— Так, молодец, так! — прервал Куродавлев. — Ну, Дмитрий Афанасьевич, — продолжал он, едва скрывая свой восторг, — так стрельцы-то тебя не захватили?
— Как же, боярин!.. И захватили и убить хотели.
— Ну что ж, как они собрались тебя убить, ты не попятился?
— Нет, Юрий Максимович. — Не просил у них милости?
— Милости?.. У этих изменников?.. Сохрани Господи!.. При мне была сабля, боярин, а с ней я милости ни у кого не прошу!
— Вот что! — промолвил Куродавлев, вставая с кресел. — Так ты вот каков!.. Ну-ка, брат, поди сюда — поди поцелуемся!.. Ах ты, сокол мой ясный!.. Молодец ты мой!.. Голубчик!..
— Да что ж я такое сделал, Юрий Максимович? — сказал скромный юноша, удивленный этой неожиданной выходкой боярина.
— Что сделал? — вскричал Куродавлев. — Ты сказал в глаза стрельцам, что они разбойники, не побоялся явиться перед ними и стать грудью за веру и царей православных; попался к ним в руки, а не попятился, не вымаливал себе пощады, не кланялся этим окаянным душегубам!.. Молодец из молодцов!.. А я было совсем тебя разобидел!..
— Ничего, боярин.
— Как ничего!.. Прости меня, Бога ради!.. А все этот проклятый служильный наряд!.. Эх, Дмитрий Афанасьевич! да потешь меня, сбрось ты этот опозоренный кафтан!.. Ну, вот, как Бог свят, видеть его пе могу!
— Да у меня другого платья нет, — сказал Левшин.
— За платьем не станет, Дмитрий Афанасьевич: бери любое из моих… Да вот мы как раз это дело уладим.
Боярин свистнул и сказал мальчику, который вошел в покой:
Позови сюда Кондратия — да живо! Мы с тобой, почитай, одного роста, — продолжал он, обращаясь к Ле-вшину. — Я только подороднее и поплечистее тебя — да это не беда! Ведь здесь московских красавиц нет, Дмитрии Афанасьевич, так тебе рядиться не для кого. Да и сказать: что бы ты ни надел, а все будешь молодцом. Эх, — промолвил Куродавлев, глядя почти с отцовским участием на Левшина, — подумаешь: этакой удалой детина, красавец, родовой человек сгублен ни за что ни про что… ну, жаль!
— Да Бог милостив, — сказал Левшин, — может статься, я скоро вернусь снова в Москву. За меня похлопочет князь Хованский, Кирилла Андреевич замолвит словечко…
— И, любезный! — прервал боярин, — не о том речь!.. То дело поправимое, а вот уж службишка-то окаянная твоя — так это дело поправки!.. Не токма себе, да и всякому роду-то вашему бесчестье на веки веков.
— Дозволь слово молвить, боярин, — сказал Левшин. — Да разве есть служба бесчестная, коли я служу царю-государю и служу верой и правдой!.. Воля твоя, Юрий Максимович, а я в толк не возьму, почему родословному человеку не зазорно писаться в жильцах и даже в детях боярских, а бесчестно служить начальным человеком в стрелецком войске?
— Что ж делать, любезный, уж так искони ведется.
— Так, видно, боярин, приятель твой, Кирилла Андреевич Буйносов, не так мыслит. Хотя покойный мой батюшка и был стрелецким головой, однако ж Кирилла Андреевич не брезговал нашим хлебом и солью и называл батюшку своим другом задушевным.
— Да это что, Дмитрий Афанасьевич?.. Пбчему не быть приятелем с добрым человеком, хотя бы кто из роду его или даже он сам служил в стрелецком войске?.. А вот породниться с ним — ну нет, любезный, это речь другая! Дружба дружбой, а родство родством. Да вот хоть, примером, ты, Дмитрий Афанасьевич, верный царский слуга, удалой молодец, красавец, внук суздальского воеводы — кажись, кому бы ты не жених?.. Ан, нет!.. Дедушка у тебя был воеводою, да батюшка-то пошел охотою в стрелецкие головы, и сам ты служишь в стрельцах, так не прогневайся — никакой родословный человек, хотя бы вовсе беспоместный, так и тот не выдаст за тебя своей дочери. Тебя-то самого и я бы не забраковал, любезный, — продолжал боярин приветливым голосом, — ты мне крепко пришелся по сердцу!.. Давай нам этакого роденьку! Милости просим! Для такого жениха ворота настежь!.. Только вот беда: ты сам, Дмитрий Афанасьевич, в наши боярские ворота пройдешь, да твой чин-то вместе с тобой не пролезет!
— Что изволишь приказать, батюшка Юрий Максимович? — спросил дворецкий, войдя в комнату.
— А вот что, Кондратий, — сказал Куродавлев. — Видишь ты этого молодца?.. Это дорогой мой гость, Дмитрий Афанасьевич Левшин.
— Знаю, батюшка.
— Пока он станет у меня гостить, у вас будет два барина, — понимаешь?
— Понимаю, Юрий Максимович.
— Что он прикажет, то я приказал, — слышишь?
— Слышу, батюшка.
— Служитель его твой гость, Кондратий; смотри, чтоб он был всем доволен. Коней отдай на руки Тереш-ке, — скажи, чтоб он их холил и берег пуще своего глаза!.. Да вели баню натопить — слышишь?
— Слышу, батюшка.
— Теперь проводи Дмитрия Афанасьевича в его покои и принеси к нему мой скарлатньга ходильный зипун, голубой камчатный терлик да дымчатый опашень из зуфи. А ты, Дмитрий Афанасьевич, — промолвил Куродавлев, обращаясь к Левшину, — носи их на здоровье!.. Да уговор лучше денег: коли хочешь потешить хозяина, так смотри, молодец, не гости, а живи у меня, как в своем доме, запросто, нараспашку!.. Ну., прощай покамест, любезный, ступай, отдохни немного. Чай, у тебя с дороги-то все косточки побаливают; а вот погоди: как выпаришься хорошенько в бане, так будешь завтра как встрепанный.
VIСпустясь вниз по лестнице до нижнего жилья терема, Левшин вошел вслед за дворецким в чистую и веселую светлицу, в которой стояли: кровать с белым пологом, стол и несколько стульев, обитых казанской юфтью. За этой светлицей была небольшая каморка для слути, сени и выход на задний двор, который отделялся от боярского огорода решетчатым забором.
— Ну, что, Дмитрий Афанасьевич, — спросил Кондратий, — любы ли тебе эти покойчики?
Чего ж мне лучше? — отвечал Левшин. — И вид отсюда такой веселый.
_. Да? батюшка, и озеро наше и село — все на глазах. Да не угодно ли тебе, Дмитрий Афанасьевич, выкушать чарку доброй настоечки и закусить чем-нибудь? Ведь боярин изволит кушать не ранее полудня, так до обеда-то еще не близко.
— Нет, любезный, не надо. Я разденусь, да отдохну немного.
— Ну, как изволишь, а я сейчас принесу тебе платье с боярского плеча. Коли не вовсе будет впору, так не осуди, Дмитрий Афанасьевич, — не по тебе делано.
Когда дворецкий вышел из светлицы, Левшин скинул верхнее платье и сел возле открытого окна. Он смотрел с любопытством на обширный господский двор, который представлял живую картину этого привольного житья наших старинных богатых помещиков и беззаботного разгульного быта их многочисленных челядинцев. Разумеется, эта роскошь старинных бояр не значила ничего перед нынешнею утонченною европейскою роскошью; она почти всегда заключалась только в различных охотах, неисчерпаемом изобилии первых потребностей и забавах, не слишком разборчивых, но которые, однако ж, имели достоинство, весьма редкое в наше время. Эти забавы, ' несмотря на то, что доставались очень дешево, всегда достигали своей цели, то есть забавляли; и если верить преданьям старины, так наши предки никогда не разорялись для того, чтобы умирать от скуки. Впрочем, так и быть должно: ребенка тешит и копеечная игрушка, а мы уж люди взрослые, "и если подчас тратим также деньги на игрушки, то, по крайней мере, платим за них очень дорого и вовсе ими не забавляемся.
Ясная и теплая погода выманила на двор всех боярских челядинцев. В одном углу молодые ребята играли в городки, подле них человек пять тешилось в свайку. Там дворовые женщины кормили русских кур и заморских цесарок; тут мальчики дразнили задорного козла, который, гоняясь за ними, делал предиковинные скачки; с полдюжины пав чинно прогуливались по двору, а два павлина, распустив колесом свои радужные хвосты, сидели на заборе, вдоль которого, как важный боярин, медленно и гордо похаживал долгоногий журавль; кругом высокого столба с лежачим колесом толпилось человек двадцать холопов. Сначала Левшин не мог рассмотреть, чем забавлялась эта господская челядь. Он слышал только время от времени смех и громкие восклицания; но вот толпа расступилась, и он увидел потеху, от которой в первую минуту сердце его замерло от ужаса: широкоплечий, приземистый детина боролся в обхватку с медведем. Крепко прижав этого смельчака к мохнатой груди своей, медведь ревел ужасным образом и силился подмять его под себя. Но, видно, этот борец был сам медвежьей породы: он стоял крепко на ногах и, казалось, не старался даже воспользоваться неповоротливостью своего соперника, а хотел взять просто на силу. После нескольких неудачных попыток, ему удалось как-то сломить медведя и повалить его на спину; разумеется, они упали вместе.
— Аи да молодец! — закричали холопы. — Что, брат, Мишка, видно, нашел по себе!.. Ну, любезный, смотри! Он теперь от тебя не отвяжется.
И подлинно, обиженный Мишка не вдруг расстался со своим победителем. С полминуты валялись они оба, и медведь и человек, в грязной луже, которая после проливного дождя не совсем еще высохла. Наконец медведь выбился из сил, а человек, высвободясь из его объятия, встал и начал оправляться.
— Что это? — молвил про себя Левшин. — Да это никак Ферапонт?.. Ну так и есть!.. Эй, Ферапонт! — закричал он, высунясь в окно.
Через минуту явился перед ним не лаврами увенчанный, но запачканный грязью победитель медведя.
— Что это, Ферапонт, в уме ли ты? — сказал Левшин. — Вот нашел забаву — бороться с медведем!.. Ну, долго ли до греха?
— Ничего, батюшка, ничего! — отвечал Ферапонт, обтирая рукавом свое покрытое потом и разгоревшееся лицо. — Медведь ручной, с ним вся здешняя дворня борется.
— Посмотри-ка на себя: как черт из болота вылез — весь в грязи! Стыдно, Ферапонт!.. Мы люди приезжие…
— Да так, Дмитрий Афанасьевич, за спором дело стало. Вот как ты, батюшка, пошел к боярину, у меня тотчас отобрали коней, а самого повели в застольную, начали завтраком угощать, винца поднесли…
— Тo-то и есть! Я вижу, ты уж хлебнул.
— Что, батюшка!.. Ну, выпил стаканчик, закусил пирогом, а там на пирог еще хватил чарочку — вот и все… 1ы бы посмотрел, как пьют здешние холопы!., идин при мне тяпнул такой стаканище — право, с полосьмухи будет, а ни в одном глазу: словно бражки выпил, то сказать — втянулись, батюшка: вино-то не покупное — пей сколько хочешь!.. Говорят, и боярин-то сам диво ли, что его челядинцы стаканчика придерживаются!.. Не даром ведется пословица: «игуменья за чарку, а сестры за ковши».
— Ну, пригожее ли дело, Ферапонт; нас здесь приняли как родных, а ты такие речи говоришь?
— Да я ведь, батюшка, не то говорю, чтоб здешний боярин или холопы его были пьяницы — сохрани Господи!.. Что за беда, коли человек пьет вино? Лишь бы разум не терял! Ведь кто пьян да умен, два угодья в нем, батюшка Дмитрий Афанасьевич!
— Полно вздор-то говорить!
— Слушаю, батюшка, слушаю!.. Ну вот, изволишь видеть: как я позавтракал да познакомился с здешними холопьями, так мы от безделья начали силку пытать. Выставили против меня трех молодцов, выше тебя ростом; я грохнул оземь одного, другого, а третьему-то никак и ногу вывихнул. Вот любимый боярский шут, Тришка, по прозванью Пузырь — такой уродина, что и сказать нельзя!.. А рожа-то какая!.. Ну, поверишь ли, батюшка, я этакой образины отродясь не видывал; а как начнет говорить — голос-то у него с хрипом, да с присвистом— ну так и умрешь со смеху!.. Вот Тришка-то Пузырь и молвил мне: «Поди-ка, брат, да побори нашего медведя, так уж будешь молодцом». К нему пристали другие, а пуще всех старший боярский конюх — Терентием зовут — так меня и подзадоривает… «Ни за что, дескать, не поборешь — наш Мишка тебя в грязь втопчет». Фу, досадно стало!.. А мне ведь, батюшка, не впервые; у покойного твоего батюшки был также ручной медведь — такой задорный бороться; бывало не отвяжешься. Слово за слово заспорили. Я пошел, схватился с Мишкою, да и сломал его. Только он, проклятый, помял меня порядком, такая здоровая скотина.
— Вот, батюшка Дмитрий Афанасьевич, — сказал дворецкий Кондратий, входя в светлицу, — боярин прислал к тебе свой скарлатный зипун. Он и трех разов не изволил его надевать… А этот камчатный терлик, кажись, еще не обновлен, опашень также вовсе новехонек. Просим, батюшка, принять и носить на здоровье. Да пожалуй в столовую палату: боярин, чай, уж вышел.
Когда дворецкий ушел, Левшин надел на себя скарлатный зипун.
— Вот одежа-то знатная! — сказал Ферапонт, любуясь своим барином. — Ну, уж подлино боярский наряд!.. Маленько не по тебе… да пошире-то лучше, Дмитрий Афанасьевич!.. То ли дело, как одежа с запасцем: похудеешь — ничего; раздобреешь — также не беда: все впору!
Левшин нашел в столовой комнате, той самой, в которой он любовался узорчатой скатертью, боярина, приходского священника и человек десять очередных холопов, из которых каждый смотрел в глаза Юрию Максимовичу, ожидая его приказаний. В одном углу, на низенькой скамеечке, сидел безобразный мужик, небольшого роста, толстый, неуклюжий, с короткими кривыми ногами и огромной головою. Перед ним стояла на полу большая деревянная чашка, а рядом с ней другая поменьше, подле которой лежала огромная борзая собака, любимый волкодав боярина. Толстый безобразный мужик был тот самый шут Тришка Пузырь, о котором Ферапонт говорил уже Левшину. В старину редкий боярин не держал при себе несколько шутов: одни из них были просто дураки или полоумные, а другие занимались этим ремеслом по собственной охоте или, лучше сказать, по расчету. С ними шутили иногда бесчеловечным образом: их дразнили, мучили и, ради господской потехи, стравливали меж собой, как собак; но зато сытно кормили, поили вином и не заставляли ничего делать. Были еще и другие боярские смехотворы, которые хотя ничем не отличались от прочих слуг, однако ж балагурили, подшучивали и умели рассказывать сказки с разными прибаутками, не всегда остроумными; да ведь наши предки, не так, как мы, за умом не очень гонялись. К этому последнему разряду можно отнести и неутомимых плясунов, которые по целым часам расстилались вприсядку, гудочников, балалаечников, удалых запевал и разных других доморощенных гаеров и скоморохов, которыми в старину набиты были дома всех богатых людей.
— Милости просим! — сказал Куродавлев, встречая ласковой улыбкою своего гостя. — Коли пьешь водочку, так прошу покорно!
Один из слуг подал Левшину на серебряном подносе золотую чарку, другой налил в нее из штофа водки, и оба низко поклонились гостю. Левшин отказался.
Ну, коли не пьешь водки, молодец, — сказал боярин, так мы почнем с тобой заветный боченочек фряжского. Мне прислал его прошлого месяца Кирилла Андреевич. Больно хвалит: оно, дескать, идет из Угорской земли, и сладенько, а забористо, и нашим ржаным хлебцем попахивает. Ну, отец Егор, благослови трапезу!..
Священник прочел молитву. Боярин сел за стол и посадил подле себя с правой стороны Левшина, а с левой отца Егора. Первое самое блюдо был огромный студень; потом начали подавать похлебки, а там блюдо пирожков подовых на торговое дело, сырники и пирог рассольный. Сначала боярин Куродавлев вовсе не походил на радушного хозяина, который славился хлебосольством и веселым обычаем. Он сидел, насупив брови, ел очень мало и не посылал подачек ни шуту Тишке, ни любимой своей борзой собаке, которые, как голодные волки, посматривали исподлобья на сытный стол своего боярина. Изредка только Куродавлев потчевал своих гостей и приглашал их допивать стаканы, в которые беспрестанно подливали шипучий мед. Вот уж дело доходило до жарких, а боярин все не начинал беседы и хмурился час от часу более.
— Нет! — промолвил он наконец, — и еда на ум нейдет. Ну, Дмитрий Афанасьевич, привез ты мне весточку! Подумаешь, когда это было, чтоб за воровское измен-ничье дело по голове гладили?… Да этак всем ворам и крамольникам такую дашь повадку, что и житья-то в Москве не будет! Кто и говорит: государь Петр Алексеевич еще молоденек, где ему справиться с этими разбойниками, да бояре-то чего смотрели?.. Иль они опять принялись за прежнее, как при царе Василии Иоан-новиче, — заводить всякие смуты, измены и предательства, да под шумок в мутной воде рыбу удить!.. Эх, кабы воля да воля, так я бы сегодня же покатил в Москву!
— Да разве ты, Юрий Максимович, не волен ехать в Москву? — спросил Левшин.
— Волен то волен: я ведь не опальный какой, а все-таки без царского указу не поеду.
— Не прогневайся, боярин, коли я тебя спрошу: зачем же тебе царский указ, коли ты не под опалой и волен ехать, куда хочешь?
— Затем, Дмитрий Афанасьевич, чтоб не попятиться. Коли я при царе Федоре Алексеевиче был обижен, так что за след ехать теперь без царского указа в Москву? Пожалуй, еще скажут: «Вот-де приехал боярин Куродавлев с повинной головою!»
— А дозволь спросить, Юрий Максимович, что ж это за случай такой был?
— Да такой-то случай, что не приведи Господи! — прервал Куродавлев, и глаза его заблестели. — Хотели учинить смертную обиду, поруху всему роду нашему, бесчестие и позор на веки веков! Да вот я тебе все перескажу, Дмитрий Афанасьевич, — продолжал боярин, махнув рукою, чтоб ему не подавали жареного гуся. — В первый год царствования государя Федора Алексеевича, накануне Вербного воскресенья, прислали ко мне от разряда поддьяков Ваську Мясникова да Ваську Буслаева, со сказкою: «быть, дескать, боярину Юрию Куродавлеву на Вербное воскресенье вверху у царского стола, а стол-де будет без мест. А за столом-де будет князь Дмитрий Трубецкой, Федор Бутурлин, князь Григорий Пронский и ты, боярин Юрий Куродавлев». Как так?.. — подумал я. — Неужели я в последних?.. Да ведь мне вовсе не приходится сидеть под князем Григорьем Пронским… Мы, Куродавлевы, также ведем свой род от князя Святослава, что сидел на Проне. У князя Юрия Пронского было четыре сына: князь Федор Рыба, да князь Иван Баранья Голова, да князь Юрий Куродав, да меньшой князь Дмитрий без прозвища; от князя Юрия пошли Куродавлевы, а от князя Дмитрия, теперешние Пронские — так я не токма по службе деда и прадеда, да и по роду то старше его… Вот я с теми же поддьяками и ударил челом Федору Алексеевичу: что мне князя Григория Пронского меньше быть неуместно. «А мы, дескать, государь, холопи твои Куродавлевы, кому в версту, тому в версту, а кто нас меньше, тот меньше, и ни в каком случае нельзя тому быть больше нас». Гляжу, этак часика через два — шасть ко мне на двор разрядный дьяк Иван Уланов… Милости просим!.. «Указ, дескать, тебе боярину Юрию Куродавлеву, от великого государя идти заутра безотменно вверх и местами не считаться. Велено быть без мест, так и порухи большим родом твоему отечеству в том не будет. А ты бы государя не кручинил и садился бы за стол под князем Григорьем Пронским». Вот я опять ударил челом: «Лучше бы, дескать, государь, ты меня, холопа своего, велел казнить смертию, а меньше князя Григория быть не велел… Да мне же, дескать, государь, за хворостию и недугом ни в каком случае в город ехать нельзя». Жду, пожду — ответа нет. Ну, думаю, видно, царь-государь взмиловался- На другой день, после ранней обедни, приехал ко мне Кирилла Андреевич Буйносов и говорит: «Велено, брат, я? коли ты станешь упорствовать и отговариваться хворостью, привести неволею к Красному крыльцу в простои телеге, на одной лошади»… «Так что ж? — сказал я — в этом никакой порухи роду моему не будет: не я поеду, а меня повезут». — «Послушай, Юрий, — начал опять говорить Кирилла Андреевич, — не гневи государя!.. Не ровен час!.. Смотри, чтобы тебе не быть разорену и сослану!» — «В разоренье и ссылке волен Бог да Государь, — молвил я, — а уж меньше Гришки Пронского мне не бывать!» — «Эй, полно, Юрий Максимович!.. Ну, коли грехом Государь прогневается не путем, да за твое непослушание укажет тебя высечь в подклети батогами?» — «Так что ж? Власть его царская: что хочет, то и делает, а уж я своей волею ниже Гришки Пронского ни за что не сяду!» Вот этак, около полуден, приехал ко мне разрядный дьяк Кобяков, а с ним двое поддьяков. Как я сказал, ¦ так и сделал: сам не пошел из дома, а вывели меня под руки, посадили в телегу и привезли к Красному крыльцу. Как меня вынули из телеги, я тут же на первой ступеньке лег, да и лежу: отнялись, дескать, вовсе ноги — нейдут! Делать-то нечего! Кликнули народу, внесли меня на крыльцо, а там в столовую палату и посадили неволею за стол рука об руку с Пронским. Лишь только меня покинули, я тотчас со скамьи, да и бряк оземь!.. Пускай же лежу под лавкою, а не похваляться вору Гришке, что я сидел за царским столом ниже его!.. Велено меня поднять, посадить опять силою на скамью и во весь стол держать под руки двум разрядным дьякам… Пожалуй себе!.. Это воля царская, лишь только бы моей-то воли не было!.. После стола приказано мне идти домой… Ну вот, думаю, отделался!.. Так нет!.. Мошенник Гришка ударил па меня в бесчестье челом царю-государю!.. Этак дня через два, в обеденную пору, пожаловал ко мне опять разрядный дьяк Иван кланов и с ним два пристава. Дьяк объявил мне государев указ, что велено меня выдать головою князю Григорию Про-нскому… Что будешь делать, — воля царская!.. Повели меня, доброго молодца, пешечком, через весь Китай-город на Лубянку, Где у Пронского свой домишко; народ останавливается, все смотрят, как ведут меня под руки, словно колодника — за караулом!.. Пришли!.. Ввели меня на двор, поставили на нижнее крылечко и послали доложить хозяину. Пронский поломался, повыдержал меня с полчасика на крыльце, гляжу — идет!.. Такой радостный, ухмыляется! «Погоди, мошенник Гришка! — думаю я про себя, — будет и тебе тошно!..» Дьяк Уланов начал ему речь говорить: «Великий-де государь указал и бояре приговорили боярина Юрия Куродавлева за то, что он не хотел быть вместе с тобою у царского стола, выдать тебе за такое боярское бесчестье его, Куродавлева, головою». Пока дьяк Уланов объявлял царский указ, я стоял, как вкопанный, ни словечка!., а как он свою речь кончил, так я молвил про себя: «Слава тебе, Господи — вытерпел!.. Ну, теперь, Гришка, держись!..» А он перед дьяком так и рассыпается!.. «Я, дескать, на царском жалованье бью челом и земно кланяюсь за его государев великий оборон. А тебя, Юрий Максимович, — промолвил он, — прошу отведать моего хлеба-соли».