Эти публикации вызвали реакцию в итальянской печати и привлекли внимание Пьетро Эрнини, крупного издателя, который тотчас предложил Джорджу выпустить книгу о Джанкарло Сансеверино в итальянском переводе. Эрнини не скрывал причин интереса к этой истории: превращение аристократа-негодяя в аристократа-героя могло повлиять на общественное мнение Италии в направлении, выгодном для тех, кого третировали за сотрудничество с Муссолини.
Четырнадцать репортажей, объединенных в книгу под названием «Бегство в Египет», вышли одновременно в Америке и Италии и стали бестселлером.
Важно отметить, что в те годы мир только-только начал узнавать правду о геноциде евреев, многие еще просто не представляли себе истинных масштабов Голокауста, – Ермо был одним из первых, кто привлек внимание к Катастрофе европейского еврейства.
Подлинным открытием стала противоречивая личность Джанкарло ди Сансеверино. Портрет же Лиз ди Сансеверино, тронувший сердца миллионов читательниц, приближается к лучшим страницам, созданным Ермо-художником.
Еще одной героиней книги стала Лаура Людеманн, с которой Джордж познакомился в ходе расследования. Молодая миланская журналистка, помогавшая ему в розыске свидетелей, принадлежала к старой еврейской семье, которую война, к счастью, не затронула: никто из ее родных и близких не пострадал. Увлекшись делом ди Сансеверино, она побывала в нацистских лагерях смерти, в том числе в Освенциме. Именно там она пережила страшное потрясение, побудившее ее покончить с собой. Перед смертью она написала Ермо: «У нас были Синай и Храм, но свет их померк в дыму Освенцима. После этого жизнь должна стать другой, но в этой другой жизни нет места для меня…» Что произошло в душе юной девушки? Почему она решилась на самоубийство? Ермо посчитал невозможным гадать о ее душевных переживаниях, но счел необходимым рассказать историю Лауры Людеманн в своей книге, и хотя эта история и не имела прямого отношения к главному сюжету, без нее, как сегодня очевидно, книга получилась бы иной.
Джордж Ермо чувствовал себя полным сил. Нам остается только удивляться его работоспособности. Параллельно со сбором материалов для «Бегства в Египет» он трудился сразу над двумя замыслами, и это были романы! Уже на следующий день после выхода в свет «Бегства…» он писал Джо Валлентайну-младшему: «Не пройдет и года, как я пришлю тебе огромную кипу измаранной бумаги, чтобы напомнить издателям, что писатель Ермо не умер, черт бы его подрал». Это были романы «Смерть факира» и «Путешествие в», принесшие ему славу и вызвавшие множество удивленно-восторженных отзывов.
Полтора года совместной борьбы за доброе имя Сансеверино не могли не сблизить Джорджа и Лиз. Вдова была молода и красива. Постепенно она стала тем человеком, которому Джордж мог доверить и сокровенные мысли. Он рассказывал Лиз о своей семье, о детстве, о Николае Павловиче и Лизавете Никитичне, наконец – о Софье, находя в Лиз внимательную и деликатную слушательницу, много пережившую и глубоко чувствующую. Она была поражена его рассказом о том, как он выстроил этот дом в своих сновидениях, и иногда они затевали игру: Джордж должен был выступать в роли гида по дворцу, руководствуясь лишь воспоминаниями детства: «Подчас мне кажется, что когда-нибудь я встречу здесь себя – тринадцатилетнего мальчика из Новой Англии. Писатель создает иллюзии, которые на поверку оказываются прочнее меди…»
Тогда-то Лиз и показала ему треугольную комнатку с зеркалом и чашей Дандоло. Чашей святой Софии. Чашей Софьи.
В тот день они на радостях выпили много шампанского, оба были возбуждены, радовались благополучному исходу дела Сансеверино, Лиз поставила на граммофон пластинку, они танцевали вальс в огромном пустом зале с угрожающе нависающей люстрой. Потом поднялись к ней и снова откупорили шампанское. Она велела ему отвернуться. Он засмеялся. «Но Лиз! Я же вижу тебя в зеркале!»
«Это – другое дело».
Зеркала могут лгать, но не тела.
Никто не удивился, когда Джордж Ермо переехал из гостиницы во дворец Сансеверино.
Хотя дело и завершилось благополучно, перенапряжение физических и душевных сил не прошло для Лиз бесследно. Она неохотно покидала дом и иногда даже поговаривала о том, чтобы навсегда покинуть Венецию, с которой ее «разлучают воспоминания». Поездка в Швейцарию или на Сицилию давалась ей легче, чем прогулка на Лидо. Вечера она предпочитала проводить дома, что, впрочем, устраивало и Джорджа, который целыми днями не выходил из-за письменного стола. Маршруты их прогулок по огромному дому выстраивались так, чтобы миновать залы и кабинет Джанкарло: Джордж немного ревновал Лиз к ее прошлому, а в залах чувствовал себя неуютно. В любую погоду они обязательно выбирались на галерею, с трех сторон опоясывавшую дом на уровне второго этажа.
«Знаешь, я не уверена, что была бы счастлива с Джанкарло, не будь войны и всей этой истории, – призналась однажды Лиз. – Он был довольно ограниченным человеком. А мне были чужды все эти брутто-регистровые тонны, фрахт и прибыль… Может быть, и привыкла бы со временем: в монастырской школе нас учили абсолютной покорности будущему мужу, вообще – будущему. Но литература… Ты однажды сказал, что писатель живет в безвоздушном пространстве, добывая воздух для дыхания при помощи магии… Иллюзорная жизнь в иллюзорном мире?»
«Через искусство возникает то, форма чего находится в душе, – с улыбкой процитировал он Аристотеля. – Остается понять, какое отношение к содержанию имеет сам писатель… или что Аристотель подразумевал под формой… Впрочем, это забота критиков».
Тогда-то Ермо и познакомился с молодым издателем Фрэнсисом Дилом, который пригласил Джорджа и Лиз погостить на его вилле неподалеку от Цюриха.
Незадолго до этого умер его отец, и Фрэнсис стал полноправным партнером в фирме «Дил, Лерой и Джойс» (этот партнер не имел никакого отношения к автору «Улисса»: «Парни, да в Дублине каждый второй пивовар носит это плебейское имя!»). Рядом с громоздким Ермо он казался мальчишкой – впечатление довершали его соломенные волосы, ниспадавшие на узкие плечи и то и дело сваливавшиеся на лоб, и его фантастическая непоседливость: однажды Лиз подсчитала, что Фрэнсис меняет позу пятнадцать-двадцать раз в минуту.
По рекомендации Джо Валлентайна-младшего он познакомился с рукописью романа «Смерть факира» и предложил Джорджу сотрудничество.
Джордж и Лиз провели в Швейцарии несколько чудесных месяцев.
На сохранившихся фотографиях оба улыбаются, оба – счастливы. Вот они с Фрэнсисом на берегу Лиммата; на балконе виллы у подножия Цюрихберга; хохочущая Лиз с букетиком альпийских лютиков возле хижины, где они отдыхали после подъема на Шассерон; Ермо демонстрирует карманные часы, держа их за цепочку, как дохлую крысу за хвост, – часы они приобрели у деревенского мастера неподалеку от Шо-де-Фона, старик вспоминал старые времена и жаловался на кризис сбыта…
На цюрихской вилле Дила он начал набрасывать план «Убежища». Уже тогда он понял, что главными героями нового романа будут не супруги Сансеверино, а Лаура Людеманн и Михаэль Липшиц, старый и одинокий немецкий еврей, покончивший с собой на рейде Александрии, когда беглецы приветствовали берег спасения. Его историю поведала ему именно Лаура, мучительно размышлявшая о причинах самоубийства старика, спасшегося из ада, но не пожелавшего начинать другую жизнь в другом времени. Образы Лауры и Михаэля не давали Ермо покоя, о чем свидетельствуют сотни записей, набросков, лаконичных реплик: писатель пытался проникнуть в глубины этих характеров.
Осенью они возвратились в Венецию.
Ермо предвкушал новую встречу с домом из сновидений, с чашей Дандоло, жизнь с любимой женщиной, работу, контуры которой ему уже ясно виделись. И первые недели не обманули его ожиданий. Он много работал, вечерами они с Лиз гуляли по узким улочкам, ведущим к Пьяцце. Завтракали на залитой ярким солнцем галерее, и это были восхитительные утра, которые он вспоминал и много лет спустя: Лиз в серо-голубом халате с приспущенным на плечи капюшоном щурится от солнца, прячась от его взгляда за георгинами, стоящими в вазе между ними; запах кофе и вирджинского табака мешается с испарениями, поднимающимися над канальчиком. «А знаешь, Лиз, великий русский царь Петр, строитель северной Венеции, крестил Россию табаком и кофе, но сердце ее осталось русским, unchristened»; издалека, со стороны Маргеры, доносятся приглушенные гудки пароходов; далматинский щенок вдруг заполошно бросается ловить муху, вызывая смех у хозяйки и даже у сдержанного Франко – улыбку…
И именно в те счастливые дни ему вдруг приснилось мучительное путешествие по ветвящимся коридорам палаццо Сансеверино: он брел в темноте, которую зажженная свеча делала непроницаемой, – что или кого он искал? Проснувшись в горячем поту и с головной болью, он так и не смог вспомнить, что искал во сне.
Весь день он не находил себе места, не работалось.
В библиотеке его внимание привлекли гравюры в простенках: на них были запечатлены виды дворца в разные времена, планы этажей до и после перестроек. Разглядывая гравюры, он вдруг заметил, что на них нет треугольной комнаты, где хранилась чаша Дандоло.
Поздно вечером, когда Лиз уснула, он отправился в ту часть дома, где, судя по плану, был вход в помещение, в котором была выгорожена треугольная комната, – дверь оказалась заложена кирпичом.
Раздраженно посмеиваясь («Только этого недоставало! В сыщика взялся играть!»), он осторожно, чтобы никого не разбудить, выбрался на галерею и отправился в ту сторону, куда вместе с Лиз никогда не ходил («Ветхая постройка, там опасно…»). Через несколько минут уперся в высокую стену – все попытки перелезть через нее закончились безрезультатно. Но отступить он уже не мог. Хватаясь руками за выступы и прижимаясь животом к склизлым кирпичам, он кое-как преодолел двухметровый отрезок парапета и, совершенно вымотанный, свалился на пол, сел спиной к стене, закурил. Он уже жалел, что поддался настроению и втянулся в эту дурацкую игру. Нужно было возвращаться. К Лиз, причмокивающей во сне, вперед – там должна быть дверь в библиотеку. Наконец он поднялся на ноги и поплелся по галерее к выступу, за которым, в глубокой нише, оказалось окно. В щель между оконной рамой и плотной шторой Джордж разглядел пожилого лысоватого мужчину в домашней куртке, который читал в кресле книгу, двигая седыми бровями, сросшимися на переносье. Он слишком хорошо знал это лицо, эти характерные брови, чтобы ошибиться.
Сзади донесся шум.
Джордж обернулся: Франко с керосиновой лампой, за его спиной – Лиз в наброшенном на плечи клетчатом пледе.
«Лиз… – Джордж сглотнул. – Лиз…»
«Пойдем, милый, – сказала она. – Пойдем».
Он двинулся за нею, совершенно ошалевший, оглохший и беспомощный – Лиз взяла его за руку, чтобы он не оступился в темноте.
«Пойдем».
В спальне горел ночник.
Лиз с усилием усадила Джорджа в кресло, всунула в окостеневшую руку стакан с виски. «Вот так, – наконец выдавил он из себя, тупо глядя на руку, которой только что коснулась женщина. – Я чувствую себя полным идиотом, но должен задать этот вопрос, хотя знаю ответ на него… – Кашлянул. – Осталось спросить, кто это там…»
«Questi, che mai da me non fia diviso[1], – сказала она. – Боже мой, Джордж…»
…Из морга выдали сверток – не на что было туфли надеть.
Софью похоронили на маленьком православном кладбище.
Джордж не мог вернуться в дом, который они покупали вдвоем, в дом, где они были счастливы. Несколько дней провел в доме Николая Павловича в комнате с зашторенным окном. Потом уехал в Нью-Йорк. Из дикого и глупого запоя его вытащил новый знакомый – Джо Валлентайн-младший, сын издателя, который рискнул выпустить в свет «Лжеца».
День за днем Джордж пил, пил и пил, забывая поесть и поспать, пока не наткнулся на Розовую Девушку – подружки звали ее Рыжухой.
«У нее была молочно-розовая кожа, пышные рыжие кудри и красивые кривые ноги. И дыхание сладкое, как у пантеры…» Так начинается новелла «Розовая девушка», впервые опубликованная в журнале «Скрибнерз».
Судя по прозрачным намекам Джо Валлентайна-младшего, дистанция между вымыслом и биографией автора в новелле минимальна, что вообще-то не характерно для Ермо, который любил повторять вслед за О’Генри, что писатель пишет чужой кровью. «Розовая девушка» в этом смысле – исключение.
Герой новеллы Джордж Д., выбравшись из бара на ночную улицу, видит в нескольких шагах впереди девушку, поражающую его своим сходством – походкой, манерой держать сумочку на отлете, наклоном головы – с покойной Элен. Джордж увязывается за девушкой. Он просит ее не оборачиваться, боясь разочарования. Глупо хихикая и называя его «извращенцем», девушка выполняет его просьбу. Она приводит странного клиента к себе, в свою комнатку. «Не включай свет, – просит он. – И не оборачивайся». – «Ха! А мне все равно, что сзади, что спереди – цена та же». В постели он шепчет ей на ухо, что дыхание у нее сладкое, как у пантеры. Они встречаются каждый день, точнее – каждую ночь, и всякий раз он просит ее не оборачиваться и не включать свет. Однажды он рассказывает ей о своей жене. Сентиментальная Рыжуха проникается жалостью к мужчине. Ремесло и бедность (чтобы не трепать единственную пару шелковых чулок, она натирает ноги ореховым маслом – издали кажется, будто она в чулках) еще не ожесточили ее – она терпеливо сносит причуды любовника, не требуя ни денег, ни тряпок, что, конечно же, не устраивает ее сутенера.
Со временем жалость перерастает в другое чувство, исподволь меняющее Рыжуху: ее уже не устраивает игра в «Джорджа и Элен», ей хотелось бы, чтобы Джордж преодолел иллюзию любви к мертвой женщине и увидел в ней наконец живую маленькую глупыху, но – живую, живую. «Я, конечно, дура, но я хочу быть собой, Джордж! У меня одна жизнь, и эта жизнь – моя».
Вспыхивает ссора, он уходит, хлопнув дверью, – уходит в ночь, в Нью-Йорк, на его залитые ледяным дождем улицы. Темнеет, но продрогшему Джорджу страшно возвращаться домой, где его никто не ждет.
Он заходит в маленький бар, разговаривает с опустившимся бродягой о великом городе, чуждом любви, о холодном, залитом дождем темном приюте влюбленных (в оригинале ненавязчиво обыграны выражения it rains pitchforks – «льет как из ведра» и pitch-dark – «темный, хоть глаз выколи», которые, будучи поставлены рядом с pith – сердцевина и heart – сердце, создают аллюзивный эффект, отсылающий к «Сердцу тьмы» Конрада, книге, значимой для Ермо, – эффект, впрочем, чисто формальный).
Этот монолог бродяги о Нью-Йорке принадлежит к лучшим страницам американской прозы, посвященной городу на Гудзоне – символу свободы, аду на земле, скоплению электрического света, на который, быть может, однажды выбредет заплутавший и усталый Бог мира сего… «И что мы ему скажем? – Бродяга бережно опустил стакан, в котором качнулся тусклый желток электрической лампочки. – Мы любили, Господи. – Он кивнул стакану. – Да, Господи, мы любили. Только и всего. Быть может, мы разучились любить… Этого мало, да, сэр, но тем, кто способен на большее, Ты, наверное, уже просто не нужен…»
Джордж снова оказывается на улице. По-прежнему льет ледяной дождь. Джордж видит женщину, чуть не сбившую его с ног и бегом скрывающуюся за углом, и ему кажется, что это Рыжуха. Он бросается следом, но вдруг останавливается, пораженный внезапной мыслью: кого же он ищет, Элен или Рыжуху? И что, если эта женщина, – ни та, ни другая? Он понимает, что ему нужна единственная – Рыжуха Элен, возлюбленная. Джордж бросается по знакомому адресу, но не находит там Рыжуху, которая тем временем, спасаясь от пьяного сутенера, бежит по ночному Нью-Йорку, едва не сбивает с ног зазевавшегося мужчину, от которого разит виски, – и скрывается в темноте.
Бормоча проклятия, Джордж продолжает свой путь, надеясь встретить в огромном городе возлюбленную, с которой только что столкнулся лицом к лицу, но не узнал ее, ибо никогда прежде не видел ее лица…
Сочетание сентиментальности с жестокостью, насыщенные диалоги, немногие продуманные детали, сочные бытовые зарисовки принесли рассказу успех у читателей и критиков. Даже Фердинанд Макинрой, втайне гордившийся прозвищем «человек с томагавком» (еще бы, ведь так называли Эдгара По!), – даже он, уличив автора в приверженности к схематизму, надуманным сюжетным ходам – а концовка и впрямь дает основания для такого умозаключения, – признал, что писателю удалось «вытащить из искусственности искусство, трогающее человеческое сердце».
Эту новеллу купил Энтони Вуд, сумевший заинтересовать ею Билла Вебстера, который и снял по ней фильм «Любовь в Нью-Йорке» с Диной Харленд в главной роли.
Джо Валлентайн-младший сделал все для того, чтобы Джордж «вынырнул», – и добился этого: попробовав себя в качестве киносценариста, Ермо увлекается жизнью Фильмлэнда и пневматическими прелестями Дины, «героини сновидений каждого второго онаниста в солдатской казарме».
«Самая неинтересная из жизней, которые проживает художник, это его собственная жизнь, – заметил однажды Ермо. – Блажен, кто избежал соблазна биографии».
Тем не менее и его судьба, и его творчество, во всяком случае до начала 60-х годов, опровергали этот его излюбленный тезис, который он обычно иллюстрировал, обращаясь к биографиям Рильке, Кафки, Элиота.
Точно так же он сам нарушил «идеологическую абстиненцию», которую считал едва ли не обязательной для художника, когда во второй половине 50-х выступил в защиту Бориса Пастернака, чем перекрыл себе дорогу к советскому читателю: был рассыпан набор его романа «Возвращение в», подготовленный к публикации в журнале «Иностранная литература». Но все это случилось много позже.
С группой армейских кинооператоров он принимает участие в высадке Александера на Сицилию, в боях на Апеннинах, наконец – уже вместе с Джо Валлентайном-младшим – оказывается в Венеции.