— Спасибо на твоем хлебе! Пусть им давится, кто хочет! — сказал я, да и пошел его позорить!.. Уж маял, маял!.. Всю подноготную высказал: как прадедушка его был в Зарайске губным старостой, как его высекли плетьми и сослали в Березов за то, что он мирволил ворам и разбойникам; как дедушка при царе Федоре Иоанновиче наушничал и был на побегушках у думного дьяка Щелкалова, а дядюшка, князь Петр, при царе Михаиле Федоровиче, изменил под Вязьмой, и как его за эту измену били кнутом… Все вычел дотла!.. А там надел шапку, да и со двора. В тот же самый день я ударил челом государю, чтоб он дозволил мне, по хворости и ради моих домашних делишек, ехать на житье в Мещовскую вотчину, а государь изволил сказать: «Пусть, дескать, едет, куда хочет». Вот я приехал сюда и живу себе, — не то что под опалою, не то что в милости, а так, ни то ни се!.. Ну, Дмитрий Афанасьевич, видишь ли теперь, что мне вовсе не след ехать в Москву без царского указа?
— Вестимо, Юрий Максимович, — сказал Левшин, — коли не хочешь, так зачем ехать. А дозволь мне спросить тебя, — продолжал он, — я что-то в толк не возьму: как мог ты позорить князя Пронского? Ведь не он тебе, а ты ему был выдан головою.
— В том-то и дело, любезный!.. Иль ты не знаешь, что тот боярин волен того боярина, которому он выдан головою, лаять и бесчестить всякою бранью, а тот ему, за его злые слова, ничего чинить не смеет; а кто бы над таким выданным человеком за его брань учинил какое убойство или бесчестие, тому бы самому указ был против того вдвое за тем, что он бесчестит не того, кто выдан ему головою, а того, кто прислал его, сиречь самого царя.
— Вот что!.. Ну, этого я не знал, Юрий Максимович.
— Да мало ли вы чего не знаете?.. И где безродным стрельцам знать наши боярские родословные дела. Ведь разрядные-то книги не про них записаны. У вас какие места?.. Посмотришь, у иного стрелецкого головы батюшка был поддьяком, а дедушка земским ярыжкой; а кто был его прадед, так он и сам этого не знает… Да что об этом толковать!.. Выпьем-ка лучше угорского, что ржаным-то хлебцем попахивает!.. Тебя, отец Егор, — промолвил Куродавлев шутя, — я им потчевать не стану: идет оно из еретичной земли, а ты особа духовная, так тебе не след его пить, выкушай лучше вишневки; я и сам пью это заморское вино — так, ради прихоти. То ли дело наша православная наливочка!.. Эй, подавайте кубки!
Хозяину и гостям подали небольшие серебряные кубки, немного поболее нынешних хрустальных бокалов. Куродавлеву и Левшину налили в них венгерского, а отцу Егору вишневки. Хозяин встал; гости, разумеется, последовали его примеру. Держа в руке кубок, боярин отошел на средину комнаты и сказал:
— За здравие и благополучное царствие великого государя…
— Великих государей наших! — прошептал священник.
— Ох, не могу привыкнуть! — сказал боярин. — Ну, делать нечего: за здравие великих государей наших: Петра Алексеевича…
— Иоанна Алексеевича! — прервал опять священник.
— Эх, полно, отец Егор! — вскричал с нетерпением Куродавлев. — Ведь это не ектенья!.. Ну, ин просте: за здравие великих наших государей и всего царского рода!.. Да дай, Господи, батюшке нашему, Петру Алексеевичу, скорей подрасти и прибрать к рукам всех крамольников, зачинщиков всяких смут; да и тех, — промолвил вполголоса боярин, — которые исподтишка им мирволят!
Когда хозяин и гости осушили до дна свои кубки, Куродавлев приказал, их снова наполнить и предложил выпить за здравие святейшего патриарха, потом за благоденствие всего царства русского, а там за здравие Кириллы Андреевича Буйносова. Один заздравный кубок сменялся другим, и вот к концу стола — грешно сказать, чтоб хозяин подгулял, однако ж порядком раскраснелся, и гости стали также поразговорчивее и веселее.
— Эге! — молвил боярин. — Да я никак Тришку и Буяна вовсе забыл. Что, Пузырь, хочешь есть?
Тришка покосился исподлобья на своего барина и прохрипел:
— Нет, не хочу. Зачем мне есть? Я ведь и так проживу.
— А что и в самом деле, — прервал Куродавлев, — на что тебе, Тришка, есть? Жил бы себе так — не евши!.. Сбирайте со стола!
— Постой, постой! Что вы? — закричал шут. — Ах ты, глупая голова! да что ж я делать-то буду, коли есть не стану?
— Правда, правда! Эй! Отнесите им этого поросенка!.. Да смотри, Пузырь, не задели Буяна.
Вероятно и голодная собака опасалась того же, потому что, не дожидаясь раздела, схватила на лету жареного поросенка, когда его подали Тришке, и кинулась вон из комнаты.
— Аи да Буян! — промолвил с громким хохотом Куродавлев. — Что, брат Тришка, прозевал?.. А поросенок то был какой!
— Ну, что ты зубы-то скалишь, жид этакий, — заревел Тришка. — Тебе хорошо: вишь, разъелся, как бык, — раздуло бы тебя горой!.. Уродина этакий!..
— Ну, ну, не гневайся! — прервал боярин, умирая со смеху. — Дайте ему вот эту утку с груздями… Да смотри, Пузырь, коли ты всю ее не съешь, так я тебя двое суток кормить не велю.
— Небось, Максимыч! — закричал Тришка, схватив с жадностью утку. — Небось! Я тебе да Буяну одни косточки оставлю.
Шут принялся убирать утку, ворча и передразнивая все приемы голодной собаки, которая гложет кость; а боярин, помолчав несколько времени, обратился к священнику и сказал:
— Знаешь ли, батька, какие слухи идут о новом мещовском воеводе?.. Говорят, будто бы он раскольник.
— И я слышал об этом, Юрий Максимович, — отвечал отец Егор. — Мне рассказывал мещовский соборный псаломщик, что их новый воевода хотя и бывает по праздникам в соборе, да во всю службу ни разу лба не перекрестит, к святым иконам не прикладывается, и лишь только иерей возгласит: «Благословение Господне на вас», — так он тотчас и вон из церкви. Видно, затем, чтоб к кресту не подходить.
Ах, он еретик проклятый!.. Да прах его возьми!.. Ну-ка, Дмитрий Афанасьевич, — выпьем еще по последнему!.. За чье бы здоровье?.. Э!.. Да ведь ты человек молодой — жил всегда в Москве, а там красавиц-то не перечтешь, — что звезд на небе!.. Уж, верно, и у тебя, добрый молодец, есть зазнобушка… Да полно, Дмитрий Афанасьевич, не красней! Ты человек холостой, в годах, так как же тебе не смышлять о невесте?.. Ну, выпьем за ее здоровье!.. А как бишь ее зовут?.. Что, брат, молчишь!.. Ну, коли не хочешь сказать, так выпьем просто за здравие твоей суженой!..
Опорожнив последний кубок, боярин оборотил его вверх дном и поставил к себе на голову, в доказательство того, что в нем не осталось ни капельки. Все поднялись из-за стола. Священник прочел опять молитву; потом, поблагодарив хозяина за хлеб за соль и благословя его и Левшина, отправился домой. Куродавлев, по тогдашнему русскому обычаю, собрался отдохнуть, а Левшин пошел в свою светлицу и хотя не имел привычки спать каждый день после обеда, но, утомясь от скорой езды и проведенной без сна ночи, последовал охотно примеру своего хозяина.
VIIЛевшин проспал бы до самого вечера, если б его не разбудил Ферапонт.
— Пора вставать, Дмитрий Афанасьевич, — сказал он, толкнув под бок своего барина. — Посмотри-ка в окно: уж солнышко-то на закате.
— Неужели в самом деле? — промолвил Левшин, вскочив с постели и протирая глаза.
— Право слово так!.. Ну, батюшка, — продолжал Ферапонт, надевая на Левшина зипун, в котором он был за обедом: коли тебя так же угостили, как меня, так я тебе скажу!.. Вот уж, подлинно, разливное море!.. По стакану вина, по ковшу браги, щи богатые, каша с маслом, пироги с мясной начинкой… Эко житье, подумаешь, здешним холопам!.. Дела, почитай, никакого, пей себе вволю, ешь до отвала и спи, сколько хочешь!.. Да уж зато, Дмитрий Афанасьевич, и они все до единого лягут головами за своего боярина. Зыкни только он, батюшка, так каждый на рогатину полезет!.. Ну, дай Господи, нам подольше здесь погостить!.. Так отъедимся, Дмитрий Афанасьевич!..
— Эх, полно, Ферапонт! Ты только об еде и думаешь.
— А что ж, батюшка?.. Еда дело доброе. По милости твоей я всем доволен: служба моя льготная, жены и детей нет, так о чем же думать?.. Коли тебя и в будни кормят пирогами, так и ешь себе на здоровье пироги, а об завтрашнем дне не загадывай!.. Придет нужда, сама скажется. По мне вот как, Дмитрий Афанасьевич: привел Бог пожить в довольстве, так ешь, пей и гуляй себе, добрый молодец; пришла нужда — не горюй, воля Божья!.. Русский человек всегда так: коли есть что в печи, все на стол мечи! а коли нет, так и на том спасибо! Выпил водицы, закусил сухариком, да и слава тебе, Господи!
— Не прогневайся, господин честной, — сказал дворецкий Кондратий, входя в комнату, — что осмелился к тебе прийти за моим собственным делом!
— Милости просим! — отвечал Левшин. — Что тебе надобно, любезный?
— А вот что, Дмитрий Афанасьевич! Мы ведь здесь в глуши ничего не знаем, что делается в престольном граде, в нашей матушке, богоспасаемой Москве… Вот мы здесь недавно целовали крест одному царю-государю Петру Алексеевичу, а там наслали указ, чтоб целовать крест и братцу его, Иоанну Алексеевичу. Да еще же поговаривают, что вряд ли мы не будем целовать креста и старшей их сестрице, царевне Софье Алексеевне. Что ж это такое, батюшка!.. Я пришел ударить челом твоей милости, чтобы ты рассказал мне, что у вас в Москве-то понаделалось. Говорят, будто бы стрелецкое войско вовсе вышло из послушания и были великие смуты и мятежи. Правда ли все это?
— Аи да Буян! — промолвил с громким хохотом Куродавлев. — Что, брат Тришка, прозевал?.. А поросенок то был какой!
— Ну, что ты зубы-то скалишь, жид этакий, — заревел Тришка. — Тебе хорошо: вишь, разъелся, как бык, — раздуло бы тебя горой!.. Уродина этакий!..
— Ну, ну, не гневайся! — прервал боярин, умирая со смеху. — Дайте ему вот эту утку с груздями… Да смотри, Пузырь, коли ты всю ее не съешь, так я тебя двое суток кормить не велю.
— Небось, Максимыч! — закричал Тришка, схватив с жадностью утку. — Небось! Я тебе да Буяну одни косточки оставлю.
Шут принялся убирать утку, ворча и передразнивая все приемы голодной собаки, которая гложет кость; а боярин, помолчав несколько времени, обратился к священнику и сказал:
— Знаешь ли, батька, какие слухи идут о новом мещовском воеводе?.. Говорят, будто бы он раскольник.
— И я слышал об этом, Юрий Максимович, — отвечал отец Егор. — Мне рассказывал мещовский соборный псаломщик, что их новый воевода хотя и бывает по праздникам в соборе, да во всю службу ни разу лба не перекрестит, к святым иконам не прикладывается, и лишь только иерей возгласит: «Благословение Господне на вас», — так он тотчас и вон из церкви. Видно, затем, чтоб к кресту не подходить.
Ах, он еретик проклятый!.. Да прах его возьми!.. Ну-ка, Дмитрий Афанасьевич, — выпьем еще по последнему!.. За чье бы здоровье?.. Э!.. Да ведь ты человек молодой — жил всегда в Москве, а там красавиц-то не перечтешь, — что звезд на небе!.. Уж, верно, и у тебя, добрый молодец, есть зазнобушка… Да полно, Дмитрий Афанасьевич, не красней! Ты человек холостой, в годах, так как же тебе не смышлять о невесте?.. Ну, выпьем за ее здоровье!.. А как бишь ее зовут?.. Что, брат, молчишь!.. Ну, коли не хочешь сказать, так выпьем просто за здравие твоей суженой!..
Опорожнив последний кубок, боярин оборотил его вверх дном и поставил к себе на голову, в доказательство того, что в нем не осталось ни капельки. Все поднялись из-за стола. Священник прочел опять молитву; потом, поблагодарив хозяина за хлеб за соль и благословя его и Левшина, отправился домой. Куродавлев, по тогдашнему русскому обычаю, собрался отдохнуть, а Левшин пошел в свою светлицу и хотя не имел привычки спать каждый день после обеда, но, утомясь от скорой езды и проведенной без сна ночи, последовал охотно примеру своего хозяина.
VIIЛевшин проспал бы до самого вечера, если б его не разбудил Ферапонт.
— Пора вставать, Дмитрий Афанасьевич, — сказал он, толкнув под бок своего барина. — Посмотри-ка в окно: уж солнышко-то на закате.
— Неужели в самом деле? — промолвил Левшин, вскочив с постели и протирая глаза.
— Право слово так!.. Ну, батюшка, — продолжал Ферапонт, надевая на Левшина зипун, в котором он был за обедом: коли тебя так же угостили, как меня, так я тебе скажу!.. Вот уж, подлинно, разливное море!.. По стакану вина, по ковшу браги, щи богатые, каша с маслом, пироги с мясной начинкой… Эко житье, подумаешь, здешним холопам!.. Дела, почитай, никакого, пей себе вволю, ешь до отвала и спи, сколько хочешь!.. Да уж зато, Дмитрий Афанасьевич, и они все до единого лягут головами за своего боярина. Зыкни только он, батюшка, так каждый на рогатину полезет!.. Ну, дай Господи, нам подольше здесь погостить!.. Так отъедимся, Дмитрий Афанасьевич!..
— Эх, полно, Ферапонт! Ты только об еде и думаешь.
— А что ж, батюшка?.. Еда дело доброе. По милости твоей я всем доволен: служба моя льготная, жены и детей нет, так о чем же думать?.. Коли тебя и в будни кормят пирогами, так и ешь себе на здоровье пироги, а об завтрашнем дне не загадывай!.. Придет нужда, сама скажется. По мне вот как, Дмитрий Афанасьевич: привел Бог пожить в довольстве, так ешь, пей и гуляй себе, добрый молодец; пришла нужда — не горюй, воля Божья!.. Русский человек всегда так: коли есть что в печи, все на стол мечи! а коли нет, так и на том спасибо! Выпил водицы, закусил сухариком, да и слава тебе, Господи!
— Не прогневайся, господин честной, — сказал дворецкий Кондратий, входя в комнату, — что осмелился к тебе прийти за моим собственным делом!
— Милости просим! — отвечал Левшин. — Что тебе надобно, любезный?
— А вот что, Дмитрий Афанасьевич! Мы ведь здесь в глуши ничего не знаем, что делается в престольном граде, в нашей матушке, богоспасаемой Москве… Вот мы здесь недавно целовали крест одному царю-государю Петру Алексеевичу, а там наслали указ, чтоб целовать крест и братцу его, Иоанну Алексеевичу. Да еще же поговаривают, что вряд ли мы не будем целовать креста и старшей их сестрице, царевне Софье Алексеевне. Что ж это такое, батюшка!.. Я пришел ударить челом твоей милости, чтобы ты рассказал мне, что у вас в Москве-то понаделалось. Говорят, будто бы стрелецкое войско вовсе вышло из послушания и были великие смуты и мятежи. Правда ли все это?
Левшин рассказал в коротких словах Кондратию о всех злодействах мятежных стрельцов, об их измене, неслыханном буйстве и посрамлении святыни в лице первых сановников церковных и самого святейшего патриарха. Когда Левшин кончил свой рассказ, старик дворецкий, человек грамотный и усердный поборник православия, принялся так же, как боярин Куродавлев, осыпать ругательствами сослуживцев Левшина, с тою только разницей, что тот вовсе не церемонился и позорил их всех, не думая о том, что его слушает стрелецкий сотник. Кондратий, напротив, при каждом новом ругательстве низко кланялся, говоря: «Не погневайся, батюшка!.. Не осуди меня, старика, за правду!.. Не при тебе будь слово сказано!» Более всего Кондратий досадовал на стрельцов за то, что они почти все были преданны расколу. «Чего ждать путного от этих еретиков! — говорил он. — Вот и здесь, Дмитрий Афанасьевич, того и гляди, что будет беда. Засело их в здешних лесах видимо-невидимо! Еще хорошо, что у них завелись разные толки и нет согласия меж собою, а то бы они всю здешнюю сторону заполонили. У них же есть и коновод, какой-то книжный человек, Андрей Поморянин, о котором и, Бог весть, что рассказывают. Кто он таков, никто не знает, а такую силу взял над своей братьей, раскольниками, что и сказать нельзя!.. Прежний Мещовский воевода хотел было унять здешних еретиков: перепись начал им делать, беглых ловить, да зато не долго и усидел на воеводстве. Теперь в Мещовске воеводою Федор Степанович Токмачев — такой же еретик, как и Андрей Поморянин, с которым он живет душа в душу. Поговаривают также, что будто бы этот Поморянин выдает за нового-то мещовского воеводу свою родную дочь».
Левшин побледнел.
— Мне это сказывал, — продолжал дворецкий, — мой кум, Тихой Фаддеич Масеев, мещовский купец, у которого я останавливаюсь, а ему об этом сам воевода говорил: «Ты, дескать, Фаддеич, добудь мне из Москвы жемчужные рясны да запястья с камушками: невесту хочу одарить. Я, дескать, вдовец, борода у меня с проседью, а она девка молодая, так надо чем-нибудь ей угодить».
— И он сказал Масееву, что женится на дочери Андрея Поморянина? — прервал с живостью Левшин.
— Нет, батюшка, да Фаддеич-то смекает, что должно быть так. Недаром, дескать, по всему городу об этом слухи идут, не даром и раскольники, которые живут в Мещовске, зазнались так, что к ним и приступу нет. При прежнем воеводе — говорит кум — бывало в крестовый ход они, окаянные, сидят по домам, а теперь так вовсе не прячутся: стоят себе на улице да зубы скалят!.. Мы, православные, когда духовенство проходит с хоругвями и святыми иконами, молимся и кладем земные поклоны, а они, проклятые, и шапок не ломают!.. Вот, батюшка Дмитрий Афанасьевич, до чего мы дожили! Э! Да как я заговорился с твоею милостью: вон и солнышко-то где!.. А у меня дела с три пропасти!.. Прощенья просим, Дмитрий Афанасьевич! Благодарствую тебе, батюшка, что ты не погнушался мною, стариком, и изволил со мною побеседовать! Дай Бог тебе много лет здравствовать.
— Ты слышал, Ферапонт? — промолвил Левшин, когда дворецкий вышел из светлицы.
— Слышал, Дмитрий Афанасьевич.
— Ну, не правду ли я говорил, что Господь не судил мне быть счастливым?
— Эх, батюшка, охота же тебе всему верить!.. Да мало ли что от безделья болтают? У мещовского воеводы часто бывает Андрей Поморянин, у него есть дочка-невеста, так вот их и обвенчали!.. Ну, ты сам рассуди: статочно ли дело, чтобы царский сановник — воевода породнился с этим балахонником?.. Ты — дело другое: и чин-то твой поменьше, и Софья-то Андреевна пришлась тебе по сердцу.
— Да кому она не придется по сердцу, Ферапонт?
— Кому!.. Да разве ты не слышал, что мещовский-то воевода в годах?.. А ведь пожилой человек не то что молодой: коли он захочет жениться, так станет искать себе ровни. Да вот хоть я, батюшка: в старые годы я бы на Дарью и взглянуть не захотел, а теперь мне что за дело, что с лица-то она не больно смазлива — была бы хорошей работницей… Вот так-то и мещовский воевода, станет он искать пригожей невесты: была бы только знатного рода, да приданые-то сундуки потяжеле, а красота что, батюшка!.. Последнее дело!.. Под боярской шапкой и глупая голова умна, под золотой фатой и рябая девка красавица!.. Да ты не кручинься, Дмитрий Афанасьевич, — продолжал Ферапонт, глядя с участием на своего господина. — Времени-то еще много впереди. Ведь дочку замуж выдать — не пирог спечь. Вот я в воскресенье повидаюсь с Дарьей и, может статься, привезу тебе добрую весточку…