«В уме повредилась, что ли? Ну, все к тому шло… То в обморок падала, а теперь вон что удумала. Наверно, опять что-то почуяла… Опять привиделось ей…» – мелькнула у Щекочихи беспокойная мысль.
– Оль, а, Оль? – ласково позвала она, медленно подходя к Ольге со спины. – Ты чего это делаешь такое, а?
– Погоди, Татьяна, занята я… Управлюсь, потом поговорим, – сосредоточенно ответила Оля, не поднимая головы и не отрываясь от своего дела.
Щекочиха только мрачно наморщила лоб и пошла к своему месту, продолжая искоса наблюдать за этой полоумной. А Оля, по всей видимости, закончив работу, легко вскочила с нар и бросилась вон из барака.
В лагере все просматривается, укромного места не найдешь, да только Ольга знает такое. В больнице, в закутке, где хранились тряпки, ведра, швабры, можно было незаметно уединиться минут на пятнадцать-двадцать, никто и не заметит.
Петю уже положили на операционный стол. Врач, нахмурившись, склонился над ним, рядом стояли две медсестры. Хирург медлил, он не знал, получится ли у него сделать то, что он задумал…
А в это самое время в тысячах километрах от линии фронта Ольга осторожно вынула из-за пазухи куклу. Бережно, словно фарфоровую, погладила ее левую руку и зашептала что-то точно так же, как когда-то делала это над раненым лосенком, но не так, как тогда – неуверенно и будто бы сомневаясь, а яростно и неистово. Матери и братьям она помочь не успела, а вот Пете поможет, потому что вовремя увидела…
Врач, выглядевший сейчас как солдат на передовой, сосредоточенно оперировал, коротко отдавая приказы сестрам. Гремели, падая в таз, использованные инструменты, росла гора окровавленных тампонов. Он боролся за эту, в сущности, еще совсем молодую жизнь. Пот выступал у него на лбу, и медсестры тут же заботливо промокали лоб.
Через три часа хирург удовлетворенно крякнул и отошел от стола. Он вышел на крыльцо госпиталя и, присев на подгнившей ступеньке, жадно закурил. А в ледяных просторах северного края совершенно обессиленная и измочаленная Ольга, тоже по-своему боровшаяся за жизнь Пети, сползла без чувств по стене на пол.
– Ну, поздравляю, молодой человек!
Петя с трудом открыл глаза и через силу взглянул на высокого врача в белом халате, возвышавшегося над ним и радостно что-то говорившего. Смысл его слов доходил до него не сразу… Почему поздравляет? С чем? Что с ним происходило? Он ничего не помнит. Последнее – это то, что вроде он хотел поспать, а потом сознание будто выключили.
– Ты в курсе, что с тобой было? Тебя ранило в руку и сильно контузило, почти все время ты был без сознания. Рядом разорвался снаряд. И тебе повезло! Можно сказать, в рубашке родился и чудом выбрался с того света! Да, – врач несколько осекся, – я вынужден был отнять у тебя левую кисть – иначе ты мог умереть. На том этапе уже нужно было бороться за твою жизнь. Это было самое главное. Сам понимаешь… – он опустил глаза.
Петя подавленно молчал.
– Остальное в полном порядке. Я опасался, что дела будут гораздо хуже. А так температура почти спала, и вообще… Даже удивительно… Идешь на поправку. После операции три дня прошло, а картина положительная… Прямо чудо какое-то…
– А Игорь? – попытался спросить Петр, но из его груди вырвался только сдавленный хрип.
– Ты, голубчик, не торопись, не перенапрягайся, отдыхай, – забеспокоился врач.
И, глядя в непонимающие глаза ошарашенного Петра, доверительно добавил:
– Извини, солдат, меня раненые ждут…
Он ободряюще потрепал Петра по плечу и отошел.
Через полтора месяца Петр, слабый, но уже вполне пришедший в себя, надоедал врачам: требовал, чтобы его выписали и отправили на фронт.
– Я не для того тебя с того света вытаскивал, чтобы ты тут же снова на смерть пошел, – рассердился наконец Борис Сергеевич.
– А почему это я непременно помру? – возразил недовольный Петя.
– Ты меня извини, но у тебя руки нет. Держать оружие ты не сможешь, полноценного бойца из тебя уже не получится, а быть обузой для других ты и сам не захочешь. Ты теперь не боец, уж прости, а инвалид, придется привыкнуть к этой мысли. Мы тебя комиссуем, и поедешь в тыл, там тоже люди нужны.
– Но я не хочу в тыл! – закричал Петя. И в глазах его в этот момент было такое отчаяние, что Борис Сергеевич сокрушенно покачал головой и отошел, ничего не ответив.
Несмотря на все возражения и яростное сопротивление Пети, через две недели его комиссовали. Делать было нечего – он оформил все полагающиеся документы и прямо из госпиталя поехал домой.
Дочка
Родная деревня его была полностью разрушена, так же как и деревня, где жила семья Акимовых. Эти места особенно сильно бомбили, и в округе трудно было найти целый дом. Сейчас бои уже откатились далеко от этих мест, но пока что все здесь лежало в руинах – некому было восстанавливать.
Те, кто сумел выжить в этой страшной бойне, возвращаться сюда не стремились – люди предпочитали селиться в соседних городах и селах. Да никого почти и не осталось – Петр был единственным уцелевшим со всей его улицы. Родители, тетя Арина погибли еще в начале бомбежек.
Помотавшись по округе, Петр решился уехать из родных краев, ничто его здесь больше не держало. Он поселился в брошенном доме у реки, за сотню километров от своего села. Работал объездчиком в местном лесхозе, объезжал на старенькой саврасой лошади лесные участки, следил, чтобы не было незаконных порубок.
Почти каждый день он писал письма, исправно ходил на почту – покупал конверты и марки, запечатывал и опускал конверты в почтовый ящик. И снова писал, и снова отправлял. Менялись только адреса учреждений – сами письма всегда были одного и того же содержания: «Я, такой-то и такой-то, ищу мою невесту, пропавшую осенью 1939 года в Москве. Она была осуждена и сейчас отбывает срок. Сообщите, в каком лагере содержится Акимова Ольга…»
Ни на одно письмо, которое он послал, ответа так и не пришло: война… Почта работала с перебоями, не говоря уже о том, что учреждения, в которые посылал запросы Петр – адресные бюро, управления лагерями, тюрьмы и суды, перешли на военный режим работы – и гражданскими вопросами не занимались. Многие тогда потеряли своих родных, люди пропадали бесследно – иные были эвакуированы, иные призваны на фронт, кто-то попал в плен, кто-то пропал без вести…
Но спустя время Петру улыбнулась удача – нашелся-таки человек, который захотел ему помочь. Однажды он получил письмо, испещренное почтовыми штемпелями и какими-то пометками, изрядно захватанное многими руками и потрепанное – видно, долго оно шло до адресата. Какой-то отзывчивый секретарь суда ответил ему, что, возможно, Ольгу отправили в Норильлаг…
Не мешкая, Петр собрал свои пожитки и тронулся в дорогу. Поначалу его не хотели отпускать, мужчины в хозяйстве были на счету. Но он упрямо стоял на своем, и как фронтовику и инвалиду ему пошли навстречу, подписали заявление.
Теперь он снова был исполнен любви и надежды, как и тогда, когда безрассудно, без всяких сомнений, отправился на поиски Оли в Москву. Он снова верил в удачу. Что ж, наверно, ему на роду написано всю жизнь искать свою Олю, гоняться за своим счастьем. А разве может человек жить без любви? Если может, то человек ли он? И к тому же Оля в беде, а если он будет где-то рядом, то вдруг и сможет как-то помочь ей. Она почувствует, что он близко, она же умеет это делать, и ей будет легче…
После нескольких изматывающих недель, проведенных в пути, он, наконец, добрался до Норильска. Остановился Петр в деревне неподалеку от города. Он рассказал, зачем приехал сюда, и сердобольные люди, сжалившись над солдатом-инвалидом, указали ему дом, где его могли принять и помочь.
– Иди к Наде, она примет. Она баба добрая…
– В лагерь вас не пустят, – сразу же предупредила хозяйка, – у меня там сестра вольнонаемной работает, а ее муж – заключенный. Они хоть еще видятся. А другим никаких свиданий не разрешают. Об этом даже не может быть и речи, так что не мучайтесь понапрасну. Обычно передают записки, ответы на которые, как правило, не доходят. Я попрошу Любу, может, что и получится, хотя трудно… А кто там у вас?
– Жена, – чуть помедлив, ответил Петр.
– Да вы расскажите, легче будет, – сочувственно предложила Надежда, выставляя на стол темную настойку на таежных травах.
И Петра, никогда не берущего в рот и грамма, вдруг как прорвало, мешая тягучую горькую жидкость со слезами, захлебываясь, он начал рассказывать женщине свою грустную историю.
И не сразу заметил, как она напряглась и побледнела.
– Какая фамилия вашей невесты? – как-то скованно спросила хозяйка спустя некоторое время.
– Акимова, – помолчав, выдавил Петр и опрокинул очередную стопку настойки. А когда поднял голову, то увидел – женщина стоит на пороге комнаты и держит в руках спящего ребенка.
– Что это? – не понял он.
– Что это? – не понял он.
– Это твоя дочь, – прошептала Надежда, протягивая ему завернутую в одеяло девочку, – ей в апреле год исполнится…
Черная пурга
Природа в здешних краях не шутит, как говорится, зима – двенадцать месяцев в году. Но даже и на этом суровом фоне бывают особенно жестокие проявления стихии. Одно из таких – черная пурга.
Минус двадцать – двадцать пять считается обычным делом, привычная, даже не слишком низкая для этих мест температура. Но зэки мечтают о минус сорока – минус пятидесяти. Потому что это означает одно – не будет пурги. Ведь пурга пострашнее, чем самый лютый обжигающий мороз.
А в минус пятнадцать или двадцать почти гарантированно начинается пурга. И хорошо, если обычная – ветер метров тридцать в минуту. При такой еще можно жить, можно передвигаться. Хуже, если пурга черная. Ураганный ветер несет снег, видимость нулевая, нельзя никуда пройти – пропадешь в этом непроглядном месиве, дома заметает по самые крыши…
Черная пурга самое страшное словосочетание в Норильлаге. Когда его произносят, лица людей темнеют и мрачнеют. Многие из осужденных видели своих товарищей, замерзших в черную пургу, и хоронили их.
Когда метет черная пурга, ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. По ветру идти еще можно, а против – бесполезно. Холод пронизывает все тело, особенно мерзнут глаза, хоть люди и стараются закрыть их повязками или шарфами. Но такая защита спасает слабо…
Самолет угрожающе накренился, его затрясло.
Первый пилот обернулся и уважительно обратился к человеку с неприметными чертами лица, меланхолично глядящему в мутный иллюминатор:
– Иван Иванович! Видите, что происходит? Порывы ветра доходят до тридцати метров в секунду, машину мотает, как воздушный шарик. Это очень опасно, надо садиться. Мы еще можем попробовать добраться до Красноярска.
«Погода ни к черту! А тут еще этот тип, приказы которого велено выполнять без обсуждения. Грохнемся, и костей не соберут…» – зло подумал он.
«Тип» плотнее запахнулся в свое черное пальто и вяло махнул рукой:
– Предпринимайте все меры предосторожности, непрерывно держите связь. Попробуем сесть в Норильске.
Он снова уставился в иллюминатор, словно надеялся что-то увидеть.
Через полчаса летчик с бледным лицом опять обеспокоенно обратился к пассажиру, на этот раз в голосе его слышались панические нотки:
– Иван Иванович, в Норильске черная пурга. То, чего я больше всего боялся. Это очень опасно!
Иван Иванович поморщился, зябко передернулся и, нехотя поднявшись, прошел в кабину пилотов. Зрелище было довольно жутким – в лобовое стекло он увидел, как на самолет надвигалась черная стена.
– Галечная пыль со снегом, ветер, видимости нет… – пояснил летчик, в нетерпении глядя на пассажира.
Но лицо человека в черном пальто оставалось бесстрастным, как будто он наблюдал за невинной детской игрой в пятнашки.
– Садимся в любом случае. Выбора нет. Мне нужно срочно в Норильск.
– Вы что – не видите? – закричал пошедший красными пятнами второй пилот. – Нужно снизиться и переждать. Вам все равно не добраться до города.
– Сколько до него от аэропорта?
– Несколько километров. Но в такую погоду за вами никто не сможет выслать ни машину, ни лошадей. Придется идти пешком. А это – верная смерть.
Человек в черном пальто отрешенно кивнул.
– Да вы не понимаете, что это! Это же черная пурга, это Заполярье, не игрушки! Тут замерзнуть – вопрос получаса. Вы просто не имели с этим дело! – возмутился первый пилот. – Вы рискуете и нашими жизнями.
– Сколько времени это может продолжаться?
– Бывает и по несколько дней, – сокрушенно пожал плечами летчик.
– Продолжайте полет!
– Мы не самоубийцы! И у нас семьи! – в отчаянии крикнул второй пилот.
– Выполняйте приказ. По прибытии я напишу на вас рапорт.
И он вышел в салон.
После нещадной болтанки, нескольких неудачных заходов летчики каким-то чудом все-таки ухитрились приземлиться на аэродром Норильска. Бледные пилоты отвалились на спинки кресел, с ненавистью глядя на своего пассажира. А он невозмутимо взял портфель и покинул салон, даже не посмотрев в сторону экипажа.
«Малодушные трусы, как только вернусь – напишу рапорт…» – угрюмо подумал он.
Но предупреждения пилотов не были пустой перестраховкой. В этом он смог убедиться, как только ступил на землю. Впрочем, земли под ногами было не видно – завихряющиеся снежные полосы, как змеи, ползли под ногами. Казалось, что он идет по их гибким упругим спинам. Ни в аэропорту, ни на дороге никого не было. Вдали слабо светились неяркие огни города. Он решительно направился туда.
Ветер тут же обжег лицо и уже не отпускал ни на секунду. Дороги видно не было, поэтому человек в черном пальто, которого пилоты называли Иван Иванович, пошел вперед по наитию. Начали замерзать глаза – странная, необычная боль, запомнившаяся ему на всю жизнь, становилась все сильнее. Хуже всего было то, что на пути мгновенно возникали сугробы, их словно бы носило из стороны в сторону. Снег был с тонкой корочкой наста, и он проваливался в него чуть ли не по пояс. Все труднее было вытаскивать ноги из этой снежной каши…
Он понял, что устает, тело сводило судорогой, дико хотелось присесть, а еще лучше – прилечь на мягкую снежную постель и отдохнуть, хоть чуть-чуть, всего лишь минут пять или десять. Тяжесть сковывала по рукам и ногам. Но он запретил себе останавливаться. Интуитивно он чувствовал, что если остановится, то эти сугробы будут последним, что он видит.
Тот, кого пилоты называли Иваном Ивановичем, считал себя относительно отважным и не ведающим сомнений человеком. Да и все, кто его знал, соглашались с этим. Но сейчас он едва ли не впервые в жизни пожалел о том, что не послушался совета летчиков, в сердце его начал закрадываться страх. Он понял, что заблудился.
«Глупо будет замерзнуть тут, – отстраненно подумал он, как будто наблюдая себя со стороны. – Моя главная ошибка в том, что я не перелезаю через сугробы, а обхожу их по твердому насту. Так я сбился с дороги. Главное, не поддаваться эмоциям, а спокойно оценить ситуацию…»
Он шел уже в никуда. Оставалось только надеяться на удачу. И эта надежда не подвела. Его спасла линия электропередачи. Каким-то чудом он натолкнулся прямо на нее. Так, передвигаясь от опоры к опоре, он добрался до лагеря.
В пургу Ольгу всегда томила неясная тревога, одолевали смутные ожидания. Прежние видения посещали ее в последнее время нечасто, видимо, от плохого самочувствия и ослабленного здоровья эти ее способности притупились. А в пургу возникали какие-то неясные намеки на видения, снились странные сны, после которых она испытывала непонятное томление. Все это только сбивало с толку. Голова становилась тяжелой, и она весь день была разбитой и усталой больше обычного. И в эту пургу что-то томило и беспокоило ее. Она чувствовала приближение каких-то перемен в своей судьбе, и это ее пугало.
Начальник лагеря – плотный, невысокий человек со слезящимися от вечного ветра красными глазами – хитро взглянул на Ивана Ивановича.
– А зачем она вам?
– Я тут не просто так, как вы думаете? Наверное, у меня есть основания для этой встречи, – сухо ответил человек в черном пальто, – будет лучше, если вы сэкономите нам обоим время и воздержитесь от вопросов.
– Ну, у меня времени много. А как вы добрались-то? – с любопытством спросил начальник. – Видать, дело и впрямь срочное. Чтобы в такую пургу…
– У меня секретный приказ товарища Сталина, – железным голосом, бесстрастно отчеканил Иван Иванович, холодно разглядывая начальника лагеря. И у того, опытного тертого человека, многое повидавшего на своем веку, вдруг почему-то ни с того ни с сего вдоль позвоночника заструился холодок, и он почувствовал себя неуютно в своем мягком кресле.
– А она кто? – Он еще по инерции продолжал спрашивать. Тем более что ему жутко хотелось знать, кого же он держал все это время под боком.
Иван Иванович вопросительно и недоуменно посмотрел на него, как будто тот начал вдруг лепетать что-то на чужом языке.
– Да-да, ее сейчас приведут, – торопливо закивал начальник лагеря и опустил глаза, кляня себя за неуместное любопытство.
Ольгу привели в комнату, где под потолком горела одинокая тусклая лампочка, а посередине стоял стол и два стула. На один из них она и присела. Спустя минуту сюда вошел человек в черном пальто, которое он не снял даже в помещении, и сел напротив нее.
Он вгляделся в ее лицо и тихо присвистнул.
Девушка по самую макушку была закутана в какое-то лохматое тряпье. Руки ее были красными, все в язвочках, волосы походили на паклю, кожа лица огрубела и шелушилась. Он догадался, что тут, на морозе, кожа мгновенно дубеет и превращается в шершавую болезненную маску.
Но выражение глаз этой женщины было каким-то особенно чистым и свободным, что совсем не вязалось с окружающей обстановкой.