Крокодил - Марина Ахмедова 19 стр.

– Вот я как могла, так свой крест и пронесла, – сказала бабка, а Светка заплакала.

Она отвернулась, взломала над собой руки. Ее острые локти поднялись вверх темными треугольниками. Так Светка простояла, ни на кого не глядя и сильнее шмыгая носом, до самого конца службы, и когда та кончилась, Светка никуда не ушла.

Она подняла голову, когда храм снова был пуст, но все в нем было уже не так. Светка рухнула на коленки и поползла к Богу-отцу.

Стекло снизу, а особенно в середине, было покрыто отпечатками чужих ртов. Похожими и полукривыми, как улыбки, нечеткими, как неоформившиеся желания, и неуверенными, как просьбы, с которыми нельзя обращаться к Богу-отцу.

– Ягуша, – заклокотала Светка и прикоснулась губами к стеклу, оставляя свою робкую птичку среди других поцелуев. – Я-гу-ша, – повторила она, поцеловала ногу Бога-отца еще раз и слизнула слезы с нижней губы.

Светка спустилась с крыльца, но пошла не по дорожке к выходу, а свернула за фасад. Она быстро очутилась на небольшом бугорке земли, похожем на поляну. Земля тут почему-то округло дыбилась, словно в этом месте была беременна. Повсюду на ней росла уже вошедшая в силу крапива. Из нее то тут, то там торчали православные кресты и каменные надгробья. На них были выдолблены имена протодиаконов и архиереев. В середине из травы поднимался огромный деревянный крест, он стоял на еще одном пригорке. Как будто у этого неожиданно вспучившегося участка земли был пупок. Крест окружали широкие пни. Светка потерла один раскрытой ладонью, но сесть так и не решилась.

Закричали вороны – это вечер подступал. И в этот предвечерний час почувствовалась близость города. Он – успевший уже посереть – напирал на монастырские ворота, сужая двор и сад. В этот час, когда серое небо отбрасывало тень на белую колокольню, приглушая ее белизну, а расцветшая мальва казалась очень яркой – город вступал в полные права и пронзительными гудками машин словно хотел показать: «Мальва от того и выглядит такой яркой, что я набрасываю на нее свою тень. А не тень ли выпячивает то, чего нет, но что должно было бы быть? И вы думаете – мальва эта была б в сто раз ярче, если б не тень. Но ярче ей никогда не стать. Это – иллюзия. Ее максимальный цвет проявляется только в тени».

Черный полиэтиленовый пакет одним концом цеплялся за куст, другим дыбился на ветру. Светка обошла его и оказалась во дворе, который с той стороны запирало трехэтажное блочное здание – квадратное и серое, похожее на коробку. Справа росли рябины, на них еще краснели иссохшие прошлогодние гроздья. На одной из веток сушились чьи-то штаны с широкими красными полосками по бокам. Из лиственной густоты выглядывали только раструбы. Ветер надувал их и раскачивал. Под рябинами стоял деревянный стол, по обе стороны от него – скамейки. На них сидели мужчины в штанах и рубахах. Когда Светка вошла, они повернули к ней головы. У всех заметно выпирали лбы и оттопыривались уши.

Двое из них поднялись и пошли Светке наперерез. Светка заспешила. Мужчины раскачивались, словно и их штанов раструбы были полыми, слабыми перед ветром. Они поравнялись с ней, и она, бросив на них взгляд, ускорила шаг и ступила за порог больницы. Мужчины дальше за ней не пошли.

Светка оказалась в темном холле, где окошко справочной было завешено короткой белой занавеской. Под ним на полу стояли горшки с высокими зелеными листьями, покрытыми коричневыми крапинками. С виду очень твердые, они пронзали острыми глянцевыми кончиками прохладную полумглу больничного холла. Листья, больше похожие на копья, были повязаны зеленой атласной лентой, такой же, какую в середине весны Светка сняла с яблони и сожгла в теплице.

Светка пошла по лестнице, шаркая подошвами по ступеням и стараясь не касаться светло-коричневых перил. В коридоре второго этажа пахло хлоркой. Тонкий химический запах как будто отходил от стен, покрытых пупырышками известки. Светка пошла вперед по коричневым ромбам линолеума. Дверь в третью палату справа была приоткрыта. Из нее сочился голубоватый дневной свет. Хотя снаружи солнце шпарило вовсю, как только может оно шпарить в индустриальных городах летом.

Светка, не дотрагиваясь до металлической ручки, заляпанной белой краской, толкнула дверь.

Яга сидела на кровати спиной к окну, растопырив ноги и уставившись мутным взглядом в пространство. Голубая злоба из глаз расплескивалась по ее одутловатому лицу. Оно как будто стало в два раза шире. Кожу рук, выглядывающих из рукавов широкой рубахи, проедали глубокие кровоподтеки и ссадины. Ноги ее были прикрыты одеялом. За спиной Яги стояла еще кровать. На ней кто-то бесплотный спал под ветхим пододеяльником. Всего в палате было шесть кроватей.

– Привет, – еле слышно сказала Светка и продвинулась в сторону Яги.

Остановилась у металлической спинки кровати. Яга оторвала взгляд от пространства и перевела его на Светкин живот. И хотя он был плотно затянут черной футболкой, глаза Яги побелели. Светка поймала отражение сестры в полукруглой дуге спинки. В нем оно было маленьким, суженным и лишенным деталей.

– Че пришла? – спросила Яга.

Дуга отражала и потолок – узкой полоской, лишенной подтеков, которые проступали на желтой известке в каждом углу.

– Мать тебе бульон передала, куриный, – сказала Светка.

– Че? – переспросила Яга. – Громче не можешь говорить? У меня уши тут заложило. Сижу, как в бочке. Качает меня. Че пришла?

– Мать послала.

– Мать послала… – зло сказала Яга и оторвала глаза от Светкиного живота. – Если б я ходить могла, я б первей тебя дома была. Вообще… – она откинула одеяло и показала ноги. Разбухшие слоновьи ноги, сочащиеся голубоватым потом.

– Ой… – сказала Светка, отворачиваясь.

– Че ты – ой? – проворчала Яга. – Мочегонку мне дают. Каждый день. Ладно бы раз в неделю. А то каждый день! Еще на языке покажи. Как глотаешь, покажи. Когда мать заберет меня отсюда?

– Тебе лечиться надо, – заученно сказала Светка.

– Ага, лечиться, тут туберкулезная палочка везде кишит, – Яга подняла руку и махнула, словно отгоняя от себя палочки. Словно они невидимыми прозрачными трубочками роились в пространстве вокруг нее.

Светка осторожно вдохнула.

– Скажи матери, пусть меня в другую больницу переведет, – Яга снова закрыла ноги одеялом.

– Тебя не берут, – спокойно сказала Светка. – Ты же вичовая.

– А ты, блядь, не вичовая! – подскочила Яга, но быстро успокоилась. – Это, Светка, «Последний путь», – назидательно сказала она. – Отсюда только вперед ногами выходят. – Тут знаешь сколько домашних?

– Каких домашних? – спросила Светка, и на соседней кровати зашевелилось одеяло. Из-под него выпросталась тонкая женская рука, взъерошила короткие рыжие волосы и снова исчезла в одеяльной прели. Яга поманила Светку. Светка присела на край пустой кровати, едва цепляясь копчиком за матрас.

– Тех, кто помрет скоро, – шепотом сказала Яга и покосилась за спину. – Их потом на третий этаж переводят, там такие палаты-боксы, двушки, короче. Они тут мрут от этого туберкулеза каждый день. Их потом в черные пакеты ложат, санитары по лестнице спускают за ноги, отсюда слышно, как голова ступени пересчитывает – бум-бум… – Яга снова обернулась, – бум-бум.

– Господи, – сказала Светка и съехала с матраса.

Солнечный луч из окна острым концом касался лица Светки, как указка учителя. Светкины глаза, нос, рот бегали от него. Казалось, Светка нарочно гримасничает. Еще в окно приходил спокойный шелест сочной листвы и, уже совсем издалека, – равномерный шум проезжающих по трассе машин.

«Последний путь» отстоял далеко от большого города. Отсюда, с окраинной улицы Камской, не слышно было, как бьется его большое каменное сердце, поделенное на продолговатые отсеки офисов, ресторанов, стекольные клапаны кафе, реки автомобильных трасс, разбитых пешеходными переходами и светофорами, бороздки метро. Не слышно было людей – шумными толчками кроветворящих сердечную работу этого города. Безостановочно, бесперебойно и исправно – как только и могут работать те, кто не ведает последнего пути.

Из окон еще приходили напевные трели, и тогда начинало казаться, что глаза Яги становятся колючими, как птичьи клювы. А мятая рука все выпрастывалась из-под одеяла и ерошила волосы, словно сбрасывая с их кончиков летние песни. Птицы стайкой вдруг пронеслись мимо открытой форточки, раздирая известковую духоту палаты криком. Криком странным, коричневым, с терочными переливами, позволяющими заподозрить, что и птицы могут быть злыми. Глаза Яги, проклюнувшись на бледном лице острее, замерли, словно это она сейчас мысленно руководила оголтелым птичьим хороводом и отдавала ему злые приказы. За ее спиной рука натянула выше одеяло на голову, будто тело с едва видными очертаниями желало целиком, до последней своей клетки отгородиться от внешнего мира, от этого куска сильного большого города, улицы Камской, насильно оторванной и брошенной гнить в зеленое птичье лето. Будто только там, под душным одеялом, надышав в него миллионы изогнутых палочек туберкулеза, тело могло обрести свой дом и перестать ломаться каждой мышцей, раздираться каждой клеткой на неестественном стыке последнего пути и начала лета.

– Хочешь форточку закрою? – привстала Светка.

– Не надо! – грубо остановила ее Яга. – Пусть хоть проветрится немного этот туберкулез, – тише сказала она. – Я тут сдохну, Светка, – спокойно добавила Яга. – Отсюда никто не выходит. Ты мне ватрушки принесла?

– Нет, – Светка открыла пластиковый пакет, который все это время держала между ног, сжимая ими теплую банку с куриным бульоном. Она посмотрела в него, словно надеясь найти там ватрушки. – Пельмени есть.

– Да подавись своими пельменями, дома еще они мне надоели. Я ватрушки хочу.

– Ты же не говорила.

– Я говорила матери! Говорила, ватрушки хочу! Че, блядь, даже ватрушки один раз в жизни приготовить трудно, – она раздула ноздри и забубнила. – Один раз в жизни че-то попросила, так сложно, блядь…

– Я не знала, – буркнула Светка. – Мне мать не говорила. Я тебе в пятницу принесу.

– В пятницу! – распалилась Яга. – Да я сдохну тут до пятницы! …Светка, – поманила она сестру пальцем. Светка, не съезжая с матраса копчиком, пригнула к Яге голову. – Свари мне дозу, – горячо зашептала Яга. За ее спиной одеяло шевельнулось, и она заговорила тише. – Я ж ни поесть, ни поспать не могу. Ноги какие, видела? Как желе. Уже месяц не сплю, Светка. Мучаюсь. Все болит. Свари мне дозу.

– Ты че…

– Я все равно умру, Светка. Залечат они меня тут. Принеси мне дозу и ватрушки с яблочневым повидлом, хоть один раз нормально поем. Перед смертью.

– А что вы теперь делаете, скажите? – пискнула Светка. Поймала воздуха, но ей не хватило, и она судорожно вздохнула еще раз. – Скажите.

Ее голос прервался. Коленки, распяленные в металлических корытцах гинекологического кресла, силились сойтись. Врачи – две женщины – были одеты в зелено-голубые халаты. Их руки затянуты в резиновые перчатки. Светка морщила шею, подбородком втыкаясь в грудь. Ее лицо застывало в парализованной гримасе, а когда расслаблялось, коленки начинали трястись, подскакивая.

– Тихо, тихо, – сказала женщина, ее слова, пробившись сквозь мелкие волокнистые поры маски, расщепились вокруг Светки в вату.

Глаза врачей закрывали пластиковые очки. И у этой женщины, и у той наружу не выходило ни сантиметра живой кожи. Одна была невысокая, с виду армянка. Ее темные глаза под гладкой пластмассой напоминали стоячую лужу, разлитую возле дома Светки и Яги. Черные волоски спускались от кончиков ее бровей на щеки и пролегали тонкими штрихами под глазницами. В голубоватом свете лампы, зажженной над Светкой, даже такие мелочи на чужих лицах были хорошо видны.

– Тихо, больная, – сказала врач и еще раз дотронулась до Светкиного колена, на котором не было ни единой волосинки. – Сейчас я иглу буду вводить, не дергайся.

Светка дернулась, как будто нарочно, и врач отвела руку. Шумно вздохнув, она переглянулась с голубыми глазами, смотрящими на нее через другую пару пластмассовых очков.

– Ты смотри, – сказала голубоглазая, обращаясь к армянке. – У нее ВИЧ, она дергается. Уже не знаешь, как от них, спидоносцев, уберечься. Уже как космонаваты одеваемся. Не дергайся! – прикрикнула она на Светку.

– А ему больно будет? – заныла Светка и распустила обсохшие губы.

– Нет! – высоким голосом произнесла голубоглазая, как будто раскатами своими пресекая слова, которые могла бы или хотела произнести Светка. – Больно, не больно! – продолжала она, и плотная маска была ее голосу не помеха. – Не больно! Больно живым бывает, а он еще не человек! Они сначала колются, вон вены себе все проколют, потом государство им обя-за-но!

В это время армянка держала два пальца на коленке Светки, и чем громче говорила ее напарница, тем сильнее, словно для убедительности, она нажимала ими на Светкину коленную чашечку.

– Расслабься, – сказала она.

Светка втянула носом воздух и застыла, отвернув голову вбок и уставившись на пластмассовое бежевое ведерко для мусора с темно-бурой откидной крышкой. Желтушная кожа на ее свернутой шее скукожилась, как отжатая простыня. Светка не шевелилась почти совсем, только глаза ее моргали, глядя на педаль ведерка.

Голубоглазая отвела рукой Светкину коленку. Армянка раздвинула пальцами Светкино отверстие, но резиновые пальцы вошли в него лишь чуть и сразу отпрянули, словно боясь соваться в неизведанное. Словно из Светки сейчас могло выскочить жало и продрать резину, продрать само мясо на пальцах до костей. Армянка наклонилась и ввела длинную иглу в Светку. Нажала большим пальцем на пластмассовый поршень. Вводила она правой рукой. Веки ее правого глаза напряглись и сошлись почти совсем, оставляя лишь узкую щелочку, из которой в никуда тускло смотрел карий глаз. Она вводила медленно, ее затвердевший локоть задевал пространство сзади. По ее лицу можно было подумать: она сама и есть тот плод, которого сейчас убивает соляным раствором. От напряжения вся правая половина ее лица скукожилась, словно кто-то хапнул ее и смял. А она сама вот-вот глубоко вздохнет, хотя знает, что делать этого не надо, и захлебнется солью.

Светка открывала глаза до пределов, потом с таким усилием смаргивала, что казалось: под нажимом ее век педаль ведерка сейчас уйдет вниз, крышка откинется и ведерко примет Светкины глазные яблоки, которые спрыгнут с ее лица.

– Можно взять посмотреть? – спросила Светка, протягивая руку к глянцевому журналу, лежащему на тумбочке.

– Бери, – улыбаясь, ответила молодая женщина, лежащая в кровати на боку.

Светка взяла журнал, отнесла к своей кровати, села на край и положила журнал на колени. Провела по скользкой обложке пальцами, глянец отозвался глухо, Светка провела по нему снова, одними кончиками, и на этот раз звук вышел скользким. На обложке была изображена блондинка в широком ободке из плоских камней – белых и зеленых, камней разных форм и непонятных сочетаний. Камней, выложенных, как мозаика, подогнанных неровными боками друг к другу. Видно было, что держится ободок на тонких спицах, уходящих под светлые взбитые волосы. Он похож был и на корону, и на железный чепец. Из-под прядей, завитых плойкой, свисали длинные серьги, их подвески – в виде четырехпалых цветов – доставали до самых ключиц. Блондинка смотрела исподлобья голубыми глазами, и когда Светка провела пальцами, они завизжали, как заводские сирены визжат в индустриальный вечер, давая рабочей смене отбой.

– На одну мою одноклассницу похожа, – сказала Светка. – У нее еще папа на заводе погиб.

– Это Светлана Ходченкова, – сказала беременная, приподнимаясь на локте и переваливая живот. Ее мягкий голубой халат разъехался, открывая полную атласную грудь. Розовыми пальцами она перекинула со спины отутюженные черные волосы. Казалось волосы не упали на грудь тенью, а отразились в ее белоснежной гладкости. – А тебя как зовут?

– Светлана, – ответила Светка.

– А я – Дарья.

– Очень приятно, – вежливо отозвалась Светка.

– Это у тебя первый? – спросила Дарья, кивая на Светкин живот.

– Пейвый, – сказала Светка, заев на букве «р», и снова уткнулась в обложку журнала.

Блондинка была одета в черное вязаное платье, состоящее из петель и дырочек. Хорошо была видна ее желтовато-смуглая, как у Светки, кожа. На плече у нее сидел зеленый кружок, в который было вписано – «Экономим 25 000 рублей. Бесплатная тренировка с инструктором». А живот блондинки закрывала надпись из белых букв – «Могу расстраиваться из-за мелочей. Зато я не слишком влюбчивая».

– А я из-за мелочей вообще не расстраиваюсь, – сказала Светка, начав листать журнал.

– Зато влюбчивая, наверное? – хихикнула Дарья, которая, кажется, тоже изучила обложку.

– Да так… – пожала плечами Светка. – Один раз только в Олега была влюблена.

– Ты его до сих пор любишь? – спросила Дарья, шевеля под одеялом ногами и устраивая живот поудобнее. Она смотрела на Светку сочными карими глазами, как будто Светка была свежим журналом, еще не только не открытым, но и запаянным в тонкую пленку.

– Нет… – нехотя сказала Светка. – Вообще не знаю, любила ли я его на самом деле. Мне кажется, что любовь – это вообще что-то такое, что ты чувствуешь… что жить не можешь без человека. Потом проходит. Значит, это не любовь была… А что, разве можно так – сначала любить, потом разлюбить? Значит, не любовь была.

– А что? – спросила Дарья.

– Ну просто не получилось, – ответила Светка, и Дарья плотоядно посмотрела на ее живот.

– А ребенок-то его? – спросила она.

– Ага… – отозвалась Светка.

– Значит, ты его до сих пор любишь, – непререкаемо сказала Дарья, и глаза ее заблестели.

– Как бы не так, – отозвалась Светка.

– Если ты про него до сих пор говоришь, значит, любишь, – уверенно сказала Дарья и сделала выжидательное лицо, какое бывает у детей – когда камень в пруд уже брошен, но вода кругами еще не пошла.