Философия, понимаемая как синтез наук, или становится исключительно научной, и тогда не может быть называема философией, или же остается философской, и тогда она противонаучна.
Но не может ли быть философия если не наукой наук, то, по меньшей мере, наукой, аналогичной другим наукам? Не представляет ли и она картину эволюции, наблюдаемую нами в математике, астрономии, физике, физиологии, которые, смешанные первоначально с метафизикой, выделили мало-помалу этот чужеродный элемент и стали науками в строгом смысле этого слова?
Мысль рассматривать философию как особую положительную науку была в наше время блестяще применена многими умами. Но результатом их работ оказалось, по-видимому, просто распадение философии на ряд отдельных наук, из которых каждая более или менее автономна. Положительной науке свойственно идти от фактов к принципам, а не от принципов к фактам. Но рассматриваемые с этой точки зрения объекты различных частей философии – психологии, логики, этики, эстетики – оказались глубоко различными. Слова «научная философия» являются, благодаря этому, простой этикеткой, обозначающей науки почти столь же разнородные между собой, как минералогия и ботаника. В действительности философия исчезает, как нечто единое; она уступает место коллекции наук, называемых философскими. Философия не представлена более в языке так, как ей подобает, т. е. через существительное, но через прилагательное.
Нет спору, что эти специальные исследования вполне правомерны и необходимы и что они были очень плодотворны. Но приличествует ли этим наукам, частным как по своему методу, так и по своему объекту, название философских?
Философия во все времена предполагала два условия: 1) попытку рассматривать вещи с единой и универсальной точки зрения, независимо от того, могут ли они, или нет, быть приведены сами к единству: σύνοφις, таков термин, который употреблял Платон; 2) рассматривание вещей в их отношении к человеку. Τί πρόζ ήμãζ; какое значение имеет для нас мир? что мы в нем? какую роль играем мы в нем? что можем мы ждать или извлечь из него? как глядеть нам на него? – вот вопросы, которые задавал каждый философ вселенной. Устранить эти вопросы; отложить – может быть, на неопределенный срок – и проблему единства вещей и проблему их значения с точки зрения человека; попытаться очистить наши воззрения навсегда от всякого субъективного и человеческого элемента; допускать, одним словом, только объяснение человека миром и начисто отбросить всякое объяснение мира человеком – это не значит до водить философию до степени ее совершенства, это значит уничтожить ее. Или философия едина и человечна каким-нибудь образом, или она вовсе не существует.
Но, чтобы сохранить права философии на существование наряду с наукой, требующей для себя привилегии объяснения всех вещей, может быть, нужно нечто иное, чем построение философии по типу науки? Нельзя ли – уступив науке все то, что представляет собой объяснение, что есть сведение одного явления к другому – стать решительно на почву чистого опыта и попытаться показать, что философия, как и сама наука, старается анализировать самые подлинные факты, которые отличаются от изучаемых наукой фактов лишь тем, что они более первичны, менее смешаны с отвлеченными понятиями и объяснительными гипотезами, более точно соответствуют идее факта, непосредственно данной реальности? Философия, понимаемая таким образом, не будучи в точности наукой (ибо объект ее находится в иной плоскости, чем объект наук), представляла бы существенные черты всякой науки: преклонение перед фактом, перед опытом. Философия была бы в этом случае сознанием первичного и непосредственного опыта, между тем как наука была бы систематизацией обычного, вторичного и косвенного опыта.
Перед нами очень соблазнительное определение. Но каким образом мог бы получить человек этот непосредственный опыт, независимый от всякого отвлеченного понятия, предшествующий образованию таких понятий? Что такое интуиция сама по себе, без всякой примеси отвлеченного понятия? Не представляет ли такая операция скорее только одну половину действительной операции нашего духа, одну сторону опыта, искусственно изолированную от другой и одаренную иллюзорной индивидуальностью и самодовлением?
А допустив даже, что подобная интуиция без отвлеченных понятий возможна, можно ли избегнуть знаменитой дилеммы Канта: если понятие без интуиции пусто, то интуиция без понятия слепа. Реальное знание человека получается лишь путем соединения отвлеченного понятия и интуиции. Если убрать совсем понятия, то остается то, что называют чистым чувством; это, разумеется, реальное состояние, но само по себе оно вполне субъективно, т. е. оно имеет, может быть, непреодолимую убедительность для переживающего его человека, но не имеет никакого интеллектуального значения для других людей.
Да и сама эта сила убеждения, приписываемая себе чувством, скорее мнимая, чем действительная. Воображение, говорил Лесли Стифен, следует лишь издали за разумом: The imagination lags behind the reason. Но оно все-таки следует за ним. И идеи, ассоциируемые нами с нашими самыми сильными чувствами, рано или поздно должны будут согласоваться с совокупностью наших познаний. Такой-то человек чувствует в себе сверхъестественное действие посторонних сил, там где другой человек, привыкший мыслить в терминах физиологии, находит лишь органическое раздражение.
Ни в качестве науки, ни в качестве опыта – в научном смысле этих слов философия не оказывается состоятельной в глазах современной мысли. Какое же предстоит ей будущее?
A priori нет никаких оснований думать, что будущность философии обеспечена. Разве продолжительность существования чего-нибудь есть, сама по себе, гарантия дальнейшего существования? Сколько вековых верований исчезло! Есть случаи, когда слово «древний» синонимично с «достойным уважения», но есть другие случаи, когда оно равнозначаще со «ста рым», «ветхим». Философия представляла собой одну определенную стадию в развитии человеческого духа; она сыграла свою роль, полезную и славную в истории этого развития; и все-таки нет ничего невозможного в том, что в один прекрасный день она окажется бесполезной, вредной, и именно благодаря торжеству того самого способа познания, который она подготовила и взлелеяла, благодаря торжеству науки.
Если отныне человеческий дух безвозвратно связан с наукой, и если существование науки исключает логически существование философии, то каким образом сможет неопределенно долгое время существовать философия, это порождение логики и разума? Это убьет то – вот где находит свое применение знаменитое изречение.
IIIИ однако по всеобщему признанию философия находится теперь в цветущем состоянии. И живым доказательством этого является все возрастающий успех наших конгрессов. И обновление философии, приобретение ею новых сил, происходит в настоящее время не путем изолирования ее от наук, а, наоборот, путем приближения к ним, путем все более и более интимного соединения с ними. Что же это значит? Не жертвы ли мы какой-нибудь иллюзии? Не по ошибке ли носит этот конгресс название философского? Не преуспевают ли на наших собраниях лишь некоторые специальные исследования, весьма похожие на те, которым посвящают себя исключительно научные съезды?
Прежде чем приступить к рассмотрению этого вопроса, спросим себя, каким образом следует произвести это рассмотрение.
Если бы мы пытались – отвлекшись от притязаний науки – установить непосредственным образом закономерность философских наследований, то мы бы не вышли из сферы абстрактно-диалектических упражнений. Чудесное развитие наук не просто открыло кучу истин, с которыми приходится считаться; оно создало тип мышления, форму понимания, с которой мы отныне неразрывно связаны и сообразно с которой мы рассматриваем предлагаемые нам концепции. Философия сможет существовать в дальнейшем лишь в том случае, если она будет находиться в гармонии с тем способом мышления, который породила наука. Вот почему анализ природы и прав философии должен отныне исходить из рассмотрения наук.
Но, если мы исходим из рассмотрения наук, то значит ли это, что мы будем считать себя в праве мыслить только сообразно категориям научного духа, как такового? Если нет иного правомерного мышления, кроме строго научного мышления, то всякое дальнейшее исследование бесполезно, ибо проблема решена наперед. Если можно мыслить лишь с помощью числа, говорил Филолай, то все представляет для нас неизбежным образом число. Точно таким же образом, если только одна наука способна доставлять нам истины, то философия – поскольку она имеет притязания быть чем-то отличным от науки – может иметь своим объектом лишь заблуждение.
Но представляет ли в самом деле наука наш единственный орган познания? Человеческая жизнь в любое мгновение обнаруживает перед нами и другой орган – именно то, что называют разумом. Ведь всякий знает, что в сфере практического мы принимаем решения не просто под влиянием одних методически приобретенных знаний, но и в согласии с некоторым чутьем реального и нужного, которое, нисколько не становясь в противоречие с научным познанием, дополняет и направляет его согласно потребностям не могущего ждать действия. Разум не есть наука. Эта последняя представляет сумму сведений; первый же есть живая способность. Наука доставляет данные, точки опоры, материалы; разум судит. Судить – это значит различать, выбирать, усваивать, делая все это не механически, не применяя автоматически какое-то внешнее правило, но мысля в категориях невыразимой идеи истинного. Науки получаются путем анализа явлений. Разум образуется путем размышления и над науками и над жизнью.
Но представляет ли в самом деле наука наш единственный орган познания? Человеческая жизнь в любое мгновение обнаруживает перед нами и другой орган – именно то, что называют разумом. Ведь всякий знает, что в сфере практического мы принимаем решения не просто под влиянием одних методически приобретенных знаний, но и в согласии с некоторым чутьем реального и нужного, которое, нисколько не становясь в противоречие с научным познанием, дополняет и направляет его согласно потребностям не могущего ждать действия. Разум не есть наука. Эта последняя представляет сумму сведений; первый же есть живая способность. Наука доставляет данные, точки опоры, материалы; разум судит. Судить – это значит различать, выбирать, усваивать, делая все это не механически, не применяя автоматически какое-то внешнее правило, но мысля в категориях невыразимой идеи истинного. Науки получаются путем анализа явлений. Разум образуется путем размышления и над науками и над жизнью.
Не имеют ли науки тенденцию сделать разум бесполезным и стать на его место в человеческом духе? Или разум играет, даже в самих науках, необходимую роль, которая может оправдать его в глазах ученого, как и в глазах человека, прикрепленного к практической жизни?
Исследуя вещи с этой точки зрения, мы избегнем и порочного круга, заключающегося в том, чтобы задавать вопрос с точки зрения науки, правомерно ли какое-нибудь иное умозрение, помимо науки; и всего того произвола, который неразрывно связан с методом, не исходящим из рассмотрения наук.
Часто говорят о науке, как о чем-то едином. Не в том, разумеется, смысле, будто вполне уже реализована систематизация частных наук. Но предполагают, что наука достаточно уже подтвердила некоторые принципы, высказанные, между прочим, ею самою, и что поэтому можно считать обоснованной do jure идею об универсальном тождестве и единстве, составляющую суть этих принципов. С этой точки зрения должна иметься в конце развития наших на ук некоторая наука в себе, единая и абсолютная, которая должна составлять для философа истинную форму науки.
Надо признать, что если, действительно, все науки сводятся de jure к единству, то весьма спорным становится правомерность или интерес такого исследования, как философия. С одной стороны, подобная единая наука дала бы сама по себе серьезное удовлетворение той потребности в единстве, которая является одним из существенных мотивов философского исследования; с другой стороны, абсолютное единство науки означало бы абсолютное уподобление человека вещам, т. е. уничтожение человека как человека. На долю философии осталась бы просто задача спросить себя, на чьей стороне, в конце концов, находится иллюзия: на стороне ли человека, который имеет сознание своего существования (d'être) и может найти лишь в себе самом меру бытия (de l'être); или на стороне науки, которая уничтожает все, что в глазах существ (des êtres) есть условие бытия (de l'etre). Странная альтернатива! Приходится выбирать или познание, которое не применимо к бытию, или бытие, которое не может быть объектом познания.
Но мы вовсе не находимся в таком положении. Наша наука, по существу своему экспериментальная, вовсе не едина и даже не знает, станет ли она когданибудь единой. Единство для нее не конститутивный, но методологический принцип: это вопрос, задаваемый ею природе. В действительности нет одной науки; имеются различные науки. Науки эти стремятся не только систематизировать и объединить познания, но и достигнуть реальности, приобрести поистине объективное значение. Как добиваются они этого?
Если есть наука, имеющая, по-видимому, самодовлеющий характер и пользующаяся одной чистой дедук цией – так это математика. Чтобы доказать, что она довольствуется одной только дедукцией и абстрактным понятием, ей следовало бы окончательно изгнать призрак бесконечности, являющейся, как кажется, объектом не чисто отвлеченного понятия, но интуиции. Однако вряд ли она когда-нибудь вполне успеет в этом. Один весьма талантливый математик – философ, недавнюю смерть которого мы еще оплакиваем, Жюль Таннри особенно много работал над тем, чтобы свести к чисто логическим элементам данные математики. Когда-то он высказал такую мысль: «Понятие о бесконечном, из которого не следует делать в математике чеголибо таинственного, сводится к следующему: после каждого целого числа есть еще другое целое число». Но впоследствии он заметил, что в предложении «есть еще другое число» глагол «есть» в настоящем времени означает, что вместе с любым числом дано точно также и следующее за ним число; и таким образом это определение предполагает некоторый ряд, в одно и тоже время и определенный и бесконечный, что является логической бессмыслицей. Математика не сводится просто к некоторой системе предложений, подчиненных одному только условию включения друг в друга. Она имеет не только логическое, но и объективное значение; и это значение связано с известными сущностями, т. е. известными интуициями, которые она предполагает.
То же самое можно сказать о физике; она имеет свои собственные постулаты, без которых она не может обойтись.
Если верно то, что самый глубокий физический закон, закон, от которого зависит конкретное наступление явлений, есть принцип деградации энергии, то физика предполагает идею изменения, притом качественное изменение, которое вообразимо лишь как продукт некоторой интуиции.
В биологии все объяснения, все теории предполагают понятие о приспособлении, или об изменении, стремящемся к сохранению данной индивидуальности; и это понятие показывает неизбежную роль интуиции в исследованиях этого рода.
Психология может стать объективной наукой, постигающей специфические черты изучаемых ею явлений, только допустив интуитивное понятие о некотором выбора средств, выборе, производимом объединяющей деятельностью, называемой «я», в целях осуществления и роста этого самого «я».
Наконец, социология, пытающаяся сложиться в особую науку, основывается на допущении, что, поскольку группа индивидов образует общество, эта группа обладает такими свойствами, которые не выводимы из свойств отдельных индивидов и которые принудительно навязываются этим индивидам. Общество является по отношению к индивидам, из которых оно составлено, каким-то новым бытием. Понятие о нем может быть поэтому разъяснено лишь с помощью интуиции.
Я вспоминаю, как наш горестно оплакиваемый Жюль Таннри начал с утверждения: здравому смыслу нет места в математике. Он хотел сказать этим, что во всех теориях человеческого действия, и даже во всех конкретных науках, надо дать место тем приобретенным путем непосредственного контакта с реальностью понятиям, которые заключаются в выражении «здравый смысл», – но что в математике нечего делать с этими понятиями. В действительности же математика – как это признал впоследствии и сам Таннри – предполагает наличность подобных понятий, берущих начало в интуиции; и науки, по мере того, как они приступают к рассмотрению более конкретных и живых объектов, требуют более богатых и оригинальных интуиций.
Не следует смешивать объективности с объективизмом. Всякое познание стремится к объективности. Но самое верное средство добиться этого не состоит всегда в том, чтобы обязательно пользоваться исключительно объективным методом. Есть случаи, когда даже очень большие уступки субъективному методу являются гораздо более верным средством достигнуть известной степени объективности. Чтобы узнать и понять какое-нибудь произведение искусства, необходимо, разумеется, приобрести все те сведения, которые может дать эрудиция. Но более прямой и даже более верный путь, – апеллировать к своему уму, своей чуткости, вкусу, чем ограничиваться одними чисто объективными данными. Тоже самое можно сказать и о религии, которая раскрывает свою сущность лишь тому, кто каким-нибудь образом испытывает религиозное чувство. И то, что применимо к наукам о духе, имеет свое значение и в области физико-математических наук. Здесь тоже необходимо уступить некоторое место субъективному методу, интуиции, чтобы добиться объективности конкретного по-знания. Объективизм предполагает, что вещи могут сводиться для нас буквально к их отношениям. Такая точка зрения носит чисто теоретический характер. Мы не можем – не лишая их объективной ценности – изолировать знаки от их значения.
Таким образом, фактически мы имеем перед собою не единую и универсальную науку, но различные науки; и каждая из этих наук предполагает постулаты, доставляемые ей интуициями. Наука представляет собой попытку уменьшать неопределенным образом долю интуиции и довольствоваться дедукцией.
Но подобно тому, как человек должен обратиться к своим собственным силам, чтобы заменить их, в своих работах, силами природы, так и интуиция остается не-обходимой для науки, чтобы последняя научилась обходиться без нее.