреть на то, что деется. «Сейчас начнется, – как будто дребезжали они. – Ой, что сейчас будет! Что будет!» В их детском почти озорстве пробивался широкий бас самого большого колокола, несущего панику и тревогу, обещающего – то, что содеется, будет страшным. Но колокола поменьше заглушали тревогу в перезвоне, они нервно щипали, они подтрунивали, они обещали, что можно будет повеселиться. «А разве страшное не может быть веселым?» – смеялись они. Они звенели битыми тарелками и разлетавшимися вдребезги гранеными стаканами. Они волновали Светку. И Светка сидела на скамейке, тяжело дыша и разевая рот так, словно хотела вдохнуть, но вместо кислорода в ее рот летели осколки, клекот и гул. «Приходите! Приходите же посмотреть! Стекайтесь со всех сторон, со всей округи. Увидите, что сейчас будет. Ой что будет. Так и будет. Будет так», – настойчивей звали колокола, возбуждая любопытство. Но снова вмешался маленький колокольчик. Он ударил, и его слабый звон, похожий на неуклюжее слово, пролепетанное детском языком в гаме старых и молодых голосов, вмиг прекратил разгул и веселье. Колокола замолчали, будто онемели все враз, только недовольный гуд их волнами расходился по округе, а маленький колокольчик все звенел, звенел и звенел, пока Светка не опомнилась.
– Притомилась? – спросила Светку все та же монахиня, вплывая сквозь дубовые двери.
– Нет, наоборот, теперь тут, как дома, – прокартавила Светка.
– А так всегда бывает, – отозвалась монахиня, направляясь в угол. – Когда где-то приберешься, сразу себя как дома чувствуешь. Останешься на службу? – спросила она.
– Не… – замотала головой Светка.
– Оставайся.
Постепенно храм заполнился монахинями. Мимо Светки прошел не старый еще священник – темный, сутулый и худой как щепка. Волосы его, уже порядком отступившие от выпуклого лба, кудрявились редким хвостом по спине. Бабка в сизом плаще присела на скамейку рядом со Светкой. Светка сразу вскочила. Бабка выставила вперед клюку, ногу и сидела, опершись на пятку.
Рядом с этой бабкой водрузилась еще одна – в берете крупной вязки.
– Я ее спрашиваю: «Сколько за крестины, матушка?», а она: «Сколько дадите, столько и возьмут», – продолжила она где-то уже начатый разговор.
Светка обернулась на нее. Бабка раздутыми пальцами придерживала лицо у глаз, словно боялась, что оно упадет.
– Потому что люди сколько могут, столько и дают, – проговорила вторая бабка, в плаще. В ее голосе звучал ворчливый каприз человека, привыкшего стонать и охать.
Светка отошла на шаг дальше – разговаривая, бабка шевелила клюкой, задевая Светку.
– Отдышка у меня, – проговорила бабка с клюкой. – Все душит.
– После службы все пройдет, – отозвалась вторая.
Вошли еще женщины. Коротко подстриженные, как от одного парикмахера. Животы их обтягивали футболки. Мясистые руки расплющивались по бокам, когда женщины стояли, сложив их на животе. Из пальцев торчали свечи. Почти все женщины – сорока пяти или пятидесяти лет.
– Шуршат пакетами, как на базаре, – сказала бабка с лавки, оборачиваясь на вновь прибывших.
Светка подняла плечо к уху, защищаясь от колючести старческого голоса. Все лавки заполнились пожилыми людьми. Светка зябло повела худыми плечами. Ее ровесников в храме не было.
– Боже, очисти мя, грешного, и помилуй мя, – наконец, завелся священник – не громко и срываясь. – Искупил ны еси от клятвы законныя честною Твоею кровию, на кресте пригвоздився…
Светка заерзала. Обернувшись на бабок, встала смирно. Мимо ее лица пролетела муха. Служба шла. Светка глазела на купол, закатив глаза, и переминалась с ноги на ногу. Временами глубоко и судорожно вздыхала. Кто-то, пробираясь к подсвечнику, задел Светку плечом.
Бабка, оставив клюку у скамейки, прошаркала со свечой к подсвечнику. Она так обтирала подошвы своих круглоносых туфель о пол, словно шла по кучевым облакам, постоянно сбрасывая с ног налипшую вату.
– Господи помилуй, – раздался нежный голос, и Светка, как будто очнувшись, зашарила глазами по алтарю.
– Господи помилуй, – продолжил голос, нежный и жалеющий.
Но вдруг его сменил торжественный и высокий. Такой мог и купол прорвать, и пройти сквозь облака – прямо к Богу. Бабульки замерли, опустив головы, как будто в ожидании – когда же их покарают? Но голоса снова сменились, и вступил первый – кроткий, ангельский, разложенный высоким куполом на многоголосье, и в этот раз Светка всем телом подалась навстречу ему. Казалось, он не уходит вверх, а сверху пришел. Он гладил бабулек по седым головам, словно говоря: «Не бойтесь, прощенье будет». И те вдруг начали подвывать ему – тонкими жалобными голосами, словно в их старых телах вдруг проснулись маленькие девочки. Моложе даже Светки.
А одна бабка выставила вбок руку, в каком-то странном затекшем и скрюченном жесте. Светка вдруг обернулась к ней, посмотрела в ее светлое лицо, в белые морщины, голубые глаза, одетые в бесцветные брови и ресницы. Бабкина одутловатая кожа блестела, как соль на солнце. И каждая морщина ее отливала этим соленым светом. Светка сглотнула, словно у нее засосало под ложечкой. Бабка тоже посмотрела на смуглую Светку, на ее дергающийся нос и тонко выщипанные черные брови. Глаза у бабки были бледно-голубыми.