На самом деле философия не есть вовсе синтез частных наук. И если она часто становится на почву науки, если иногда она охватывает в более простом видении те предметы, которыми занимается наука, то достигает она этого не тем, что интенсифицирует науку, не тем, что поднимает результаты науки до более высокой степени общности. Не было бы места для двух способов познавания – для философии и для науки – если бы опыт не раскрывался перед нами с двух различных аспектов, с одной стороны, под видом фактов, которые рядополагаются друг подле друга, которые повторяются с большим приближением, которые измеряются, которые, наконец, развертываются в форме раздельного множества и пространственности, – а, с другой, под видом взаимнопроникновения, являющегося чистой длительностью, не поддающейся закону и мере. В обоих случаях опыт означает сознание, но в первом случае сознание распространяется вовне, оно становится внешним по отношению к самому себе ровно постольку, поскольку оно замечает вещи внешними друг относительно друга; во втором же – оно входит в себя, находит и углубляет себя. Погружаясь таким образом в собственную глубину, проникает ли оно дальше во внутрь материи жизни, вообще действительности? В этом можно было бы сомневаться, если бы сознание присоединилось к материи, как нечто случайное. Но мы, как нам кажется, доказали, что подобная гипотеза – в зависимости от того, с какой стороны на нее посмотреть – абсурдна или ложна, внутренне противоречива или противоречит фактам. В этом можно было бы еще сомневаться, если бы человеческое сознание – хотя и родственное с более обширным и высоким сознанием – было бы отстранено, если бы человек должен был стоять в каком-нибудь углу природы, как наказанный ребенок. Но ведь нет! Материя и жизнь, наполняющие мир, находятся и в нас; мы чувствуем силы, обнаруживающиеся во всех вещах, и в нас; какова бы ни была интимная сущность того, что есть, и того, что делается, мы причастны этой сущности. Опустимся во внутрь самих себя, чем глубже будет расположена та точка, которой мы коснемся, тем сильнее будет давление и порыв, которое выпрет нас наверх. Философская интуиция есть это прикосновение, философия есть этот порыв. Выведенные наружу импульсом, который приходит из глубины, мы достигнем науки по мере того, как наша мысль станет разбрасываться и расширяться. Философия поэтому должна отливаться по форме науки. Мнимо-интуитивная идея, которая не сумела бы путем последовательных делений охватить наблюдаемых вовне фактов и законов, служащих науке для связывания этих фактов между собою, идея, которая не оказалась бы способной внести даже поправки в некоторые обобщения и исправить некоторые наблюдения, была бы чистой фантазией; она не имела бы ничего общего с интуицией. Но, с другой стороны, надо помнить, что идея, которой удается охватить таким образом научные факты и законы, не получена вовсе путем объединения внешнего опыта; ведь философ не пришел к единству, а вышел из него. Работа, с помощью которой философ, как кажется, ассимилирует результаты положительной науки, а также и та операция, в течение которой философская система как бы вбирает в себя отрывки предшествующих философий, есть работа не синтеза, а анализа.
Наука есть помощник действия. А действие направлено на достижение известного результата. Научная мысль спрашивает себя поэтому, что должно быть сделано, чтобы был получен некоторый желаемый результат, или, общее, какие надо задать условия, чтобы произошло известное явление. Она идет от одной комбинации вещей к другой комбинации их, от одной одновременности к другой. Она неизбежно пренебрегает тем, что происходит в промежутке; а, если она и занимается этим, то лишь для того, чтобы рассмотреть здесь другие комбинации, другие одновременности. С методами, предназначенными для постижения того, что готово, сделано, она не может войти в то, что делается, не может следовать за движущимся, ассимилировать становление, являющееся жизнью вещей. Эта последняя задача является уделом философии. В то время как ученый вынужден снимать с движения неподвижные виды и собирать повторения на пути того, что не повторяется, в то время, далее, как он старается разделить поудобнее действительность в различных плоскостях, в которых она развертывается, чтобы подчинить ее действию человека, и поэтому хитрит с природой, занимая относительно нее позицию недоверия и борьбы – в это время философ обращается с ней по-товарищески. Правило науки, установленное Бэконом, гласит: повиноваться, чтобы повелевать. Философ не повинуется и не повелевает: он старается симпатизировать.
И с этой точки зрения сущность философии есть дух простоты. С какой бы стороны мы ни рассматривали философский дух – в нем ли самом или в его творениях – сравним ли мы философию с наукой или какую-нибудь философскую систему с другими системами – мы постоянно находим, что сложность лежит на поверхности, что конструирование – это нечто второстепенное, что синтез – это видимость: философствование представляет собой простой акт.
Чем более мы проникнемся этой истиной, тем более будем мы склонны вывести философию из школы и сблизить ее с жизнью. Разумеется, точка зрения здравого смысла, как она дается строением наших органов чувств, разума и речи, ближе к точке зрения науки, чем философия. Я не думаю сказать этим лишь то, что всеобщие категории нашей мысли суть также категории науки, что большие просеки, проложенные нашими чувствами в непрерывной чаще реального, представляют те пути, по которым пройдет наука, что восприятие есть младенческая наука, а наука – зрелое и взрослое восприятие, и что обычное познание и научное познание, имеющие оба целью подготовлять наше воздействие на вещи, по необходимости являются двумя видениями одинакового рода, хотя и разной точности и значения. Я хочу, главным образом, сказать то, что обычное познание вынуждено, как и научное познание – и по тем же основаниям, что и последнее – рассматривать вещи в пульверизованном времени, в котором не имеющее дли тельности мгновение следует за другим, тоже не длящимся, мгновением. Движение для него ряд положений, изменение – ряд качеств, и вообще становление – ряд состояний. Оно исходит из неподвижности (как будто бы неподвижность не есть просто видимость, особенный эффект, вызываемый одной движущейся вещью в другой движущейся вещи, когда они урегулированы одна по другой) и с помощью искусной комбинации неподвижностей оно воссоздает имитацию движения, подставляемую ею на место самого движения: эта операция практически удобна, но теоретически абсурдна, являясь источником всех тех противоречий, всех тех мнимых проблем, которые встречают на своем пути Критика и Метафизика.
Но именно потому, что в этом пункте здравый смысл поворачивается спиной к философии, достаточно повернуть его здесь в пол-оборота, чтобы поставить его по направлению движения философской мысли. Разумеется, в интуиции немало степеней интенсивности, а в философии немало степеней глубины, но дух, который будет приведен к реальной длительности, будет уже жить интуитивной жизнью и его познание вещей будет уже философией. Вместо ряда прерывных моментов, сменяющих друг друга в бесконечно разделенном времени, он увидит текучую непрерывность неделимого и реального времени. На место поверхностных состояний, которые одно за другим стали бы покрывать некоторую безразличную вещь и которые были бы связаны с ней таинственным отношением феномена к субстанции, он найдет одно тождественное изменение, которое развивается, постоянно удлиняясь, подобно мелодии, в которой все есть становление, но в которой становление, будучи субстанциональным, не нуждается в особой подпорке. Конец отныне инертным состояниям, конец мертвым вещам: перед взором одна лишь подвижность, из которой образована устойчивость жизни. Видение подобного рода, в котором действительность представляется неделимой и непрерывной, находится уже на пути, ведущем к философской интуиции.
Ведь чтобы достигнуть этой интуиции, вовсе не необходимо покинуть сферу чувств и сознания. Ошибка Канта заключалась в том, что он полагал это. После того, как он доказал путем бесспорных и окончательных аргументов, что никакое диалектическое усилие не способно ввести нас в потусторонний мир и что действенная метафизика может быть лишь интуитивной метафизикой, он прибавляет, что нам не хватает этой интуиции и что такая метафизика невозможна, Она была бы, действительно, невозможной, если бы не существовало другого времени и другого изменения, чем те, которые заметил Кант и с которыми мы вообще имеем дело; ведь речь не может идти о том, чтобы стать вне времени и замечать нечто иное, чем изменение. Но время, в котором мы естественно находимся, изменение, наблюдаемое нами обыкновенно, представляют собой время и изменение, пульверизованные нашими чувствами и сознанием в целях облегчения нашего воздействия на вещи. Уничтожим их работу, вернем наше восприятие к его источникам, и мы будем иметь перед собой познание нового рода, для приобретения которого нам не приходится прибегнуть к новым душевным способностям.
Если это познание станет общим достоянием, от этого выиграет не одно только умозрение. Наша повседневная жизнь будет этим согрета и освещена. Ведь мир, в который нас вводят обыкновенно наши чувства и наше сознание, это лишь тень себя самого; и он холоден, как смерть. Все в нем устроено для наших величайших удобств, но все расположено в настоящем, которое как бы беспрерывно возобновляется. И мы сами, искусственно сформированные по образу и подобию не менее искусственной вселенной, мы видим себя лишь в мгновеннонастоящем, мы говорим о прошедшем, как об исчезнувшем, мы видим в воспоминании какой-то странный или, во всяком случае, чуждый факт, своего рода содействие, оказанное духу материей. Но постараемся, наоборот, постигнуть себя такими, каковы мы в действительности, – в плотном и сверх того эластичном настоящем, которое мы можем расширять неопределенно далеко назад, все более и более отодвигая закрывающий нас от нас самих экран; постараемся постигнуть мир таким, каков он в действительности, рассматривая его не только на поверхности, не только в данный момент, но и в глубину, с непосредственно предшествующим прошедшим, которое напирает на него и сообщает ему свой порыв; приучимся, словом, рассматривать все вещи sub specie durationis: и вот все оцепеневшее оправляет свои члены, заснувшее просыпается, мертвое воскресает в нашем гальванизированном восприятии. То удовлетворение, которое дает искусство – и то лишь изредка – баловням природы и счастья, понятая таким образом философия даст их нам всем, в любой момент, вдувая сызнова жизнь в окружающее нас призраки и оживляя сызнова и нас самих. Благодаря этому она станет дополнением науки в области не только умозрения, но и практики. Со своими приложениями, направленными на удобства существования, наука обещает нам благополучие, в лучшем случае удовольствие. Но философия сможет дать нам радость.
Перевел П .С . ЮшкевичЭмиль Бутру Об отношении философии к науке2
IВопрос, о котором я приглашен говорить перед вами – «Об отношении философии к науке» – если не ошибаюсь, крайне современный, и даже актуальный, вопрос.
У древних греков он, собственно говоря, не поднимался. Идея, из которой они исходили при всяком исследовании природы, заключалась в том, что вещи сами по себе не в силах осуществить какой-нибудь порядок, и что дух творец всего того устройства и гармонии, которую они могут показать нам. … говорит Анаксагор. Поэтому философия и науки не отличались друг от друга существенным образом. То, что мы называем наукой, это был дух, находящий себя, узнающий себя в законах природы. Философия была матерью наук. Отношение между науками и философией было, по существу, отношением тождества.
Возрождение в новое время искусства и литературы не было простой реставрацией древних теорий. Вместе с такими умами, как Леонардо да Винчи, Фрэнсис Бэкон, Галилей, Декарт, устанавливается концепция науки, которой греки не развили с подобной отчетливостью: это концепция науки о природе, практически и теоретически автономной. Опытные факты и законы, выводимые согласно логике из этих фактов – таков объект науки для исследователей вроде Ньютона.
Однако наука о явлениях не думала лишить дух его старинного преобладания. Дух – пользуясь то дедукцией, то особым, так называемым, внутренним опытом – доказывал самому себе ясно свое существование. И если установившееся тогда между философией и науками отношение не было уже таким коренным тождеством, как у древних греков, то оно было дуализмом, допускавшим, наряду с радикальным различием этих двух областей духа, их совместимость.
Таким образом науки отвоевали себе рядом с философией свою признанную область ведения. Они этим не удовольствовались. Как ни велики и быстры были успехи науки в течение 17 и 18 столетий, некоторые части реальности как бы не поддавались ее методам; таковы были явления жизни, деятельность сознания, общественные явления. Но уже Галилей и Декарт придумали определенный метод изучения вещей, применимость которого не могла быть ограничена a priori. Вещи представляются нам, говорил Галилей, под видом ощущений. Но, если мы будем рассматривать их таким образом, то мы не можем связать их друг с другом и объяснить их научно. Но в книге природы они записаны с помощью букв другого алфавита – именно в виде треугольников, квадратов, кругов и шаров. И, если читать вещи таким образом, то они доступны объяснению. В том же смысле Декарт развивает теорию того, что можно назвать подходом сбоку (biais). Если нам дан объект, который, взятый в таком виде, в каком он представляется, не может быть сведен к условиям науки, то из этого еще не следует, что приходится отказаться от научного познания его: надо только уметь подойти к нему с такого боку, чтобы можно было, не теряя его из виду, применить к нему научное измерение. Этот косвенный метод удается в применении к так называемым вторичным качествам материи: звуку, теплоте, свету. На каком основании можем мы заявлять a priori о некотором объекте – как бы он ни казался нам отличным от тех предметов, которые нам удалось объяснить – что к нему раз навсегда неприменим этот метод? И действительно наука, пользуясь им, мало-помалу овладела явлениями жизни, психическими процессами, общественными явлениями. Если находят ее объяснения еще неудовлетворительными, то это не важно: она будет искать лучших подходов. Для науки отныне нет de jure более тайн в природе.
Эта занятая наукой позиция меняет решительно ее отношение к философии. Человеческая мысль, на которую собирается опереться эта последняя, есть для современной науки такое же явление, как и все прочие явления; она – естественный факт, оригинальность и имманентную реальность которого предстоит устранить науке. А что касается проблем, которые ставит себе эта мысль, то или они разрешимы – и тогда дело науки разрешить их – или они выходят из сферы достигаемости науки, и тогда никто не имеет права искать их решения.
При наличности подобных горделивых претензий науки философия не может довольствоваться уже ненадежным дуалистическим компромиссом. Если наука провозглашает ничтожность философии, то может ли последняя продолжать еще существовать в человеческом духе, наряду с этой наукой?
IIНа поставленный таким образом вопрос Огюстом Контом дан был ответ, который и поныне еще кажется многим удовлетворительным. Нет нужды – гласит этот ответ – выходить из пределов науки, чтобы открыть подлинный и законный объект философских исследований. Науки, как их создают профессиональные ученые, являются перед нами в множественном виде, плохо связанными между собой. Задача философа определить их точные взаимоотношения, произвести синтез их. Философия – это синтез наук.
Перед нами, по-видимому, простое и изящное определение. Однако оно оказывается гораздо менее ясным, когда его пытаются осуществить на деле, чем когда довольствуются формулированием его в какомнибудь премилинарном рассуждении. Уже Огюст Конт, пытаясь осуществить свой план, обнаружил колебания – и из этих именно колебаний получились расхождения у его истолкователей на счет значения его дела. Сперва он пытался произвести синтез наук, оставаясь на почве самой науки, и ему казалось, что для получения этого результата достаточно установления социологии как руководящей науки. Но вскоре он заметил, что для того, чтобы социология имела содержание, нужно допустить существование человеческого общества, и что те законы, которые рассматривает наука, не могут обеспечить преобладания альтруизма над эгоизмом, предполагаемого таким обществом: необходимо царство религии человечества, или же преобладания любви над разумом, если желать, чтобы философский синтез наук стал не просто возможностью, но реальностью.
Трудность, на которую наткнулся Огюст Конт, присуща самой природе вещей. Науки сами по себе стремятся к своему объединению; поскольку они успевают в этом, полученный ими синтез носит чистонаучный характер и не имеет в себе ничего специфически-философского. Если же дух, считая этот синтез несовершенным, поверхностным, иллюзорным, станет создавать себе такой синтез, который дает ему действительное удовлетворение, то полученный таким образом и подлинно философский синтез есть, с точки зрения науки, просто продукт мистического и произвольного воображения.
Философия, понимаемая как синтез наук, или становится исключительно научной, и тогда не может быть называема философией, или же остается философской, и тогда она противонаучна.
Но не может ли быть философия если не наукой наук, то, по меньшей мере, наукой, аналогичной другим наукам? Не представляет ли и она картину эволюции, наблюдаемую нами в математике, астрономии, физике, физиологии, которые, смешанные первоначально с метафизикой, выделили мало-помалу этот чужеродный элемент и стали науками в строгом смысле этого слова?