Должна быть достигнута известная ступень психического развития, чтобы научная точка зрения стала вообще возможной. Но никакая наука не может пользоваться спутанными и неясными понятиями профанов, а должна вернуться к их начаткам, к их источнику, чтобы придать им боле ясный, более определенный характер.
Неужели же только психологии и теории познания должно быть в этом отказано?
13. Когда нам приходится исследовать многообразие элементов, находящихся в разнообразной взаимной друг от друга зависимости, то для определения этой зависимости в нашем распоряжении имеется только один метод – метод изменения. Нам ничего более не остается, как наблюдать изменение каждого элемента, связанное с изменением каждого из остальных элементов данного многообразия, причем не составляет большой разницы, наступает ли это последнее изменение «само от себя» или под влиянием нашей «воли». Зависимость устанавливается при помощи «наблюдения» и «опыта». Будь элементы даже только попарно зависимы друг от друга, а от остальных не зависимы, систематическое исследование этих зависимостей составляло бы уже довольно трудную задачу. Математически же можно доказать, что в случае зависимостей в комбинации и т. д. элементов трудность планомерного исследования очень быстро сменяется практической неосуществимостью.
Всякое временное пренебрежение зависимостями, менее бросающимися в глаза, всякое выделение зависимостей наиболее выдающихся не может не ощущаться, как существенное облегчение. И первый и второй род облегчения были сначала найдены инстинктивно, под давлением практической потребности, нужды и психической организации, а впоследствии были использованы естествоиспытателями сознательно, умело и методически. Не будь этих облегчений, на которые при всем том можно смотреть как на несовершенства, наука вообще не могла бы возникнуть и развиваться. Исследование природы сходно с распутыванием весьма запутанного клубка ниток, при чем счастливая случайность играет почти столь же важную роль, как ловкость и тщательное наблюдение. Работа исследователя столь же возбуждает последнего, как охотника возбуждает преследование с большими препятствиями малознакомой дичи.
Когда хотят исследовать зависимость каких-либо элементов, то полезно сохранять по возможности постоянными те элементы, влияние которых не подложит сомнению, но при исследовании ощущается как помеха. В этом заключается первое и наиболее важное облегчение исследования. Познаниe двойной зависимости каждого элемента – от элементов, внутри U и вне U находящихся – заставляет нас сначала заняться изучением взаимных отношений между элементами, находящимися вне U, а элементы, находящееся внутри U, сохранять как постоянное, т. е. наблюдающего субъекта оставлять при возможно одинаковых условиях. Рассматривая взаимную зависимость освещенности тел или их температур или их движений при возможно одинаковых условиях одного и того же субъекта или даже различных, участвующих в наблюдении, субъектов, мы освобождаем по возможности наши познания в физической области от влияния нашего индивидуального опыта. Дополнением к этому служит исследование выступающих за пределы U и лежащих в этих пределах зависимостей физиологических и психологических, при чем изучение этих последних в виду того, что физические исследования уже произведены отдельно, существенно уже облегчено. И это разделение исследования возникло инстинктивно, и остается только сохранить его методически, сознав его выгодную сторону. Исследование природы дает нам множество примеров подобных разделений в меньших областях исследования.
14. После этих вводных замечаний рассмотрим поближе руководящие мотивы исследования природы, не претендуя, впрочем, на полноту в изложении их. Мы вообще будем остерегаться слишком скороспелых философских обобщений и скороспелой систематизации. Внимательно обозревая область испытания природы, мы будем наблюдать работу естествоиспытателя в ее отдельных чертах. Мы спрашиваем: какими средствами познание природы до настоящего времени делало действительные шаги вперед и какими средствами оно может рассчитывать развиваться и впредь? Естественнонаучное отношение инстинктивно развилось в практической деятельности, в обычном мышлении и отсюда только перенесено в область научную, развившись в конце концов в сознательную методику. К нашему удовольствию, нам не будет надобности выходить за пределы эмпирически данного. Если мы сумеем свести отдельные черты в работе исследователя к наблюдаемым в действительности чертам, нашей физической и психической жизни, – к чертам, которые встреча ются и в практической жизни, в действиях и мышлении народов, если мы сумеем доказать, что эта работа дает действительно практические и интеллектуальные выгоды, то этого будет для нас достаточно. Естественной основой этого изучения будет общий обзор нашей физической и психической жизни.
Перевел Г. А. КотлярДильтей Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах Введение
Борьба систем1Одной из наиболее действительных причин, не перестающих доставлять все новую и новую пищу скептицизму, является анархия философских систем. Основанное на свидетельствах истории сознание беспредельного многообразия этих систем находится в полном противоречии с притязанием каждой из них на общезначимость, и это противоречие гораздо сильнее питает дух скептицизма, чем какая бы то ни было систематическая аргументация. Оглянемся ли мы назад или вокруг себя, везде мы видим в хаотическом беспорядке беспредельное многообразие философских систем. И всегда, с самого своего зарождения, они исключали и опровергали друг друга. И проблеска надежды не видно на победу той или другой из них.
Это влияние борьбы философских систем, религиозных воззрений и нравственных принципов на рост скептицизма подтверждается и историей философии. Борьба более ранних греческих мировоззрений содействовала усилению философского скептицизма в эпоху греческого просвещения. Когда после походов Александра и объединения различных народов в более крупные государства перед глазами греков развернулась пестрая картина различных нравов, религий, жизне и мировоззрений, то стали зарождаться одна за другой скептическая школы, и их разлагающее действие вскоре распространилось как на проблемы теологии, на проблемы зла и теодицеи, конфликта между личностью божества и его бесконечностью и совершенством – так и на допущения относительно нравственной цели человека. Да и в более близкое к нам время система верований европейских народов, как и философская догматика их, были серьезно потрясены в общезначимости своей, когда при дворе Фридриха II из дома Гогенштауфена столкнулись магометане со своими убеждениями, с одной стороны, и христиане со своими – с другой, и когда философия ИбнРошда (Аверроэса) и Аристотеля попала в круг идей мыслителей схоластической школы. А с тех пор как древность возродилась к новой жизни, с тех пор как греческие и римские авторы были поняты в истинных своих мотивах и эпоха открытий все более и более раскрывала многообразие климатов, народов и мышления их на нашей планете, убеждения людей, казавшиеся до тех пор твердо установившимися, поколебались до основания. В настоящее время путешественники подробно описывают верования самого различного рода, записываются и анализируются великие системы религиозных и метафизических воззрений жрецов Востока, древних Греков и представителей арабской культуры. Стоит нам оглянуться назад, чтобы перед нашим умственным взором открылось неизмеримое кладбище религиозных традиций метафизических утверждений, систем с их аргументами. На протяжении многих столетий дух человеческий испытал и проверил множество всевозможных попыток научно обосновать, поэтически изобразить или путем религий возвестить взаимную связь между вещами, и методическое вооруженное ножом критики историческое изыскание исследует каждый обломок, каждый след этой многовековой работы человечества. Одна система исключает другую, одна другую опровергает и ни одна не в состоянии доказать свою непогрешимость. В свидетельствах истории философии вы не найдете и следа той мирной беседы, которая изображена у Рафаэля в его «Школе в Афинах», явившейся выражением эклектической тенденции того времени. Так все резче и резче обозначалось противоречие между все возрастающим историческим сознанием с одной стороны и притязаниями философских систем на общезначимость – с другой, все большие и большие круги стали привлекать к себе вновь возникающие философские системы, какова бы ни была публика, которую привлекала к себе та или другая система, и насколько прочно она ни овладевала бы ее симпатиями.
Еще глубже, однако, чем скептические выводы из противоречивых мнений человеческих, проникают сомнения, вытекающие из прогрессивного развития исторического сознания. Преобладающей предпосылкой исторического мышления греков и римлян был законченный тип человека с определенным содержанием. Тот же тип был положен в основу христианского учения о первом и втором Адаме, о Сыне Человеческом. Та же предпосылка легла еще в основу естественной системы XVII столетия. Система эта открыла в христианстве абстрактный долговечный образец религии – естественную теологию. Она выводила естественное учение о праве из римской юриспруденции и из произведений греческого искусства – образец вкуса. Так, согласно этой естественной системе, во всех исторических различиях содержались постоянные и общие основные формы социального и правового порядка, религиозных верований и нравственных воззрений. Этот метод – выводить путем сравнения исторических форм жизни нечто общее, из многообразия нравов, юридических норм и теологии выводить естественное право, естественную теологию и мораль, основанную на разуме, при помощи понятия высшего типа их – метод, начало которого восходит к Гиппию, который мы находим у стоиков и затем позднее в мышлении римлян, владел еще умами и в эпоху конструктивной философии. Первый удар нанес этой естественной системе аналитический дух XVIII столетия. Родиной его была Англия, где возможность свободно обозреть варварские и чуждые формы жизни, нравов и форм мышления встретилась с эмпирическими теориями и применением аналитического метода к теории познания, морали и эстетике. Вольтер и Монтескье перенесли этот дух во Францию. Юм и Д'Аламбер, Кондильяк и Дестют де Траси видели в пучке инстинктов и ассоциаций, каким они считали человека, беспредельные возможности создавать самые разнообразные формы при наличности многообразия климата, нравов и воспитания. Классическим выражением этой исторической точки зрения были «Естественная История Религии» Юма, как и его «Диалоги о естественной религии». Из работ же этого XVIII столетия выделилась уже идея о развитии, которой суждено было владеть умами в XIX столетии. От Бюффона до Канта и Ламарка была усвоена идея о развитии земли, идея смены на ней различных живых форм. С другой стороны, создавшие эпоху работы значительно подвинули вперед изучение культурных народов, и в этих работах, начиная от Винкельмана, Лессинга и Гердера, применяется идея развития. Наконец, в изучении народов нецивилизованных было найдено промежуточное звено, связующее эволюционное учение естествознания с теми познаниями историко-генетического развития, которые покоились на изучении государственной жизни, религии, права, нравов, языка, поэзии и литературы различных народов. Таким образом точка зрения историко-генетическая могла быть уже проведена в изучении всего естественного и исторического развития человека, и в этом процессе развития растворился абстрактный тип человека.
Учение о развитии, возникшее таким образом, по необходимости связано с познанием относительности всякой исторической формы жизни. Перед взором, охватывающим весь земной шар и все прошедшее, исчезает абсолютное значение какой бы то ни было отдельной формы жизни, государственного устройства, религии или философии. Так развитие исторического сознания еще основательнее разрушает, чем картина борьбы философских систем, веру в общезначимость всех философских систем с их попытками втиснуть изображение связи вещей в мире в стройную систему понятий. Не в мире, а в человеке философия должна искать внутреннюю связь своих познаний. Жизнь, проживаемую людьми – вот что желает понять современный человек. Но очевидно, что многообразие систем, стремившихся постигнуть связь вещей в мире, находится в неразрывной связи с жизнью; оно представляет собой одно из важнейших и наиболее поучительных творений ее. Таким образом, то самое развитие исторического сознания, которое нанесло столь разрушительный удар великим философским системам, поможет нам разрешить резкое противоречие, которое существует между притязаниями на общезначимость всякой философской системы с одной стороны и исторической анархией этих систем – с другой.
I. Жизнь и мировоззрение
1. ЖизньПоследний корень мировоззрения – жизнь. Распространенная по земному шару в бесчисленном множестве отдельных замкнутых кругов жизни, вновь переживаемая в каждом индивидууме, недоступная наблюдению, как одно лишь мгновение современности, а потому и сохраняемая в следующих за этим мгновением воспоминаниях, полнее постигаемая во всей своей глубине после того, как она объективировалась в своих проявлениях, чем при каждом констатировании и усвоении собственного переживания – жизнь нам знакома в бесчисленных формах и тем не менее обнаруживает всегда одни и те же общие черты. Из различных ее форм я выдвину одну. Я ничего здесь не объясняю, ничего не расчленяю, я описываю только факты, которые каждый может наблюдать на себе самом. Всякое мышление, всякое действие, внутреннее или внешнее, проявляется и выступает вперед острой своей стороной. Но я переживаю также и состояние внутреннего покоя; грежу ли я, играю, рассеиваюсь, охвачен созерцанием или слабым возбуждением, это внутреннее состояние покоя является как бы фоном жизни. В этом состоянии я отношусь к другим людям и вещам не только как к реальностям, находящимся в причинной связи как со мной, так и между собой: жизненные отношения исходят из меня по всем направлениям, у меня есть известные отношения к вещам и людям, известная позиция по отношению к ним, я исполняю их требования по отношению ко мне и ожидаю чего-то от них. Одни содействуют моему счастью, делают мое бытие шире, усиливают меня, а другие производят на меня давление и ограничивают меня. И при определенности того или другого движения вперед в известном направлении человек всегда замечает и чувствует эти соотношения. Друг – для него сила, возвышающая собственное его существование, каждый член семьи занимает определенное место в его жизни, и все, что его окружает, он понимает, как жизнь и дух, которые в этом окружающем объективировались. Скамья у двери его жилища, тенистое дерево, дом и сад получает все свое значение и силу в этой объективности. Так жизнь каждого индивидуума творит сама из себя свой собственный мир.
2. Жизненный опытИз размышлений над жизнью возникает жизненный опыт. Отдельные события, возникающие из столкновения наших инстинктов и чувств в нас с окружающим и судьбой вне нас, обобщаются в этом опыте в знания. Как человеческая природа остается всегда одной и той же, так и основные черты жизненного опыта представляют собой нечто общее всем. Мимолетность дел людских и среди них наша способность насладиться выпавшим на долю хорошим часом; в сильных или также в ограниченных натурах способность преодолеть эту мимолетность, подводя твердый фундамент под свое существование, а в более мягких или обуреваемых сомнениями натурах недовольство этим и страстное стремление к действительно вечному в каком то невидимом мире; победоносная мощь страстей, создающих, подобно сновидению, ряд фантастических картин, пока в них не растворяется иллюзия: вот как различен жизненный опыт у различных индивидуумов. Общая подпочва у всех их – воззрения о силе случая, о непрочности всего, что у нас есть, что мы любим или ненавидим и боимся, о постоянной угрозе смерти, всесильно определяющей для каждого из нас значение и смысл жизни.
В неразрывно связанной цепи индивидуумов возникает общий жизненный опыт. Регулярное повторение отдельных опытов в смене людей приводит к ряду определенных выражений, которые с течением времени становятся все более и более точными и определенными. Определенность эта основывается на всем возрастающем числе случаев, из которых мы выводим свои заключения, на подведении этих случаев под существующие обобщения и на постоянной проверке. Эти выводы из жизненного опыта действуют на нас даже там, где они не доходят вполне ясно до нашего сознания. Опыт жизни лежит в основе всего того, что мы называем обычаем, традицией. Но во всех положениях жизненного опыта, как отдельного человека, так и общего значения, характер достоверности их, как характер их формулировки совершенно отличается от общезначимых научных знаний. Научное мышление может проверить свои рассуждения, на которых зиждется правильность конечного вывода; оно может точно формулировать и обосновать свои положения. Другое дело – наше знание жизни: оно не может быть проверено, и точные формулы здесь невозможны.
К этому жизненному опыту относится также и та строго определенная система отношений, в которой наше Я связано с другими людьми и предметами внешнего мира. Реальность этого Я, этих других людей и окружающих нас вещей, как и закономерные отношения между ними, образуют основы жизненного опыта и образующегося в нем эмпирического сознания. Наше Я, другие люди и окружающие нас вещи могут рассматриваться как факторы эмпирического сознания, и взаимоотношения между этими факторами образуют основу этого сознания. И что бы ни предпринимало философское мышление, как бы оно ни старалось отвлечься от тех или других отдельных факторов или отношений между ними, они все же остаются определяющими предпосылками самой жизни, неразрушимые как сама жизнь и недоступные изменению со стороны мышления, так как корни их заложены в жизненном опыте бесчисленного множества поколений. Среди этих проявлений жизненного опыта, лежащих в основе реальности внешнего мира и моих отношений к нему, самыми важными являются те, которые ограничивают меня, производят на меня давление, которого я отстранить не могу, которые неожиданным и бесповоротным образом стесняют меня в моих намерениях. Совокупность моих индукций, моих знаний покоится на этих предпосылках, основывающихся в свою очередь на эмпирическом сознании.