Буду ждать
Петру, конечно, никто не сказал, куда увезли Ольгу. Более того, намекнули, что больше он ее не увидит, и сейчас она дальше от него, чем когда бы то ни было.
На первых порах новое горе придавило его, буквально не давало дышать. Он как-то вспомнил их давний разговор с Олей, когда он заявил, что, если с ней что-то случится, он, как Ромео, тоже не будет жить… Подумаешь, пара пустяков…
Петр горько усмехнулся, как давно это было, совсем в другой жизни. В той жизни он, наверно, так бы и сделал. А в этой надо терпеть и жить. Глядя на маленькую Олю, он твердо понял, что должен жить ради ребенка, ведь в этой крошке частичка его любимой Ольги. Надо вырастить ее… Надо набраться терпения и опять, и опять надеяться и ждать…
Собрав нехитрые пожитки и взяв дочку, он уехал на Дальний Восток. Это самый настоящий край земли. Петр надеялся, что хоть там он как-то сможет избавиться от давящей тени прошлого, да и про него забудут. А то ведь, не ровен час, – загребут в лагеря, даром что фронтовик, инвалид и единственный кормилец ребенка. Времена сейчас такие, что никого не жалеют. Совсем озверели люди…
А рабочие руки всегда нужны, и хоть у него и нет кисти – но зато есть сила и старание, есть то, ради чего надо жить.
Они поселились под Хабаровском, в селе Петровское. Хоть война и не коснулась этой деревни – все же она была расположена далеко от линии боевых действий, но многие мужики из нее ушли на фронт, да так и не вернулись. Поэтому сильного пола не хватало – в основном женщины, дети малые, старики да больные. И дел, соответственно, непочатый край – начать и кончить, как говорится.
А Петр и сам был рад работать как запойный и не думать ни о чем. Когда делом занят, то некогда думать-горевать.
Вскоре правление колхоза выделило ему дом на отшибе, пустовавший уже лет десять. Всех его бывших обитателей разбросало по миру, кто переехал, кто на войну ушел, да не вернулся, а кто и помер.
Когда Оле исполнилось семь лет, Петр устроил ее в местную школу. На вопрос о матери девочки он сказал, что она погибла во время бомбежки, а документы утеряны, и восстановить их нет никакой возможности: деревни и ее жителей больше не существует. Хорошо хоть, дочка чудом уцелела – была у родственников в дальней деревне. Такими историями в то время трудно было удивить кого-либо. Петру посочувствовали и больше с расспросами не приставали. А Оле, когда она подросла, Петр сказал, что мама жива. Просто война их разбросала. Но рано или поздно, они найдут друг друга. У девочки счастливо вспыхнули глаза.
– Я ее помню, – прошептала она, а Петя грустно усмехнулся про себя, вряд ли девочка могла помнить мать, слишком мала была. Но, видно, необоримое желание материнской ласки заставляло ее видеть, хоть и смутно, облик мамы.
Лишний раз отца она не спрашивала, но в душе истово ждала маму.
Кольцо Петр носил на правой руке – как женатый. Многие женщины в селе, оставшиеся без мужей, мечтали видеть его своим мужем – пусть и без руки, зато мужик хоть куда. Но он и не смотрел ни на кого, вежливо здоровался – и только. Про него шептались: «Живет один мужик, бобылем, нехорошо. Жена женой, да где она? Все ж таки хоть бы бабу завел…»
Но Петр не обращал внимания на такие разговоры и еще усерднее работал, загонял себя, чтобы сил на воспоминания и сомнения не оставалось. Спина болела – не разгибал ее от зари до заката, пахал, сеял, строгал.
Из-за такого рвения его бригада числилась в хозяйстве лучшей.
Спустя пару лет начальство, видя, как он легко и с охотой работает, водку не пьет и не балуется, да и сам не разгильдяй, решило сделать его бригадиром. А через пять лет ему предложили стать председателем колхоза. Петр, после некоторых колебаний, согласился.
Лариса, пригожая волоокая вдова, давно зазывно поглядывала на него. Да и он начал заходить к ней в гости – чаю попить да поговорить о житье-бытье. Душа его начинала оттаивать, в ней бродили какие-то смутные надежды на новую жизнь. Но вскоре все это прекратилось, он как-то разом очнулся…
– Здравствуй, Олюшка. – Петр вошел в хату и раскрыл объятия, чтобы подхватить дочурку на руки, как он обычно делал, но она не подошла, а продолжала сидеть, забившись в угол.
– Ты чего это? Аль обидел кто? – прямо спросил Петр. Он шагнул к ней и глянул через ее плечо.
Она рисовала – на картинке были изображены мужчина, женщина и ребенок – все трое стояли, взявшись за руки. У их ног сидела маленькая собачка.
– А это кто? – ткнул он пальцем в пса.
– Ты к Лариске ходил? – чужим голосом спросила Оля, не ответив на его вопрос.
– Ты кого это Лариской называешь? – вскинулся он на дочь. – Она тебе не подружка.
– Значит, верно, – вздохнула девочка.
– Нет, Оля, – тяжело вздохнул и Петр, – не к Лариске. Задержался после работы – Кузьмичу помогал лодку смолить. Ты пойми, не нужен мне никто. И соврал бы тебе, что, мол, не одиноко мне. Но и грустно, и одиноко, иногда хоть волком вой. Но не могу я, не лежит у меня к женщинам в селе душа. Хорошие они, работящие, замечательные, но не мои. Я свое сердце уже однажды отдал, и больше никому оно принадлежать не может. Или с ней, или ни с кем. Так и знай, и не сомневайся больше. Просто мама сейчас не может приехать к нам. Я тебе говорил, что судьба нас разлучила. Но она найдет нас. Она все видит, дар такой у нее…
Дочь мечтательно улыбнулась, а потом сказала:
– А к этой… ты больше не ходи. Мама вернется, ты верь. – Она нахмурилась, и ее отрешенное в этот миг лицо вдруг напомнило Петру лицо жены, когда она начинала видеть. Мурашки побежали у него по спине…
– Не буду, золотая, ты права, она обязательно вернется. – Он взял себя в руки и погладил Ольгу по голове. А потом неожиданно предложил: – А давай мы заведем собаку? Пускай живет, дом охраняет. Мы ее всему обучим. Это – пара пустяков…
– А я сама, сама буду за ней ухаживать, кормить и обучать! – в восторге закричала Оля.
В следующие выходные они отправились на рынок в соседний городок и купили лопоухого щенка, похожего на того, что нарисовала Оля.
Главврач
Мужчина поставил старый истрепанный чемодан на землю и осмотрелся. Судя по описанию, больница находилась прямо напротив остановки, но его никто не встречал, как было обещано. Он немного подождал, потом легко подхватил свой нехитрый багаж и, ежась, словно от холода, хотя на улице было еще довольно тепло, прихрамывая, двинулся туда, где смутно желтело, скрытое за высокими деревьями, большое здание.
– А вот и вы! Серафим Иванович, если я не ошибаюсь? – лучезарно улыбаясь, засеменил ему навстречу юркий человечек, стоявший у входа и разговаривавший с другим – толстым и грузным.
«Он же меня ясно видел, но предпочитал не двигаться, пока я не подойду…» – механически отметил тот, кого назвали Серафимом Ивановичем.
Позже его уже не будет удивлять эта неспешность и некоторая философская невозмутимость здешнего больничного уклада. Весь распорядок дня, проведение больничных мероприятий, да и дух самого лечения располагал к этому. Выяснилось, что юркого человечка звали Тихон Алексеевич, он оказался заместителем главврача, то есть – прибывшего сюда Серафима Ивановича Волынского. Грузный флегматичный мужчина был больничным завхозом.
– Вы будете осматривать больницу? – заместитель неловко переминался с ноги на ногу. Прямо за ним стоял, не шевелясь, завхоз с какими-то сонными глазами – будто он только что проснулся и все еще очень хочет спать. Выражение лица у него было крайне безразличное, так что у нового главврача даже закрались сомнения – так ли ему на самом деле все равно, каким будет его будущий начальник? И решил – все равно; видимо, раз и навсегда заведенный порядок его жизни от этого не претерпит никаких изменений.
– А вас когда освободили-то? Недавно? – не удержался заместитель, заглядывая в глаза Серафиму Ивановичу.
– Недавно, – усмехнулся он, – освободили, выдали справку. Назначили главврачом вашей больницы, и я сразу отправился сюда. Даже к родным не заезжал.
– Ага, – растерянно кивнул заместитель, вдруг смутившись своего вопроса, – ну ничего, квартира у вас хорошая, не беспокойтесь. Городок наш тихий, спокойный, война его обошла, вам должно понравиться. Ну что, пойдемте, что ли?
Главврач кивнул, и все втроем они отправились обозревать хозяйство, которое переходило теперь под его начало.
Они шли длинными просторными коридорами, которые, несмотря на атмосферу самого места, не были особо мрачными. Тихон Алексеевич открывал двери палат. Больные вскидывались, как птицы на ветке, испуганно и виновато смотрели на вошедших.
– Наш новый главврач, профессор Серафим Иванович Волынский, – скороговоркой выпевал Тихон Алексеевич и захлопывал дверь.
– Среди больных особо буйных нет, все тихие, – объяснял он.
– Ну, а буйных вы небось по старинке успокаиваете? – прищурился Волынский.
– Ну да, а как же? – настороженно ответил Тихон Алексеевич.
– Нейролептики колете?
– Ну, как сказать… бывает, – замялся заместитель. – Сами понимаете, нам проблемы не нужны. У нас ведь и политические лежат, – понизил он голос до доверительных интонаций, – ну ведь вы и сами… того, ну, в курсе…
– Наслышан, – сдержанно ответил Волынский.
– А вот и ваш личный кабинет. – Тихон Алексеевич, желая побыстрее сменить скользкую тему, распахнул очередную дверь.
На удивление кабинет оказался уютным – шкаф дубового дерева, шторы на окнах, какие-то картинки на стенах и цветы в горшках на подоконнике.
Главврач присвистнул:
– Прямо хоромы.
Тихон Алексеевич довольно улыбнулся.
– Пожалуйста, располагайтесь, обживайтесь, – сказал он.
– Спасибо, – кивнул новый хозяин кабинета.
– Если что понадобится, я тут рядом, в кабинете напротив. Завтра придет секретарша, она чуть приболела, познакомитесь. Желаю удачи, – заместитель изобразил задушевную гримасу и направился к двери. За ним тенью проследовал завхоз.
– Тихон Алексеевич, – окликнул его на пороге главврач, – мне хотелось бы побыстрее ознакомиться с историями болезней особо сложных пациентов. Хочется взяться за работу, знаете ли…
Тихон Алексеевич кивнул, дверь, наконец, закрылась, и Волынский погрузился в свои мысли, словно забыв, где он находится. Перед его внутренним взором опять замелькали картины его лагерной жизни, занесенные снегом бараки, страдания, которые, казалось, не под силу вытерпеть живому существу и при этом не сойти с ума. Да, забыть все это невозможно. Наверно, только на войне было тяжелее и страшнее. Но на войну он как враг народа, к тому же еще и инвалид, не попал. Зато теперь, после того как война закончилась, его освободили и даже предложили неплохое место. И кажется, он догадывается почему…
«Ладно, все позади, – думал он, – вот так говоришь себе и не веришь. Не отпускает неволя, согнутая спина помнит плеть… Как ни крути, это отпечаток на всю жизнь, и с этим надо как-то жить…»
Он встал, прошелся по кабинету, словно пробуя его на ощупь. Мельком поймал в зеркале свое отражение и ужаснулся – взгляд все такой же усталый и затравленный. Взгляд зэка.
Если посудить, ему еще повезло – будет сидеть в кресле и решать, кому дать двойную порцию каши, а кому аминазина. Умеют власть предержащие жестко шутить. Негодный винтик они исправили – почистили, протерли и, вместо того, чтобы выкидывать на помойку, ловко приспособили для нового дела. Выпустили из лагеря да сразу же назначили главврачом какой-то непростой больницы. Теперь он как винтик – прикормленный и обласканный, даже послушнее обычного.
Серафим Иванович сел за стол, рассеянно перебрал остро отточенные карандаши в стакане, снова встал и подошел к окну и охнул. Было от чего охнуть и замереть в восхищении – перед ним предстала картина классической пушкинской осени во всем ее великолепии с золотыми и красными листьями на деревьях и на дорожках и особым запахом – больница была расположена на краю города, почти в лесу.
«А может, тут нам будет хорошо, – неожиданно подумал он, – и Любе, и Машеньке. Надо постараться все забыть, вытянуть себя самого из прошлого за волосы. А работа поспособствует этому…»
Кто-то медленно проковылял по парковой аллее, усыпанной разноцветным ковром листьев – сутулый, в грязно-голубом халате, понурившись и не оглядываясь по сторонам.
«Тут даже скамеек нет… Как же больные гуляют? Надо этим заняться…» – он усмехнулся, вот уже в нем проснулся хозяин. Но тревога не отпускала.
«Может быть, зря я ввязался в эту игру? Втянул Любашу с дочкой в свои дела… – проносились в его голове мрачные мысли. – Ведь намекали, что здесь какой-то спецконтингент, особый надзор, какие-то спецпроцедуры… Им-то такой «винтик», как я, и нужен. Меня-то они не отпустят уже из своих цепких когтей. Получается, я эгоист. Ради любимой работы пошел на это, включился в их игру, рискую близкими. Они теперь меня крепко прихватили, самым главным – семьей…»
Он прошелся по кабинету и обнаружил дверь на небольшой балкон. Оборвав пересохшую бумажную ленту, открыл дверь и вышел. С удовольствием закурил, глядя на осенний притихший парк. Потом вернулся за стол. Из-за серых туч выглянуло солнце, луч пронзил графин с желтоватой водой, и зайчики заплясали по зеленому сукну стола.
В дверь постучали, вошел завхоз с охапкой историй болезни, аккуратно примостил все это на краешке стола и так же безмолвно вышел.
«Как он быстро, – подумал Волынский. – Я-то думал, они будут тянуть, а здесь все по-военному… Ну, ничего, сразу за работу, так-то лучше…» Он подвинул к себе разлохмаченную стопку и принялся пролистывать папки.
В основном в клинике содержались больные с серьезными психическими расстройствами и слабоумием – такие, у которых были нарушены жизненно важные функции мозга. Их шансы вылечиться неуклонно приближались к нулю. Были другие, чьи истории болезней напоминали сложный ребус – непонятно было, где настоящие симптомы, где искусная симуляция, а где диагноз, продиктованный свыше.
Он засиделся за бумагами до позднего вечера, устал и, когда раскрыл очередную папку, не сразу поверил своим глазам. Спустя пару секунд он тряхнул головой, еще раз вернулся на первую страницу, где значилось имя больной. Некоторое время он оторопело смотрел на нее. Наконец он вскочил со стула и рванулся в коридор, к кабинету Тихона Алексеевича. Но кабинет оказался заперт – заместитель уже ушел домой, по всей видимости, давно, как и все остальные работники, жившие в городе. Взглянув на часы, Волынский присвистнул.
Потом он вернулся к себе, медленно прочитал каждую строчку истории болезни и долго сидел в изумлении, не в силах подняться со стула. А затем, не найдя в себе достаточно воли, чтобы принять хоть какое-то решение или сделать что-то еще, отправился в ту квартиру, что предоставили его семье.
Люба с малышкой приезжала на днях – по дороге на новое место жительства она заехала погостить к родителям, показать дочь. Серафиму Ивановичу пока что предстояло устроиться тут самому и встречать их уже на всем готовом. Днем он только забрал у управдома ключи и положил в квартиру связку книг.
Теперь предстояло решить бытовые проблемы – а их было не мало: прикупить хоть какую-то мебель, покрасить дверь и рамы – они совсем пришли в негодность и вид имели неприличный, помыть окна и полы – маленькому ребенку в такой грязи и беспорядке жить невозможно. Но все эти хлопоты отошли на второй план и уступили место безостановочно зудящей в мозгу мысли об этой более чем странной истории болезни. Серафима Ивановича трясло, словно он целый день провел в дороге. Автобусы уже не ходили, и он пошел пешком. Еле-еле разыскав свой дом, дорогу к которому он все никак не мог вспомнить, вошел в квартиру и, даже не обратив внимания на обстановку, лег на какую-то горизонтальную поверхность, которая при ближайшем рассмотрении оказалась старым продавленным диваном, и закрыл глаза.
«Так не бывает. Так просто не может быть…» – твердил он себе как заведенный, но, тем не менее, факт был очевидным: так было, и было наяву.
Он не спал почти всю ночь, мучимый сомнениями и угрызениями совести. Под утро забылся в зыбком тревожном мороке, но рано утром вскочил, будто не спал вовсе, лихорадочно оделся и бросился в клинику.
Для начала он решил поговорить с заместителем, словно боясь, что все, что написано в истории пациентки, окажется правдой. С трудом дождавшись начала рабочего дня, он вызвал Тихона Алексеевича к себе.
– У меня к вам несколько вопросов по текущим больным…
Они обсудили несколько довольно запутанных случаев, и Серафим Иванович, сдерживая нетерпение, взял очередную папку.
– А вот эта Акимова? – Он небрежно, стараясь ничем не выдать своей заинтересованности, постучал пальцем по папке, которую вчера всю изучил до последней буквы, перечитывая вдоль и поперек.
– Да, сложный случай… Очень тяжелая больная – шизофрения, психоз, кататонический ступор – абсолютное отключение от всего земного. Она уже несколько лет вообще не реагирует ни на что. Ни с кем не вступает в контакты, просто лежит на койке, уставившись в одну точку. Классический реактив, так сказать. Ничего, впрочем, интересного – ординарная ситуация. Ну, в рамках нашей профессии, разумеется…
– А каков анамнез?
– На самом деле никто не знает как следует. До того как поступить к нам, она наблюдалась в спецклинике у Астахова Игоря Петровича… – Волынский кивнул, чуть поморщившись, – а оттуда, сами знаете, много сведений не дают. Сплошные загадки… Наша наука ведь самая загадочная. У нее врожденное расстройство психики. С детства жаловалась на видения, галлюцинации. Подозревали аутизм. В общем, весь букет… Причины могут быть какие угодно, сами понимаете – органические, соматогенные, психогенные, интоксикационные, абстинентные…