К шести утихли и эти признаки жизни, и только три человека во всем поезде не смыкали глаз. В пятом вагоне, в купе номер семь, Вирджиния и Ставинский сидели друг подле друга, даже не в обнимку, а только держа друг друга за руки. Они разговаривали глазами. В шесть десять Ставинский со вздохом встал и вмеcте с ним рывком поднялась Вирджиния. Обнявшись, они простояли молча еще две минуты. Грохотали под ними колеса поезда. Во взгляде Вирджинии было какое-то колебание, словно она хотела сказать Ставинскому что-то важное, но не решалась. Паровозный гудок, как внутренний сигнал, заставил Вирджинию оттолкнуть Ставинского от себя. «Иди…» – сказала она ему беззвучно. Он неслышно открыл дверь в коридор. Прислушался.
Ни одной живой души не было в коридоре. Последний взгляд на Вирджинию и… Как робкий пловец на глазах у любимой женщины ныряет со скалы в воду, Ставинский вдохнул воздух и вышел в коридор. Сквозь холодный тамбур в шестой вагон, мимо первого, второго, третьего купе… У третьего купе задержался, прислушался. Но ни звука не было за дверью, и он пошел дальше – в седьмой вагон-ресторан. Там было пусто, только заспанный грузин-буфетчик раскладывал красную икру на кусочки хлеба – готовил бутерброды. «Тии! – сказал ему по-английски Ставинский и добавил на нарочито ломаном русском: – Тсай… Ту, два…» Потом, держа в руке два металлических подстаканника с двумя стаканами горячего чая, Ставинский вернулся в шестой вагон. В глазах любого встречного он выглядел бы сейчас обычным полусонным пассажиром, который несет в свое купе утренний чай. Но даже эту интермедию не перед кем было разыгрывать – коридор вагона был абсолютно пуст. Ставинский остановился перед дверью третьего купе. Сердце грохотало громче вагонных колес. Ставинский прислушался – снова ни звука за этой дверью. Что ж, если там нет Юрышева, он изобразит случайную ошибку полусонного пассажира. И мечтая в душе именно о том, чтобы за дверью оказался вовсе не Юрышев, а совсем другие люди, Ставинский медленно нажал дверную ручку и потянул дверь вправо. Она поддалась и послушно откатилась. В купе было темно, но свет из коридора осветил пустую верхнюю полку и одетую мужскую фигуру на нижней. Этот мужчина лежал с закрытыми глазами, но одного взгляда было достаточно, чтобы Ставинский узнал в нем себя, Ставинского. Он вошел в купе и тихо закрыл за собой дверь, нащупал рукой выключатель и включил свет. Прямой, жесткий взгляд Юрышева встретил его при этом свете. И в ту же минуту этот взгляд выразил недоумение, потом изумление – Юрышев узнал в нем себя, Юрышева. Это изумление заставило его сесть на полке. Он был одет в потертую кожаную, на меховой подкладке куртку, старые охотничьи сапоги и теплые брюки. Под столиком стоял туго набитый рюкзак. Ставинский поставил на столик подстаканники с позванивающими в стаканах ложечками и сказал негромко, почти шепотом:
– Здравствуйте. У нас есть две-три минуты на все. Слушайте и запоминайте. С этой минуты вы становитесь мной, американским туристом и зубным врачом из Вашингтона Робертом Вильямсом. В седьмом купе пятого вагона вас ждет моя, а теперь ваша жена Вирджиния. Сегодня утром вы с ней по моим документам улетаете в Америку. Все. Переодевайтесь в мой костюм… – И Ставинский стал раздеваться. – Да! Самое главное – вот это. – Он снял с шеи шарф и марлевый компресс. – У вас ангина, и поэтому вы не можете произнести ни слова. Все будет говорить Вирджиния, а вы не открываете и рта. Вы знаете английский?
– Читаю свободно, по говорю плохо – нет практики… – ответил Юрышев с хрипотцой.
– Что у вас с голосом? – спросил Ставинский.
– Семь лет назад в армейском госпитале мне сняли опухоль с голосовых связок, с тех пор хриплю. Как по-вашему, на Западе это могут вылечить?
– Это нигде пока не лечат, говорю вам как полуврач, – усмехнулся Ставинский. – Итак? Перед вылетом вы должны нажраться льда, чтобы гланды распухли, как при настоящей ангине. Потому что на таможне может быть медицинский осмотр. Лед есть в гостинице, в нашем номере, в холодильнике. И вот мой шарф и повязка – забинтуйте горло, как у меня…
Юрышев беспрекословно менялся с ним одеждой – вплоть до носков. Надев туфли, он поморщился.
– Жмут? – спросил Ставинский.
– Немножко…
– Потерпите. В моем чемодане у Вирджинии есть туфли на размер больше – это мы предусмотрели. Все. Гуд лак в Америке!
– А вы будете работать вместо меня в Генштабе? – вдруг спросил Юрышев, прекратив переодеваться.
– Нет. Я сумасшедший, но не настолько. Утром я первым же поездом уеду из Москвы. Одевайтесь! Кажется, я вам все сказал. Вы – Роберт Вильямс с простуженным горлом, ваша жена Вирджиния в седьмом купе пятого вагона. Берите этот чай и идите полусонной походкой. В Москве на вокзале вас встретит Стивенсон. Он будет с вами до отлета. И вот что: не вздумайте клеить мою жену – я к ней вернусь! Вы поняли?
– А вы – мою, – хрипло сказал Юрышев. – Я к ней не вернусь, я ее выгнал, потому что она шлюха. Подробности вам знать ни к чему. Пока. – Юрышев на прощание протянул Ставинскому руку.
– Когда вас начнут искать? – спросил Ставинский.
– У меня отпуск на 24 рабочих дня. Следовательно, на работе я должен быть 3 декабря. Пару дней они еще не будут волноваться, а потом… Леснику Аникину я сказал, что завел себе бабу в Кирове и еду к ней. Так что искать меня будут сначала в Кирове…
– К этому времени я уже не буду на вас похож. Только не делайте на Западе никаких заявлений для прессы и вообще скройтесь. Впрочем, об этом позаботится Мак Кери… Все! Валите отсюда, уже чай остывает. С этой минуты вы не понимаете по-русски и не открываете рта даже в купе или в номере наедине с Вирджинией. Вы поняли?
Юрышев кивнул, взял в руку два подстаканника с еще горячим чаем. Подошел к двери, второй рукой взялся за ручку, но повернулся к Ставинскому:
– Вы отчаянный человек! Нам бы выпить на пару!…
– Закройте рот! – грубо ответил Ставинский. – У вас болит горло!
– Я знаю. Если захотите выпить – а вам надо выпить, вас бьет дрожь, – у меня в рюкзаке водка.
Он поправил на горле повязку и шарф. Теперь они стояли вдвоем у двери перед большим дверным зеркалом – удивительные двойники, как близнецы-братья. И в зеркало смотрели друг другу в глаза. Юрышев несильно потянул вправо дверную ручку. Они оба прислушались. Сквозь щель в двери из коридора не доносилось ни звука. Приоткрыв дверь пошире, Юрышев выскользнул из купе и закрыл за собой дверь. Теперь он стал Вильямсом, Робертом Вильямсом, который несет чай своей жене Вирджинии. В тамбуре между шестым и пятым вагонами он отломил кусок толстой ледяной сосульки, сунул себе в рот, раскусил и разжевал ее крепкими зубами. Затем двинулся дальше, в пятый вагон. Стучали на стыках колеса поезда, грохотало сердце. Пустой коридор пятого вагона… Дверь третьего купе закрыта… Юрышев нажал на дверную ручку, открыл дверь. В купе на верхней полке лежала одетая незнакомая красивая женщина. С этой секунды – его жена. Он увидел, что ее бьет озноб и по щекам текут слезы. Рывком приподнявшись на локте, она взглянула на него своими большими карими глазами и выдохнула по-английски почти неслышно:
– Is that you?
Как ни готова была Вирджиния к тому, что новый Вильямс будет и должен быть похожим на прежнего Вильямса, но она мечтала и молилась, чтобы вернулся Ставинский, и он… вернулся?
Юрышев утвердительно смежил ресницы.
Вспыхнув от радости, Вирджиния чуть не упала с полки в его объятия – стаканы с чаем выпали у Юрышева, когда он испуганно подхватил ее на руки. Она прижалась к нему всем телом, но уже в следующую секунду отпрянула – от него пахло иначе – лесом, потом. Или ее сердце угадало правду? Взглянув на него в упор, она медленно и отрицательно покачала головой и сказала одними губами:
– I'm sorry… Help me, please…
Он подал ей руку, и она молча поднялась на вторую полку, легла, одетая, поверх одеяла и больше не смотрела на Юрышева. Ее уже не бил озноб, и не было слез на ее лице. Она просто лежала с закрытыми глазами, не шевелясь. И в эту секунду Юрышев позавидовал своему двойнику…
Он поднял с ковра пустые стаканы и подстаканники, осторожно поставил их на столик, сел на нижнюю полку у окна и чуть приоткрыл тяжелую оконную занавеску. Темная, предрассветная Россия была за окном – с заснеженными лесами и поселками…
И на эту же Россию, здороваясь с ней наконец, смотрел сквозь окно своего купе Роман Ставинский. Перед ним на столике уже стояла початая бутылка «Сибирской». Рядом на полу лежал полураспакованный рюкзак Юрышева, где были несколько теплых свитеров, ватные брюки, старая линялая воинская гимнастерка и все документы Юрышева – паспорт, офицерская книжка и ключи от его квартиры. Глядя в окно на еще сонную, сиротливую, заснеженную Россию, Ставинский молча отхлебывал из бутылки по большому глотку водки и машинально потирал освобожденную от компресса шею…
13
«Прибытие «Красной стрелы» из Ленинграда разительно отличается от отправления,
– сочинял на ходу Джакоб Стивенсон, спеша сквозь поток пассажиров к пятому вагону.
Нет ни той ночной таинственности, ни праздничности грядущего путешествия. Озабоченные, помятые лица спешащих на такси и в метро пассажиров, носильщики с тележками и грубыми окриками «Поберегись!», серый холодный рассвет. Из пятого вагона выходят какие-то генералы в каракулевых серых папахах, потом известный советский комедийный актер Леонов, за ним вертлявая, в кожаном пальто женщина, потом – два музыканта со скрипкой и виолончелью, наконец – Роберт и Вирджиния Вильямс. Я снова вручаю Вирджинии букетик цветов и обнимаю по-дружески и ее и Роберта. И только в этом объятии я ощущаю, как напряжена вся его фигура, каждый мускул его крепкого тренированного тела, и убеждаюсь, что это – Юрышев. Вот мы и встретились с ним – через два месяца после той, на Новодевичьем кладбище, встречи… Но ни словом, ни знаком я не могу обнаружить этого – мои гэбэшные «архангелы» стоят рядом, в каких-нибудь трех шагах, и смотрят на нас в упор… И, понимая всю напряженность ситуации, я уже не смотрю на Юрышева, окликаю носильщика с тележкой, а Вирджиния, умница Вирджиния, берет нас двоих под руки и щебечет совсем как актриса на сцене:
– Я очарована Ленинградом! Какая прелесть! Вы знаете, Джакоб, мы ездили в Петергоф и на Финский залив. Мы там кормили белок конфетами! Вы представляете, Джакоб, в России белки рыжие, а у нас в Вашингтоне серые и черные! Боб, дорогой, закрой горло шарфом! Но потом эта мерзкая история с диссидентами! Почему мы должны были брать у них какие-то документы? Это не наше дело – вмешиваться во внутренние советские дела!…
Я слушал ее милую, рассчитанную явно на моих и не моих гэбэшников болтовню, а украдкой, короткими взглядами по сторонам искал другого Вильямса – того, кто вместо Юрышева остался в третьем купе шестого вагона. Но я не видел его. Решившись оглянуться, я тут же встретил направленный на нас взгляд какого-то круглолицего, с серо-голубыми глазами мужчины. Мне казалось, что и Вирджиния, болтая, бросает по сторонам короткие ищущие взгляды. И чтобы она не оглядывалась и не увидела это еще одно следовавшее за нами явно гэбэшное лицо, я крепко взял ее под локоть и, сжимая ей руку, повел их к своей машине».
14
Ставинский вышел из своего вагона последним. Уже полусонная проводница собирала из всех купе смятые простыни и наволочки и несла их охапкой в свое купе, когда Ставинский, притворившись, что он проспал прибытие поезда, надел меховую куртку Юрышева, надвинул поглубже на глаза его шапку-ушанку и вскинул на плечи лямки громоздкого рюкзака. Как ни хотел Ставинский увидеть Вирджинию напоследок, хотя бы еще раз, он не разрешил себе выйти на перрон, пока не схлынул почти весь поток пассажиров. Мало ли каким чудом можно было наткнуться здесь на этого гэбэшного майора Незначного!
– Проспал, милок? Пить меньше надо, – ворчливо сказала проводница, входя в его купе за простынями и увидев на столике недопитую бутылку водки.
В прежние времена его постоянных телевизионно-журналистских поездок по России Ставинский легко вступал в разговоры с самыми случайными людьми, и здесь, сейчас, тоже нужно было отделаться какой-то шуткой. Но внезапный страх, что он неправильно, с каким-нибудь нерусским акцентом скажет самую пустую реплику и выдаст себя, – этот страх сковал его язык. Он так долго молчал, что автоматически боялся открыть рот, единственное, что он помнил, – нужно дать ей на чай хотя бы рубль. Он порылся в карманах юрышевских брюк, нащупал в них какие-то бумажки, вытащил. Тут были десятки, пятерки, но и рубль нашелся. Он протянул его проводнице.
– Спасибо, – разом подобрела она. – А водочку-то возьмите, пригодится…
– Угу… – буркнул Ставинский, сунул недопитую бутылку водки в карман рюкзака и выглянул в коридор вагона. Коридор был пуст, продувался морозным ветром из открытых дверей, путь был свободен. Еще ниже надвинув на глаза шапку, Ставинский вышел из коридора в тамбур. В двух шагах от него были перрон и новая, а точнее, старая жизнь, к которой он совсем недавно так стремился. Но теперь и эти два шага дались ему с трудом.
Но вот он вышел на пустой, покрытый коркой утоптанного снега перрон. Наклонив голову к груди, пошел к Ленинградскому вокзалу, боясь всего – окрика, взглядов уже бездельничающих носильщиков, фигуры постового милиционера. Он шел как по минному полю, и, если бы рядом хлопнула детская хлопушка, он упал бы как от реального выстрела в спину. Но никто не обращал на него внимания, никому не было дела до этого мужика в охотничьих сапогах и с рюкзаком на спине. Он стал таким же серым советским гражданином, как сотни других, которые на соседних платформах сходили с пригородных электричек и спешили на метро и автобусы. Совсем рядом, слева, в двухстах шагах был Ярославский вокзал, не более многолюдный, чем Ленинградский. С автоматической камерой хранения, в которой Ставинского ждут документы и деньги. С этого вокзала поезда уходят в глубинку России – в Загорск, Кострому, Киров, и оттуда же к двенадцати платформам этого вокзала ежедневно прибывают пригородные электропоезда, привозя новые и новые тысячи людей, одетых, как и Ставинский, в куртки, телогрейки, серые пальто и шапки-ушанки. Выйдя с вокзала, эти люди – рабочие, студенты, домашние хозяйки – спешат кто на работу, а кто – и таких половина – устремляется в московские магазины в поисках мяса, колбасы, круп и овощей.
Ставинский смешался с этой толпой, плывущей через площадь к метро. Его толкали, материли: «Куда ты прешься, хрен с рюкзаком?!» Кто-то наступил на ногу, но он только радовался этому – в такой толпе уже не может быть никакой слежки, тут собственную руку оторвут и унесут – не найдешь. И, протаранивая себе путь в этом плотном потоке, он все время забирал влево, к Ярославскому вокзалу, и наконец попал во встречный поток, который катил от метро к платформам. Теперь его понесло обратно, и снова был мат, толкотня, и, когда он выбрался все-таки к зданию Ярославского вокзала, какая-то тетка сказала ему: «Глянь, милок, у тебя рюкзак порезали…» Ставинский посмотрел через плечо и увидел, что у него аккуратно срезали бритвой тот карман рюкзака, в котором была бутылка водки. Он понял, что прибыл на Родину.
Войдя в здание вокзала, он убедился, что ничто не изменилось с тех пор, как он покинул эту страну, – в огромном новом здании вокзала были та же теснота и духота, на скамейках и на полу густо сидели люди с чемоданами, узлами, баулами. Ревели дети. Плотные очереди окружали буфеты. В ожидании своих поездов люди спали, ели, матери кормили грудью младенцев.
Зеленая тоска наполнила сердце Ставинского. Куда он приехал? Зачем? Холодная, морозная, несытая страна, где даже Вологда – столица российского масла – не может прокормить ни себя, ни коров… А через три часа из Шереметьевского аэропорта улетит Вирджиния. Может быть – навсегда… Нет, он должен увидеть ее, увидеть хотя бы издали! Вот увидит – и все, и останется здесь, и будет медленно выгребаться из того дерьма, в которое он сам себя бросил, и будет искать путь выскочить на Запад. Как, где, каким образом – он придумает, найдет, но сейчас нужно увидеть Вирджинию, просто увидеть. Ведь она еще в России, в Москве! Ничего не случится, если он уедет из Москвы не через час, а через три часа, когда увидит, как взлетел ее самолет…
И, подгоняемый этим неожиданным решением, Ставинский открыл глаза, осмотрел зал. Ничего подозрительного. Ладно, рискнем.
Он встал. Не спеша, почти лениво подошел к ящику № 217 и, ожидая ареста, нападения или еще черт знает чего, стал дрожащей рукой набирать шифр, который дал ему Мак Кери: 1-4-1-5-1-6. Никто не набрасывался на него, никто не арестовывал, только какая-то баба спросила издали:
– Освобождаешь?
– Нет, – ответил он зажатым голосом, и она ушла дальше.
И, уже не оглядываясь, Ставинский распахнул дверцу ящика. Вместо пакета с документами и деньгами там стоял небольшой, аккуратный, из темной кожи чемодан. С некоторым сомнением Ставинский извлек этот чемодан и попробовал открыть замок. Язычок замка легко откинулся, Ставинский приоткрыл крышку чемодана. В чемодане лежала одежда – костюм, рубашки, шерстяной свитер и болгарская серо-бежевая дубленка. Это было странно – ни о какой одежде Ставинский с Мак Кери не договаривался. Снова пришла та же тетка и сказала просительно:
– Может, освободишь ящик-то?
– Нет, занято, – почти грубо отозвался Ставинский, не зная, что ему делать с этим чемоданом.
Тетка вздохнула глубоко и печально и потащила свои узлы прочь из зала – в «живую» камеру хранения. А Ставинский сунул руку в чемодан, под вещи, под дубленку и нащупал наконец то, что искал: пакет. Толстый, увесистый пакет. От души отлегло, он утер пот со лба и даже улыбнулся – неужели Мак Кери такой заботливый, что подбросил ему через своего московского агента не только документы и деньги, но и одежду? И очень кстати! Ехать в международный аэропорт Шереметьево в таких вот охотничьих сапогах, грязных брюках и в затертой кожаной куртке нелепо, международный аэропорт – это не Ярославский вокзал, там иная публика. Но где же переодеться? Он взглянул на часы – хорошие, тяжелые ручные часы фирмы «Омега» достались ему в наследство от Юрышева. Было 8.30, до отлета Вирджинии оставалось почти три часа. Но где же переодеться, елки-палки?! В туалете? Это будет странно, кто-то может обратить внимание – вошел в кабинку мужик мужиком, а вышел в дубленке, как пижон. И куда девать рюкзак? Положить в этот же ящик опасно. Мак Кери сказал, что второй раз к нему возвращаться нельзя. А других свободных ящиков, как назло, нет. Ч-черт!…