Когда дворцовая площадь и окружные места были совершенно очищены от мятежников и вся эта сволочь, всегда дерзкая при успехе и трусливая при малейшем сопротивлении, рассыпалась во все стороны, — Левшин, который во время этой суматохи разлучился с Колобовым, встретился с ним опять у подворья Крутицкого монастыря'.
— Это ты, Левшин? — вскричал Колобов. — Ну, слава тебе, Господи! А я уж было совсем отчаялся, думал, что ты попал в руки к твоим злодеям.
— Нет, Бог помиловал.
— Погоди-ка, брат! — сказал Колобов. Он поглядел кругом; казалось, все было спокойно; изредка прокрадывался около стенки какой-нибудь гражданин, робко озираясь крутом; кой-где мелькали черные рясы духовенства, которое помаленьку пробиралось из Грановитой палаты в Чудов монастырь, и только вдали, у Спасских ворот, слышны были крики стрельцов, которые продолжали гнать из Кремля остальной народ.
— Смотри-ка, — сказал Колобов, — давно ли здесь негде было и яблоку упасть, а теперь хоть шаром покати!.. Зато, чай, на Красной площади народ так и кипит!. Делать-то нечего, брат: придется тебе пообождать.
— Да, — отвечал Левшин, — теперь вряд ли я доберусь благополучно до Мещовского подворья
— Тише, тише, братец!., что ты кричишь! — прервал Колобов, озираясь. — Ну, если кто-нибудь подслушивает…
— Да ведь мы здесь одни.
— Нет, брат, не одни!.. Кажись, там за углом кто-то кашлянул.
— Я ничего не слышал.
— А вот посмотрим.
Колобов обошел кругом подворья.
— Ну, что? — спросил Левшин.
— Теперь никого нет Только вот что, Дмитрий Афанасьевич: как я зашел за
показалось, что кто-то юркнул Шереметеву.
— Кто-нибудь из его холопей.
— Статься может, а все-таки лучше будешь поопасливее… Чу, слышишь, как шумят на площади?
— Слышу, братец.
— Да вот скоро разбредутся. Время обеденное — пора и за кашу приниматься. Ну, Дмитрий Афанасьевич, хорошую было кашу заварил этот Никита, как-то ему придется ее расхлебывать!.. Веришь ли, братец, очнуться не могу! Как это нам помог Господь?.. Ведь в палате, кроме наших Сухаревских, почитай все стрельцы были за раскольников; с тем и пришли, чтоб за них стоять.
— Да, Колобов, кабы не батюшка Петр Алексеевич…
— Да, да!.. Исполать ему! Как он встал на своем царском месте, так, веришь ли Богу, показался мне выше тебя!.. Подумаешь: всего десять годков — что ж будет, как он подрастет?.. Ну, Дмитрий Афанасьевич, вот это царь так царь!
— И все его покинули! — сказал Левшин. — Оставили одного посреди мятежников!..
— В том-то и дело, братец!.. Ох, матушка Софья Алексеевна! хитрая ты, а все не будет по-твоему, кого Господь Бог хранит, тому люди ничего не сделают Вот хоть ты Левшин: видел ли, как в палате смотрел на тебя полковник Чермнов? Вот так бы, и проглотил живого! И негодяй Чечотка и Федька Лутохин глаз с тебя не спускали, — а что они тебе сделали?
— Не до того было, братец.
— И ничего не сделают! Ты, Левшин, видел ли в палате боярина Кириллу Андреевича Буйносова?
— Нет, не видел.
— А он тебя видел, долго шептался с нашим воеводою, князем Иваном Андреевичем Хованским, и они оба на тебя смотрели.
— Так ты думаешь, князь Хованский за меня заступится?
— А как же?.. Он для Кириллы Андреевича все на свете сделает; только теперь-то не попадись в руки к твоим злодеям, а уж там дело как-нибудь уладят.
— Постой-ка, — сказал Левшин, — кажется, и на площади все утихло. Не пора ли нам идти?
— Ну, пожалуй! Пойдем к Спасским воротам, а там посмотрим.
Левшин и Колобов дошли до Вознесенского монастыря, не встретив почти никого; но когда они вышли за Спасские ворота, то увидели, что на Красной площади много еще было стрельцов, и народ толпился около Лобного места.
— Погоди, брат! — сказал Колобов. — Вот, кажется, идут сюда стрельцы моей сотни… Ну, так и есть! Ивашка Троцкий… вон Ларька Недосекин… Знаешь ли что? Я вместе с ними провожу тебя до Зарядья; мы пойдем кучкою, ты в середине: там никто тебя не увидит.
— Ну, что вы, молодцы нейдете? Теперь ведь просторно, — раздался позади их знакомый голос Гриши. Он сидел на прежнем месте, прислонясь к стене. — Вот, подумаешь, — продолжал нищий, — шли в Кремль, как на праздник, чинно, шажком, с иконами, а из Кремля-то… у!., батюшки!., словно дождь — все врассыпную! кто куда попал: кто домой, кто в лавки, кто в разбойный приказ…
— В разбойный приказ? — спросил Левшин.
— А как же? Ведь Никиту не домой отвели… Эх, буйная, буйная головушка! Недолго тебе, головушке, на плечах оставаться!.. За чем пошел, то и нашел!
— Ты это говоришь, — спросил Колобов, — о разбойнике Никите?
— Разбойник?.. Дай то Бог, чтоб было по-твоему, голубчик!.. Разбойник что!.. А вот худо, как он в Иуды попадется — помилуй Господи!..
— Эй, Недосекин! — закричал Колобов. — Троцкий!.. Ребята!.. Подите-ка сюда!
Человек пятнадцать стрельцов подошли к Колобову
— Вы куда, братцы? — спросил Колобов. — В слободу?
— В слободу, батюшка Артемий Никифорович! — отвечал один из стрельцов.
— Так и мы с вами. Пойдем, Дмитрий Афанасьевич!
Окружив своими стрельцами Левшина, Колобов повел эту небольшую толпу прямо к Москворецкому мосту. Дойдя до ворот, которые также назывались Москворецкими, он остановился и шепнул:
— Теперь с Богом, Дмитрий Афанасьевич!.. До дому тебя с такой ватагой довести нельзя: всех переполошишь. Да и к чему? Видишь, кругом все пусто; ты здесь мимо заборов прокрадешься так, что тебя никто не увидит. Ступай теперь налево по улице, а там как повернешь в третий переулок, ты и дома. Прощай, брат!.. Вечером я у тебя побываю.
Левшин, простясь с Колобовым, добрался благополучно до своего переулка; в нем было все тихо и спокойно. Увидев издали Мещовское подворье, он остановился посмотреть, может ли пройти в него так, чтоб никто этого не заметил. При взгляде на это подворье мысль о прекрасной незнакомке снова овладела его душою. Кто не знает, что любовь без надежды — не радость; но после того, что Левшин видел, уходя с подворья, ему нельзя было не надеяться; он не мог чувствовать тогда вполне своего счастья; он шел навстречу к своим, злодеям, его ожидала почти верная смерть или, по крайней мере, заточение и ссылка, а теперь!.. Господь помиловал его; он остался жить и свободен; он опять ее увидит, услышит снова ее пленительный голос… быть может… о, нет сомненья!., она дозволит ему говорить с нею… Но если отец ее?.. Да кто ж он такой?.. Знатный и богатый человек не станет жить на этом подворье… Так неужели он не согласится выдать дочь свою за родового человека и богатого помещика?.. Нет, нет! не может быть: ей нельзя принадлежать другому — она его суженая!.. И вот Левшин женат!., вот едет на житье в свое костромское поместье… О! каким земным раем будет для него это привольное село на берегу Волги-матушки! этот светлый и красивый дом на высоком холму, с которого вся Кострома— как на блюдечке! этот заветный луг, эта березовая роща, в которой он станет гулять со своим милым, ненаглядным другом сперва вдвоем, а там — если Бог благословит… Нет, страшно подумать о таком счастии!.. Ведь этак блаженствуют только на небесах!.. Так мечтал Левшин, подходя скорыми шагами к подворью. Когда он поравнялся с избою, в которой жила Архиповна, она высунулась из окна и закричала: «Эй, молодец, молодец! поди-ка сюда!» Но Левшин ничего не слышал, он вбежал в ворота и, не обращая внимания на то, что происходило вокруг него, спешил скорее дойти до заднего двора. И до того ли ему было, чтоб смотреть по сторонам: вх пяти шагах от него, в светлице, у растворенного окна, на том же самом месте, стояла она. Он видел этот взор, исполненный счастья и любви, он слышал это радостное восклицание, которое при его появлении вырвалось невольно из прелестных уст незнакомки… Но вдруг лицо ее покрылось смертной бледностию и в то же время, позади Левшина, загремел грубый голос: «Здравствуй, господин костромской помещик».
Левшин обернулся — перед ним стояли стрелецкие сотники Лутохин и Чечотка, а в нескольких шагах от них человек десять стрельцов, вооруженных саблями и короткими бердышами.
— Смотри, какой спесивый стал! — сказал Чечотка. — К нему гости пришли, а он шапки не ломает.
— Что вам надобно? — спросил Левшин.
— Да так! — отвечал Лутохин. — Не угодно ли твоей милости прогуляться с нами к полковнику Чермнову.
— Зачем?
— Видно, хочет с тобой побеседовать. Вишь ты какой невидимка! Приехал из побывки, да к начальнику и глаз не кажешь. Пойдем-ка, брат, пойдем!
— А если я не пойду?
— Так мы тебя поведем.
— И как еще! — подхватил Чечотка. — С почетом: руки назад да веревку на шею. — Эй, молодцы, вяжите его.
— Меня! — вскричал Левшин. Он отскочил назад, прислонился к избе спиною и выхватил свою саблю.
— Так ты еще драться хочешь? — заревел Чечотка, вынимая также свою саблю. — Ах, ты изменник этакий! Братцы, — продолжал он, обращаясь к стрельцам, — нам приказано отыскать и схватить этого предателя живого или мертвого. Не дается живой — так рубите его!
— Зачем?
— Видно, хочет с тобой побеседовать. Вишь ты какой невидимка! Приехал из побывки, да к начальнику и глаз не кажешь. Пойдем-ка, брат, пойдем!
— А если я не пойду?
— Так мы тебя поведем.
— И как еще! — подхватил Чечотка. — С почетом: руки назад да веревку на шею. — Эй, молодцы, вяжите его.
— Меня! — вскричал Левшин. Он отскочил назад, прислонился к избе спиною и выхватил свою саблю.
— Так ты еще драться хочешь? — заревел Чечотка, вынимая также свою саблю. — Ах, ты изменник этакий! Братцы, — продолжал он, обращаясь к стрельцам, — нам приказано отыскать и схватить этого предателя живого или мертвого. Не дается живой — так рубите его!
Стрельцы бросились всей толпою на Левшина; но вдруг двери избы отворились, и раздался повелительный голос:
— Стойте, ребята!.. Что вы делаете?
— Князь Иван Андреевич! — вскричал Чечотка, опустив свою саблю. Все стрельцы остановились и сняли почтительно шапки, когда к ним подошел человек среднего роста, пожилых лет, в шелковом полукафтане, сверх которого надета была простая однорядка из черного сукна; в руке у него была костяная трость в золотой оправе, а на голове шапка мурмолка с собольим околышем. Это был главный начальник стрелецкого войска и приказа, князь Иван Андреевич Хованский.
— Что у вас здесь за драка была? — спросил он строгим голосом.
— Не драка, государь милостивый князь, — отвечал с низким поклоном Лутохин. — А вот мы по приказу нашего полковника хотели взять этого бунтовщика…
— Бунтовщика… Какого бунтовщика?
— Да вот нашего сотника Левшипа.
— Левшина! — вскричал Хованский. — Так это ты, голубчик?.. Ага, сердечный дружок, попался!.. О! Да ты еще, брат, отбиваться хотел, — видишь какой бойкий… Возьмите у него саблю?
Левшин молча подал ее Лутохину.
— Так это ты, изменник? — продолжал Хованский. — Да если правда, что ты дерзнул говорить такие непригожие речи и позорить христолюбивую надворную потеху…
— Истинно правда, батюшка князь Иван Андреевич, — сказал Лутохин. — Пожалуй, он теперь отопрется…
— Кто? — сказал Левшин. — Я отопрусь?..
— Молчи, бунтовщик! — закричал Хованский. — Я знаю, что ты хочешь сказать. — Мне, дескать, и запираться не в чем, я этого не говорил. Да вот погоди, как попадешь в застенок, так смолвишь!.. Да еще то ли я о тебе слышал!.. Мне Кирилла Алексеевич Буйносов все пересказал. Ты зачем ездил в Кострому?.. Знаем мы — все знаем!.. Вишь, что затеяли, окаянные крамольники!..
— Я никогда не был крамольником, — сказал Левшин. — Я ездил в Кострому…
— Молчи, говорят тебе! — прервал гневно Хованский. — Вздумал меня учить!.. Я знаю лучше тебя, что говорю!
— А коли тебе, батюшка Иван Андреевич, — сказал Чечотка, — доподлинно известно, что он изменник, так уж с ним бы один конец. Прикажи только: мы его сей же час при тебе казним.
— Казним! — повторил Хованский. — Ах, ты глупая голова?… Одного казнишь, а десятеро останутся… Уж коли этот изменник говорил такие речи на площади, так неужели вы думаете, что он один?.. Нет, ребята, их целая шайка. Этого молодца надобно будет и в Кострому спосылать для улики; и коли правда то, о чем мне донесли, так тебе, дружок, и на плахе-то места не будет; а коли неправда, так я все-таки ушлю тебя туда, куда ворон костей не заносил. Лутохин, возьми с собою двух молодцов да отведи этого мятежника в земский приказ. Ты мне за него головою отвечаешь. А там скажи, что покамест я за ним не пришлю, берегли бы его с великим опасением. Чего доброго, пожалуй, этот сорви голова сам на себя руки подымет, а нам улика надобна… С Богом, ребята! Ступайте по домам! Благодарствую вам за ваше усердие — и вперед всех изменников ловите!
— Будем, отец наш, будем! — закричали стрельцы.
— Ну, батюшка, — сказал Лутохин, обращаясь к Левшину, — не угодно ли вашей милости!.. Ты, Сучков, ступай по правой стороне; ты, Мутовкин, по левой, а я уж пойду сзади. Да смотрите, чтоб он стречка не дал: ведь молодец-то легок на ногу — не догонишь! Пожалуй, батюшка, пожалуй!
Левшин, уходя со двора, взглянул на светлицу: окно было открыто по-прежнему; но где же его прекрасная незнакомка?… О, в эту минуту она была счастливее своего суженого! Она не чувствовала, что, может быть, расстается с ним навсегда! Когда толпа бешеных стрельцов, с поднятыми бердышами, бросилась на Левшина, кровь застыла в ее жилах, сердце перестало биться, и она упала без чувств подле окна своей светлицы.
VВероятно, мои читатели не забыли, что земский приказ, куда велено было отвести-Левшина, находился на Красной площади, недалеко от Лобного места. Когда Лутохин привел в этот приказ своего арестанта, солнце стояло уже высоко, и вся площадь была пуста. В старину и простой народ, и купцы, и бояре, одним словом, все, не исключая самого царя, обедали всегда в один и тот же час, то есть около полудня, и непременно отдыхали после обеда. В это время по всему городу распространялась глубокая тишина, и даже бездомные нищие не бродили по опустевшим улицам, но, пообедав, чем Бог послал, отдыхали, разумеется, летом в хорошую погоду, на погостах, а в дурную на папертях приходских церквей, которых было тогда в Москве, конечно, вчетверо более, чем теперь.
В передней комнате земского приказа, если только можно назвать комнатой какой-то подвал с низким сводом, грязным каменным помостом и узеньким окном, сидело на скамьях человек десять объезжих ярыжек и один очередной огнищанин, то есть полицейский офицер тогдашнего времени.
— Здравствуйте, братцы! — сказал Лутохин, входя в этот покой. — Князь Иван Андреевич Хованский прислал к вам гостя.
— Милости просим! — отвечал огнищанин, вставая. — Эге! Да он1 никак ваш брат, стрелецкий сотник?
— Наш брат?.. Нет, любезный, мы с изменниками не братаемся.
— С изменниками?.. Вот что! Так надобно разбудить нашего дневального поддьяка. То-то разгневается!.. Он только что прилег всхрапнуть, — да воля его… изменник дело не шуточное!
Огнищанин растворил двери в другой покой и закричал: «Вставай, Ануфрий Трифоныч!»
Вместо ответа послышалось что-то похожее на глухой рев медведя, которого потревожили в берлоге; потом все опять затихло.
— Слышишь, Ануфрий Трифоныч? — закричал опять огнищанин. — Вставай!
— Что там еще? — пробормотал охриплый голос. — Прах бы вас взял! Зачем?
— От князя Ивана Андреевича… Ступай проворней!
— Иду, иду!
Двери растворились настежь, и из соседнего покоя вышел, или, верней сказать, вылез человек непомерной толщины, с круглым багровым лицом, широким расплющенным носом и почти голым подбородком, на котором два клочка коротких волос заменяли бороду На нем был долгополый, запачканный чернилами, кафтан с высоким козырем, то есть стоячим воротником; на ногах поношенные желтые сапоги; на голове шелковая тафья, или круглая шапочка, похожая на жидовскую ермолку, а за поясом висела на цепочке медная чернильница и футляр, также медный, для пера.
— Эка служба, подумаешь! — сказал он, перевалясь через порог и протирая свои заспанные глаза. — Чай, теперь и каторжные-то спят в остроге, а ты вставай!.. Нелегкая меня понесла!.. Ну что вам надобно?
— Да вот сдать тебе этого барина, — сказал Лутохин, указывая на Левшина. — Князь Иван Андреевич приказал держать его под крепкой стражей, пока он за ним не пришлет, а присматривать хорошенько, чтоб он тяги не пал или не поднял сам на себя рук.
— Небось, в кандалах не уйдет и рук на себя не подымет; я велю их в колодку заколотить.
— Ну там как знаешь!.. Теперь давай мне ярлык, что я тебе сдал его с рук на руки…
Поддьяк написал на клочке бумаги расписку и отдал ее Лутохину.
— Прощай, господин костромской помещик! — сказал Лутохин, уходя. — Счастливо оставаться!.. Как выйдешь в люди да будешь стольником, так не забудь и нас грешных!
Левшин поглядел с презрением на Лутохина и не отвечал ни слова.
— Эй, вы! — сказал поддьяк. — Васька Фуфлыга, Андрюшка Бутуз, ведите-ка этого молодца ко мне.
Двое земских ярыжек ввели Левшина во второй покой. В нем стоял большой стол, покрытый красным сукном и заваленный бумагами; крутом стола с полдюжины небольших скамеек, вдоль стены широкая лавка и в углу на полке икона в раззолоченном кивоте.
— Да ты, молодец, — сказал поддьяк,^-кажись, из начальных людей надворной пехоты!.. Смотри пожалуй — ус только пробивается!.. Ну, брат, раненько ты в чины заелся!.. Вот то-то и есть, кабы вашу братью, молокососов, держит в черном теле, так вы бы жили посмирнее… Ты что?. аи, вздумал бунтовать против начальников?
Левшин молчал.
— О, да ты спесив, голубчик, — продолжал поддьяк, — и отвечать не хочешь!.. Да вот погоди, как сведут тебя в Константино-Еленскую башню, так там, брат, заговоришь! В застенке-то не по-нашему допрашивают. Ребята, обыщите его: нет ли с ним ножа. Вишь, он смотрит каким разбойником!