Ставинский чувствовал, как медленно отходят от страха ноги и кровь возвращается к лицу. Всего минуту назад, когда он читал секретное донесение разведки, ему показалось, что эта бумага, как крыло мадам Смерти, полоснула по его сердцу. Но – пронесло! Нужно срочно дать все данные Горчакову, пусть отправляет лодку в Италию, и более того…
– Я думаю, Николай Викторович, – сказал он Опаркову, – что историю с Гущиным мы не доиграли.
Опарков взглянул на него вопросительно.
– На Западе никто не верит, что Гущин оказался в проливе Карлскруна из-за навигационной ошибки. И наверняка западные разведки пытаются выяснить, что он там делал. То есть интерес западных разведок направлен сейчас на Балтийск, на «У-137», на все, что с ней связано. А у нас круг людей, вовлеченных в проект, все расширяется – бакинские конструкторы, завод в Шатуре. Поэтому было бы замечательно, чтобы западные разведки потеряли интерес к лодке и Гущину. Скажем, если посадить Гущина в тюрьму за шведскую историю. Ну, не в самом деле, а дать возможность такой информации просочиться на Запад…
– Понял, – сказал Опарков. – Неплохая идея. Обсудим ее завтра с генералом Краснопольским. Он будет у Галины на дне рождения?
Ставинский пожал плечами.
– Надо пригласить, – сказал Опарков.
– Я думаю, что лучше, если бы эта информация вышла не из нашей разведки и не из КГБ, а как бы из лагеря или из тюрьмы, в которой Гущин якобы сидит, – сказал Ставинский. – То есть если связаться с Управлением лагерей и тюрем, с генералом Богатыревым…
– Сначала нужно посоветоваться с разведкой, с Краснопольским, – заметил Опарков и спросил: – Кстати, ты уже купил Гале подарок на день рождения?
– Нет еще, – ответил Ставинский и мысленно чертыхнулся: только он хотел рукой Опаркова завязать знакомство с генералом Богатыревым, ан и тут сорвалось. Как выяснилось, Юрий Чурбанов, зять Брежнева и заместитель министра внутренних дел СССР, прийти на Галин день рождения не сможет, занят, но заполучить хотя бы Богатырева, а там будет видно. Вслух Ставинский сказал между тем: – Ума не приложу, что Гале купить. Может, мы с вами прошвырнемся по магазинам?
– Ну, по магазинам ходить без толку! – усмехнулся Опарков. – А вот начальнику Военторга можно звякнуть.
И он уже протянул руку к телефону, но Ставинский сказал:
– Есть еще один вопрос, товарищ маршал. Академик Бенжер просил доложить вам о его новой идее. – Ставинский коротко изложил Опаркову идею создания мини-лодок с дистанционным управлением для доставки «ЭММЫ» в нужные точки. Потом вытащил из портфеля несколько листов бумаги с чертежами Бенжера…
Опарков молча выслушал Ставинского. Ему, как в свое время Ставинскому, понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы ухватить суть нового проекта и понять все его перспективы. И, даже не разглядев как следует чертежи Бенжера, Опарков встал с кресла и возбужденно заходил по кабинету.
– Потрясающе! – сказал он на ходу. – Просто и гениально! Когда, по-твоему, можно сделать такие лодочки?
– За год, я думаю…
– Ч-черт! – огорченно сказал Опарков. – Они нам сегодня нужны, сегодня! Нет, на год откладывать окружение Швеции сейсмическим оружием мы не будем. Она мне поперек горла встала, эта Швеция, она мне весь Балтийский флот в западне держит. Так что в Швеции придется работать по старинке – бурить, как и раньше бурили. А эти мини-лодки – ах, если бы у нас была сейчас пара сотен таких лодочек, которые заползли бы себе тихонько во все натовские морские базы и сидели там до срока! Мы бы тут же предложили США общее разоружение, вывод ракет и танков из Европы! Вот тогда бы они у нас запели!
Он подошел к своему столу, думая немедленно звонить Устинову, и уже положил руку на трубку красного кремлевского телефона, но в последний момент остановил себя. Нет, Устинов шагу не сделает без разрешения Брежнева, а Брежневу сейчас не до мини-лодок. Черт возьми, но тогда кому же звонить? Дмитриеву, председателю Военно-промышленной комиссии ЦК КПСС? Но и Дмитриев ничего не решит без Брежнева. Нет, мини-лодки с сейсмическими матрицами – это оружие будущего, это оружие того, кому достанется власть после Брежнева. Но кому достанется эта власть? Черненко? Кириленко? Андронову? Гришину? Черт возьми, один неосторожный шаг – и ты можешь поставить не на ту лошадку, а тогда – все, вся карьера полетит к чертям.
Опарков вздохнул. Этот Брежнев с его старческим маразмом! Каждый раз уходит несколько месяцев, пока пробьешься к нему с новым проектом! Придется выждать, придется выждать… Скорей бы уж власть взял кто-нибудь порешительней, поэнергичней…
И вместо кремлевского телефона Опарков снял трубку с простого черного городского аппарата, сказал телефонистке:
– Соедините меня с начальником Военторга…
9
Рабочий день Председателя КГБ генерала Андронова начинался рано – еще за два часа до начала рабочего дня в Комитете. Это время генерал посвящал английскому языку. Три раза в неделю – в понедельник, среду и пятницу – в 6.30 утра его служебный лимузин уже стоял под домом № 119 на проспекте Вернадского, и в теплую машину ныряла, ежась от утреннего летнего холодка или зимнего мороза, Нина Антоновна Миронова – высокая, крупная сорокалетняя женщина с круглым русским лицом, полными руками и большой грудью – заведующая кафедрой иностранных языков МГУ, одна из лучших, если не самая лучшая, учительница английского языка в СССР.
Едва она садилась в машину, как лимузин мягко трогался и по темной, еще заснеженной Москве мчался, мягко шурша пуленепробиваемыми шинами, на Кутузовский проспект, к дому, в котором жили, каждый занимая по два этажа, Леонид Ильич Брежнев, Председатель КГБ генерал Андронов и министр внутренних дел Николай Щелоков. Поздоровавшись с охраной в подъезде, Нина Антоновна в сопровождении одного из телохранителей Андронова поднималась на лифте в квартиру генерала. Он уже ждал ее у открытой двери и нешумно, чтобы не будить жену, вел к себе в кабинет. С этой минуты и в течение двух следующих часов русский язык упразднялся из обихода. Нина Антоновна, ученица болгарского профессора Лозанова и энтузиастка его игрового метода изучения иностранных языков, не только запрещала говорить при ней по-русски, но себе и генералу выдумала английские имена. Во время уроков ее звали Китти, а его – Тони. Энергичная, веселая Китти заражала напористым, активным теплом в изучении языка. Она заставляла генерала заучивать наизусть огромные куски английского текста, сочиненные ею же самой из наиболее употребляемых английских слов и выражений. И не просто вызубрить – нет, а повторить за ней этот текст то нараспев, то шепотом, то скороговоркой, то с актерско-драматическими интонациями, то снова нараспев. Этот способ помогал усваивать новые слова, интонации и английское произношение без всяких усилий, как в игре. Потом они читали английские и американские газеты, потом болтали на всякие отвлеченные темы, и в конце урока обязательно была какая-нибудь новая английская или американская песня, которую они пели на два голоса.
Эти занятия заряжали генерала на весь день. Нина Антоновна приучила генерала ежедневно читать лондонскую «Таймс» и «Вашингтон пост», и последние годы он все с большим удовольствием видел в этих газетах свои фотографии и читал свое имя. При каждом новом слухе о болезни Брежнева западные журналисты, не стесняясь, деловито обсуждали, кто захватит власть в Политбюро в «послебрежневскую эру». Имя генерала Андронова уже все чаще входило в ведущую тройку или четверку, на которых ставили западные советологи и журналисты. Правда, предпочтение они все время отдавали то секретарю ЦК украинцу Кириленко, то новому любимцу Брежнева Константину Черненко, не понимая, что вызванная Хрущевым некоторая демократизация партийной власти сильно укрепила русское ядро внутри партократии. Ставленники украинских партийных организаций Хрущев и Брежнев вынуждены были заигрывать с русскими и выдвигать на руководящие посты коммунистических лидеров Сибири, Урала, Поволжья. И генерал Андронов исподволь сам направлял это выдвижение и поощрял русофильские течения в интеллигенции. Он прощал кинорежиссерам, театральным режиссерам, писателям и художникам любые их модернистские выходки и даже смотрел сквозь пальцы на их весьма смахивающее на диссидентство фрондерство к советской власти, если они в своих фильмах, книгах, пьесах и картинах проповедовали русофильство, возрождение русского духа. Некоторые такие художники, поняв, откуда дует «ветер истории», начинали открыто сотрудничать с КГБ, другие даже не подозревали, почему им разрешают делать то, что не разрешают делать сотням других. И только Андронов видел всю перспективу: с помощью этого русофильства он исподволь внушал стране, что после грузина Сталина, после украинских ставленников Хрущева и Брежнева, Россия, русская партократия не имела больше права пустить к власти какого-нибудь очередного украинца Кириленко или Черненко или какого-нибудь белоруса Мазурова. Прямо скажем, и Леонид Брежнев засиделся в Кремле – 17 лет держит власть в своих руках. А ведь годы не только у него из-под рук уходят, но и у того, кто ждет своего часа, готовится, подбирает ключи к своим соперникам и учит, учит английский язык, чтобы стать руководителем советского государства нового типа и первым после Николая Второго правителем Российской империи, способным разговаривать с послами и руководителями других государств без всяких толмачей и переводчиков.
Эта мысль грела самолюбие генерала – он знал, что дождется своего часа, но все-таки подмывало ускорить этот час, приблизить его. Неужто Брежнев сто лет собирается жить? Нет, надо потрепать ему сердечко, проверить – авось не выдержит очередной встряски, скажем, публичного скандала с любовником дочери или разоблачения взяточничества своего шурина и сына…
Но и собственное здоровье генерала уже давало предупредительные звонки. Диабет, черт бы его побрал. Врачи требовали, чтобы он уехал на отдых, хотя бы месяц посидел на строгой диете и главное – расслабился, отпустил нервы. Но генерал считал всех врачей идиотами. Они не понимают простой вещи: на войне солдаты не болеют. Грязь, окопы, проливные дожди, жара, морозы, неделями солдаты спят на снегу и – ни простуд, ни заболеваний. Нервная система сильней любой брони. Но что будет, когда он выиграет свою войну? После любой войны количество заболеваний в армиях стремительно возрастает – это тоже статистика. Нервная система расслабляется, ее не обманешь никакими уловками. И поэтому надо спешить, спешить убрать этого Брежнева, пока собственная нервная система не исчерпала всех своих ресурсов.
Да, все было готово к захвату власти. Уже давно были нейтрализованы главные русские соперники – Гришин и Романов, а Черненко, похоже, и сам понимает, что не выскочить ему в генеральные секретари, когда внутри КПСС русская партия набрала такую силу. Потому и заигрывает последние месяцы с Андроновым, угождает, на заседании Политбюро первый предложил выдвинуть генерала на место Суслова – знает, хохляцкая душа, что на том только и удержится в Москве, если загодя переметнется к новому хозяину. 18 лет работы в КГБ приучили генерала к холодному спокойствию в самой опасной и сложной игре как за рубежом, так и у себя дома, и он знал, что накануне финального рывка нужно чуть расслабиться, отвлечься, отпустить напряжение в мышцах и нервах, как это делает хороший спортсмен перед решительным олимпийским забегом.
Вирджиния Вильямс стала этим отдохновением генерала.
Раз или два в неделю машина привозила Вирджинию на его восточную подмосковную дачу – иногда всего на несколько часов, а иногда и на сутки. Покорность Вирджинии грела самолюбие генерала подчас даже больше, чем его фотографии в очередной «Вашингтон пост» или в газете «Таймс». Сделав ее своей любовницей скорей из стариковского тщеславия и мужской амбиции – до этого у него никогда в жизни не было американок, – генерал уже потом, после первой ночи, почувствовал к ней особое, еще и неплотское влечение. Так еще древние воинственные цари отличали в своих гаремах не местных наложниц, а завоеванных иностранок и, как любит сплетничать история, даже влюблялись в них. В таких случаях древние писатели добавляли, что «победа генерала стала его поражением», но в данном случае никакого поражения не было, генералу просто нравилось проводить время с Вирджинией, часами разговаривать с ней об Америке, в которой он никогда не был, но которая именно поэтому, несмотря на самые точные и подробнейшие донесения агентов, казалась дразняще- и маняще-призрачной красавицей издалека.
Вирджиния была первой ласточкой будущей покорности всей Америки воле этого стареющего, но еще крепкого генерала. Совсем ни к чему разрушать эту страну атомными ударами или сейсмическим оружием, совсем ни к чему оккупировать ее гигантскую территорию и загонять фермеров в колхозы – нет, у него будет над Америкой другая власть. Та власть, которой исподволь он уже пользуется, заселяя Америку своими агентами, внедряя своих людей во все социальные и административные круги американского общества, открывая в Америке газеты, банки, радиостанции, технические фирмы и страховые компании. И с этой страной, где уже тысячи агентов, как маленькие датчики, улавливают малейшие шумы американского организма, он будет разговаривать так, как они разговаривали с Россией совсем недавно – с позиции силы. И русские цари, и Ленин, и Сталин, и Хрущев, и Брежнев мечтали именно так разговаривать с Америкой и со всем миром, и сейчас это становится возможным, реальным. Новое сейсмическое оружие даст в руки решающий козырь, станет «абсолютным оружием Андронова» и под этим именем войдет в историю. Но прежде чем устраивать показательные Хиросимы в Швеции, этим оружием можно немало повоевать втихую, тайно – в малых войнах, например в Афганистане, Анголе, Йемене, Сальвадоре. И когда с помощью всех средств – революций, переворотов, военных путчей и сейсмического оружия – отколется от США вся Южная Америка и весь остальной мир, – вот тогда эта кичливая Америка вмеcте со своей дряхлеющей девственницей – статуей Свободы – станет такой же покорной, как Вирджиния. Но это – в будущем. А сейчас…
Генерал чувствовал, что попал в банальную историю, называемую «старческой влюбленностью». Привыкший холодно анализировать чужие страсти и играть на чужих человеческих слабостях, он не сомневался, что сам-то он защищен от этих мирских глупостей, от пошлости любовных увлечений. Но теперь генерал ловил себя на том, что даже днем, в рабочее время – на экстренном заседании Политбюро, связанном со смертью Суслова, и даже на похоронах Суслова, когда стоял он в почетном карауле у гроба своего партийного покровителя и соавтора по многим международным интригам и акциям, – даже в эти минуты он думал о Вирджинии. Она была так красива, когда повернулась к нему во время урока американского диско. И она так очаровательно застенчива в плавательном бассейне и в финской бане у него на загородной восточной даче… И так восторженно-любопытна ко всему старинно-русскому в те часы, когда он возит ее в своем лимузине по Москве, по местам русской старины, по музеям и картинным галереям.
Таких вылазок пока только две – в одну из ночей он приказал открыть Третьяковскую галерею и водил ее по залам, показывая картины лучших русских художников и думая о том, как однажды привезет ее ночью в Кремль и покажет ей сокровища Грановитой палаты, а потом свозит ее и в Пушкинский музей, и в Эрмитаж, и в деревянные, построенные без единого гвоздя, Кижи… Он получал огромное удовольствие от этих экскурсий. Особенно когда они стояли вдвоем с Вирджинией на бывших Воробьевых, а ныне Ленинских горах над Москвой, в парке Дома гостей Советского правительства. Укрытая белым снегом, освещенная огнями ночных подсветок и гирляндами уличных фонарей, Москва лежала у их ног. Монументально-высокий, прямой, в длинной генеральской шинели, он стоял тогда над своим городом и своей страной – ныне тайный, а в скором времени и официальный хозяин всей советской империи.
Конечно, такая власть имеет и свои обременительные стороны. Он не может просто пройтись с женщиной по любимым в юности арбатским переулкам, не может прийти с ней в ресторан или в Большой театр. И даже в загородный ресторан «Архангельское» он может приехать с ней, только если его охрана очистит этот ресторан от всех посетителей. Это обременяло.
– Я похож на бальзаковского скупердяя, который только по ночам открывает свой сундук с золотом, – сказал он однажды Вирджинии.
Этим утром, 6 февраля, они поехали в Загорск. Игольчато-морозный, мглистый воздух позднего зимнего рассвета висел над пустым, очищенным от всякого транспорта Ярославским шоссе. Предупрежденные по радио о проезде правительственного кортежа посты ГАИ заранее, за десять километров перед лимузином генерала сгоняли с шоссе в кюветы редкие в это нерабочее субботнее утро грузовики и частные машины. Страна, по которой мчался ее будущий хозяин, казалась пустой, вымершей, занесенной снегами.
Генерал, вытянув длинные, в теплых носках, ноги, полусидел-полулежал в просторном салоне лимузина, пил крепкий чай из стеклянного, в серебряном подстаканнике стакана и читал «Горький-парк», изредка хмыкая над очередной неточностью в описании Москвы или русского быта. Вирджиния сидела рядом на сиденье, подобрав под себя ноги, смотрела в окно и тоже пила чай. Причудливый поворот ее жизни уже не тревожил ее, заставляя в ужасе просыпаться среди ночи. Сейчас, когда слабые толчки еще одной, новой жизни уже зазвучали в ее теле, инстинкт сохранения не только своей, но и этой второй жизни заставлял ее актерскую натуру находить в общении с генералом те краски и детали, которые пленяли и очаровывали ее всевластного любовника и покровителя. Вовсе не хитростью, а инстинктом актрисы угадывала она, какой реакции ждет от нее партнер и как важно восхищаться всем, что он показывает ей. Ей действительно нравилась Россия, ее действительно восхищали картины Третьяковской галереи, ее поразил «Иван Грозный, убивающий своего сына» и заворожило «Явление Христа народу», и ее пленила ночная, с высоты Ленинских гор, Москва, но при этом она еще интуитивно-актерски обволакивала свои чувства в типично американскую яркую упаковку: «Грейт! Вандерфул! Эксайтинг! Фантастик! Анбеливбл!» Не притворяясь, а только чуть-чуть педалируя свои восторги русской природой и русским искусством (точно так же, как в интимные минуты она педалировала свое удивление сексуальными потенциями генерала), Вирджиния и не подозревала, что завладевает сердцем генерала самым простым, пошлым, банальным, но и самым верным способом – лестью.