– Мне ничего не нужно, милая. Я мало что могу, но… Расскажи, почему ты плачешь, – смущенно попросил он, – может, я и не помогу, зато на сердце полегчает… Нельзя в себе горе носить, на то люди и существуют, чтобы с ними делиться.
И хотя Оля не была согласна с ним насчет цели существования людей, но все-таки вытерла руки и присела на край его кровати:
– Я чую близкую беду. Скоро погибнут мои родные, мать и братья, а я ничем не могу им помочь. Немцы совсем рядом с нашей деревней.
– Откуда ты это знаешь? – нахмурился он. Про начало войны в лагере уже слышали, но как обстоят дела на фронте, знали смутно.
– Я вижу, – ответила Оля и посмотрела ему в глаза. И он сразу и безоговорочно ей поверил.
– Так бывает, – прошептал он, – иногда мы предчувствуем беду, но ничего не можем сделать.
– У меня даже нет иконы, чтобы помолиться за них. Никогда не было, да и отобрали бы тут, – горестно пожаловалась девушка.
– Да, нехорошо, – покачал головой художник.
Дней через десять его выписали. Перед уходом он подошел к Ольге и украдкой протянул ей небольшую, нарисованную на простой дощечке икону Великомученицы Ольги.
– Это вы мне? Когда же вы успели? – изумилась Оля.
– Этот мой подарок – самое меньшее, что я могу сделать для тебя за твою доброту и ласку, – тихо ответил он.
Ольга благодарно кивнула и бережно прижала икону к груди.
Василий опрокинул стопку, выдохнул, закусил соленым огурцом и остановил тяжелый захмелевший взгляд на стоявшей прямо перед ним тарелке с похлебкой. Бутылка самогона была наполовину пуста. Анна сидела напротив и исподлобья смотрела на сына. Они были дома вдвоем – Володя ушел на станцию, там восстанавливали пути после бомбежки… По следнее время настроение Василия пугало ее, с ним было трудно.
Он знал, что матери не нравятся его мысли, что она боится его. В последнее время они постоянно скандалили, хотя она лишний раз старалась его не трогать.
Василий, насупившись, облокотился на стол и тупо уставился в тарелку. Анна молча встала и, с трудом переваливаясь с ноги на ногу, пошла на кухню.
– Не хочу я на войну, – вдруг тяжело сказал он ей в спину и грохнул кулаком по столу, – не хочу и не пойду. Я не боюсь, а просто не хочу за них жизнь свою положить…
Женщина вздрогнула и застыла на месте. Он много раз уже, выпив, начинал этот разговор, и ее сердце от ужаса и страха, что кто-нибудь подслушает и станет свидетелем этого разговора, всегда тревожно сжималось.
Она знала, что он постоянно об этом думает, мучается и страдает. Василий мрачнел и пил день ото дня все больше.
На войну идти он не хотел с самого первого дня. Через несколько дней после объявления мобилизации его вызывали в областной военкомат, где собирались по наряду на район военнообязанные. И хотя по годам он еще не попадал под призыв, но время было такое – гребли всех подряд. Перед поездкой он хмурился, ходил из угла в угол и ни с кем не разговаривал.
В военкомате ему предложили написать заявление о добровольном желании идти на фронт, на что он объявил, что, мол, мать у него старая, брат тоже через некоторое время уйдет в армию… И что сам он на войну идти не желает, а хочет остаться в деревне. Он знал, что это его от призыва не спасет – спустя трое суток после этого ему пришла повестка. Знающие люди говорили, что он еще легко отделался, за такое могли бы без разговоров упечь в штрафной батальон.
Анна опустила голову и подумала, как он изменился. Об этом она размышляла теперь почти все время. После исчезновения Ольги в сыне как будто что-то сломалось, он все больше и больше замыкался в себе. Василий сейчас очень напоминал ее покойного мужа Ивана. Но отличия все же были – сын был злее, агрессивнее и все время кого-то обвинял в своих неприятностях. Все отцовы черты отражались в нем как будто в кривом зеркале, обострялись и доходили до крайности.
Теперь ему часто хотелось поговорить, доказать свою правоту, и Анне помимо своей воли приходилось вести эти долгие, бесплодные разговоры, которые выматывали ее и без того слабое теперь уже здоровье.
– Да как же это так, Васятка? – наконец устало произнесла женщина. – Ведь не спрячешься же ты? Найдут – расстреляют…
– А вот ничего… Пусть найдут сначала. Я уйду в леса, а через них на Кавказ. Там много сопротивления большевикам в горах, – пробормотал он.
– Да что ж ты такое несешь, а? Где наслушался-то? – не выдержала Анна и, всплеснув руками, подскочила к сыну: – Да и кто тебя там примет? У них свои законы, ты чужой для них.
– Там тоже люди живут. Чего это они меня не примут?
– Так ведь и не дойдешь туда. По дороге поймают и расстреляют. А то и к немцам попадешь.
– Все лучше, чем так. Ты там не была, не знаешь…
– Вася, ты не знаешь, как сейчас строго все, – в который раз принялась увещевать его Анна. – Тут на посевные не хватало тракторов, лошадей, объявили мобилизацию трудовую. И у нас вон всех коров погнали на полевые работы – и колхозных, и личных. А Ширяева корову не хотела отдавать, думала спрятать. Так ее за уклонение на десять лет осудили. А что ты задумал – это ведь вообще дезертирство! Не придешь – заберут! – угрюмо сказала Анна.
– Угу, – подтвердил Василий, – еще как заберут, если без головы действовать. А вон в соседнем селе Серега Серов себе палец попытался косой отрубить, – зло засмеялся он, пожимая плечами, – так и толку что? Разоблачили с позором и под трибунал. А все потому, что дурак. Бездумно ничего нельзя делать.
– И что с ним будет? – со страхом спросила помертвевшая Анна.
– Расстрел, – пожал плечами Василий.
– Это что же творится-то? Я ведь Сережу с детства еще знала, когда он вот таким был. Слушай, Васятка, не делай ты этого, а? – Она в отчаянии схватила его за рукав и горячечно зашептала ему в ухо: – Не буди лиха, послужи, авось обойдется. Все время в деревне про расстрелы военной прокуратуры говорят – вроде специально как пугают, и все равно страшно… Что я без тебя буду делать, а? Дочери лишилась, еще и сына потеряю.
– А это раньше думать надо было, – вдруг заорал он ей в лицо, недобро глядя на мать и отрывая ее от себя. – Хочешь, чтобы меня там убили? Знаешь, сколько людей каждый день гибнет? Отрядами, полками… Дочь спровадила незнамо куда и меня сгноить хочешь? И этот сопляк Володька все на фронт рвется. Медом ему там намазали. Да знал бы он, что это такое! Дур-рак!
– Говорят, немцы близко, – с трудом сказала Анна, помолчав и подождав, пока сын успокоится. Он промолчал, снова тупо уставившись перед собой.
Анна вышла во двор, стала прибираться, но потом обессиленно опустила руки и заплакала. Этого она себе в последнее время не позволяла – сил не было, но сейчас что-то словно лопнуло внутри.
Почему так получается: вроде идешь правильной дорогой, но приходишь в итоге не туда? Сколько она в своей жизни понаделала ошибок. Прозрела, да, видать, поздно… Не такой она представляла свою жизнь. Вышло так, что дорога из легкой и прямой сначала превратилась в кривую тропинку. А потом начала петлять, а закончилась и вовсе тупиком у трясины. И перед Олюшкой она сильно виновата, прав Вася…
Вдалеке что-то тяжело грохнуло, воздух словно бы качнулся. Анна встревоженно замерла, подняв голову, потом испуганно глянула на небо.
Василий в белой нательной рубахе, чуть покачиваясь, стоял в дверях. Он держался за косяк и пустым взглядом, непонимающе смотрел на мать.
Анна побежала мимо него в хату. Низкий тяжелый гул быстро приближался. Она растерянно застыла, разглядывая весь их нехитрый скарб и словно раздумывая, что бы взять с собой. За несколько дней до этого самолеты бомбили станцию. Жители деревни вздохнули – кажется, пронесло… Но сейчас самолеты летели сюда, и она это знала точно. На миг она вспомнила дочь: наверно, вот так Оля видела будущее… Мысль мелькнула и пропала… Анна чувствовала, что этот гул грозит смертью, сейчас случится что-то страшное, надо спасать имущество, уходить из дома. Но поздно, поздно…
Взгляд ее остановился на фотографической карточке, стоявшей на комоде. Она так потемнела от времени, что на ней уже почти ничего не было видно. Но Анна безошибочно угадывала знакомые силуэты: вся семья Акимовых. Ольга с Васей, за ними Анна с Иваном, на руках у нее младенец Володя. Фотография была сделана после рождения младшего сына, когда семья воссоединилась после разрыва. Казалось, что впереди их ждет только счастье.
Пусть Василий где-нибудь укроется, как-то отстраненно подумала она, но тут же вспомнила про младшего сына и обрадовалась – хорошо, что Володенька ушел на станцию, и его не может настигнуть этот страшный гул.
Она уже почему-то совсем не боялась, прошел даже первый панический страх.
«Нужно взять эту карточку с собой…» – спокойно подумала она.
Раздался оглушительный взрыв – бомба упала совсем рядом. Дом вздрогнул и качнулся. Анна шагнула к комоду, но не успела – раздался еще один взрыв. Из окон вылетели стекла. Анна упала. Следующий взрыв раздался через несколько секунд, но она успела подняться и схватить фотографию. Зажав в руке снимок, она снова упала и слушала, как на дом надвигается давящий низкий рев. Взрыва она не услышала, почувствовала только, как на дом словно бы наступил огромный железный башмак, под тяжестью которого бревна затрещали как спички. Башмак продолжал давить, пока его раскаленная подошва не встала ей на грудь… И все померкло.
Василия убил осколок самой первой бомбы. Он даже ничего не успел понять и почувствовать, когда горячий зазубренный кусок металла хищно впился ему в голову. Война настигла его дома.
Горели дома, слышались отчаянные крики немногих уцелевших, черный дым низко тянулся вдоль улицы к реке. Но смерти было еще мало этого страшного урожая. Она словно бы специально пришла сюда, чтобы забрать с собой всю эту семью. Отбомбившийся летчик повернул к аэродрому, спеша догнать свое звено. Случайно пилот заметил фигурку человека на пустынном большаке. Легкое движение штурвала, и самолет вошел в стремительное пике. Фигура человека приблизилась. Теперь ее совсем легко было поймать в перекрестье прицела. Короткая пулеметная очередь, и человек, взмахнув руками, рухнул на дорогу, словно тряпичная кукла. Пилот довольно усмехнулся: что ж, недаром он считается признанным асом в их полку.
Володя лежал на обочине совсем один, глядя в небо, принесшее ему смерть, остекленевшими глазами. Он так и не узнал о гибели матери и брата. Так же, как они не узнали о его смерти.
И это было единственное милосердие, ниспосланное им свыше.
Кукла
– Завтра на рассвете в атаку. – Слова командира прозвучали как приговор, сердце у Петра ухнуло и провалилось.
«Наверно, я самый обычный трус, раз так боюсь…» – угрюмо подумал он.
Мрачные мысли Петра не остались незамеченными.
– До этого-то у нас так, игрушки были, легкая прогулочка. Первый ближний бой – самый сложный. – Игорь, лейтенант родом откуда-то из-под Вологды, ободряюще похлопал друга по плечу. Сам он уже побывал в боях, многое повидал, притерпелся.
Он помолчал, вздохнул и продолжил:
– Каждый в ночь перед таким боем много чего нового про себя узнает. Все боятся. Не верь, если говорят, что не боятся, – врут. И ничего постыдного тут нет. Думаешь, если кто не боится, так он умный или храбрый? Он дурак просто. Только дураки не боятся. А ведь каждого дома ждут… Глупо рисковать жизнью бездумно… Это и есть, по-моему, главное преступление. У нас и так бойцов наперечет. Так что ты воюй, всего себя отдавай, но и не геройствуй без нужды. Вот так! – И он отошел, оставив Петю наедине со своими мыслями.
Тревожно вглядываясь в зарево заката, Петр мрачнел и хмурился. Первый бой… Было страшно, но страх не был самым сильным ощущением. Какой-то первобытный ужас поднимался из глубин подсознания. И если страх можно было обуздать усилием воли, то с этим темным, глубинным ужасом, проникавшим в каждую клеточку тела, он никак не мог совладать. И еще было неприятно, что со стороны заметно, как у него трясутся поджилки.
И все же он преодолеет себя. Он запретит себе думать о том, что он умрет. Лучше подумать о том, что сейчас где-то живет его Оля, которая мучается и страдает. И ждет его помощи.
Жизнь и смерть тут, на линии фронта, ходили рука об руку, смотрели в глаза друг другу. Петя чувствовал, что находится на тонкой грани, разделяющей два мира – привычный, обыденный и другой – темный, пугающий своей неизвестностью.
«Наверно, Оля умеет заглядывать в этот мир. Если бы она была рядом, она бы сказала, что меня ждет завтра… А может быть, она сейчас видит меня и знает… Ох, скорее бы завтра…» – с тоской подумал он.
– Ты что-нибудь видишь? Что там? – что есть силы закричал Петя. Ему казалось, что его никто не слышит, но Игорь повернул голову. В глазах его плясали огоньки панического страха, но ответил он на удивление обычным голосом, как-то даже буднично:
– Ничего не вижу… Дым еще не рассеялся.
Петя кивнул и прислонился к стенке окопа, сжимая в руках винтовку. Шла артподготовка, позиции немцев обстреливала наша артиллерия. В ответ немецкие батареи злобно огрызались беспорядочным огнем. Ожидание атаки мучительно затягивалось. Петя изо всех сил старался обуздать дрожь. Но руки и, главное, грудь не слушались, ходили ходуном, это было самое ужасное. Ему было стыдно. Рядом с ним воевали и взрослые мужчины, и ребята младше его, и все как-то держались. Но сейчас на него, к счастью, никто не обращал внимания – не до того было. Хмурое, все в черных тучах, небо, казалось, издевалось над ними, швыряя в лица мелкий холодный дождь.
Раздался очередной близкий взрыв. Тряхнуло, в окоп посыпалась земля, клочья каких-то тряпок. Петр машинально отряхнулся и в ужасе увидел, что под ногами у него обрывки чьей-то окровавленной одежды. Кого-то убило прямо рядом с ним. Но тут же раздался второй взрыв, он инстинктивно пригнулся, забыв об этих окровавленных клочьях. Шквальная канонада накрыла их позиции и не давала ни думать, ни вспоминать, ни переживать…
Под этим смертельным грохотом, воем осколков, в едком запахе взрывчатки он больше ничего не чувствовал – только равнодушие, усталость и желание, чтобы все скорее кончилось. Вариант, что его убьют, уже не казался ужасным и невозможным, а даже вполне подходящим.
А потом все стихло.
– Курить будешь? – Игорь протягивал Пете папиросы.
Он взял неверной рукой одну и заметил:
– Говорят, в окопе можно и десять, и двадцать часов сидеть. Ведь и правда…
– Да тут-то чего… Относительно безопасно, не то что там… – Игорь кивнул в сторону немецких позиций.
– Скоро должны обед принести, – мечтательно вздохнул белобрысый солдат, привалившийся к брустверу неподалеку. И тут воздух внезапно разорвало пополам. Петя не понял, что произошло. Он растерянно повернулся к Игорю, но перед глазами все почернело и съежилось. Последнее, что он увидел, это кровь Игоря на своей гимнастерке. Сам Игорь лежал на дне траншеи с оторванной головой.
Всполох света разрезал темноту и тут же погас. Петя услышал над собой глухие голоса. Мужской – грубоватый и раздраженный и женский – заискивающий и извиняющийся.
– Срочно на операцию, срочно. Вы понимаете, чем мы рискуем? – требовал мужской голос.
– Так ведь, Борис Сергеевич, нет свободной операционной… – возражал женский.
– Найдите! Требуйте, угрожайте, просите! В конце концов, если нужно, я буду в коридоре оперировать. Он может умереть, не говоря уже о руке, тут шансов вообще мало. Почему так затянули?
– Из докторов только Михайлов дежурил. У него подряд четыре тяжелых операции прошло. И медикаменты только сейчас подвезли…
Сил открыть глаза не было, но этого совершенно и не хотелось. Чего там хорошего – боль, яркий свет, а тут спокойно и темно, как будто под толстым одеялом. Заснуть бы еще…
– Он у вас к утру помрет, сепсис начнется, нагноение. Что вы тянете? Быстро везите его в операционную…
Петя был бы рад проснуться и сесть через силу на кровати – объяснить, что не надо его никуда везти, ведь есть и другие раненые, которых ждут дома семьи, родные, а его никто не ждет и лучше ему сгинуть прямо тут. А напоследок выспаться сладко-сладко. А потом вспомнил – рука-то у него повреждена, как говорит этот доктор, не сможет он опереться и сесть.
Да и вообще, никакой возможности даже шевельнуться не было – только и оставалось лежать распластанным, обездвиженным крабом на простыне. Потом его насильно выдернули из сладкой дремоты, переложили на каталку и покатили куда-то. Здесь было холодно и горел яркий свет – он чувствовал это даже через закрытые веки. Было больно – кисть левой руки превратилась в какой-то шар из пламени. С каждой минутой шар этот становился все горячее, отнимая последние силы. Пете становилось все хуже и хуже, он даже застонал, хотя это приносило еще большие страдания.
Его стали обмывать холодной водой, но он не чувствовал, что она холодная. Хотелось заплакать, но у него ничего не получилось. А потом в руку воткнулась ледяная игла, и все померкло.
В лагере не то что игрушки – тряпки лишней нет. Но у Ольги ведь есть войлочное пальто, подаренное Щекочихой. Теперь оно уже все в дырах, износившееся до невозможности. Но если отрезать от него кусочек вот тут внизу, то будет почти незаметно. Из телогрейки можно надергать ваты… Еще есть подарок на день рождения – связанная соседками по бараку шерстяная кофта, – и нитки в дело пойдут… Из старого холщового мешка получится туловище… Еще есть пара пуговиц. Если постараться, из всего этого может получиться неплохая кукла. Да ей и такая годится…
Увидевшая Ольгу Щекочиха только ахнула: вся ее одежда была изрезана – в дырках и прорехах, из телогрейки торчала вата, а сама Ольга лихорадочно возилась на нарах с ворохом каких-то тряпок, что-то связывала, набивала, пришивала…
«В уме повредилась, что ли? Ну, все к тому шло… То в обморок падала, а теперь вон что удумала. Наверно, опять что-то почуяла… Опять привиделось ей…» – мелькнула у Щекочихи беспокойная мысль.
– Оль, а, Оль? – ласково позвала она, медленно подходя к Ольге со спины. – Ты чего это делаешь такое, а?
– Погоди, Татьяна, занята я… Управлюсь, потом поговорим, – сосредоточенно ответила Оля, не поднимая головы и не отрываясь от своего дела.