— Вы рассуждаете, как какой-нибудь экономист. Сажать в тюрьму людей за их пороки — это главный прием диктатуры. Вы даже не отдаете себе отчета в том, что невольно способствуете возрождению моральных норм фашизма.
— А вы — отрыжка французской системы здравоохранения. Мы бережем здоровье граждан, потому что оно слишком дорого обходится обществу. Разве вам неизвестно, что после сорока лет кокаинист живет под постоянной угрозой инфаркта?
— Вот спасибо! То-то я смотрю, меня сегодня с самого утра полиция носит на руках!
Тут в разговор вступил Поэт:
— «Правление, основанное на принципе благоволения народу, подобно тому, как отец благоволит своим детям, иначе говоря, правление отеческое, при котором подданные, как малые дети, не в состоянии различить, что для них полезно, а что губительно, и вынуждены вести себя пассивно, ожидая, когда повелитель рассудит, в чем должно состоять их счастие, и когда он проявит доброту и пожелает позаботиться об этом счастии: такое правление есть величайший деспотизм, какой только можно себе представить».
— Кто это сказал?
— Кант. В тысяча семьсот девяносто третьем году. В сочинении «О поговорке: «Может быть, это и верно в теории, но не годится для практики».
— Оскар Уайльд сказал то же самое, только короче: «Нельзя сделать людей хорошими указом парламента».
Вскоре другой полицейский принес нам по лотку говядины с морковью, разогретой в микроволновке. Меню у них здесь каждый день одно и то же. Значит, настал час ужина. Наверное, на улице уже стемнело. Я не прикоснусь к этой бурде. Объявляю голодовку. В тот момент я верил, что буду ужинать в «Липпе». Просто я еще не имел дела с Жан-Клодом Мареном.
Мне здесь не хватит места, чтобы выразить все добрые чувства, которые я испытываю к Жэ-Ка. Жан-Клод Марен — прокурор Парижа. Когда пишешь о нем, надо соблюдать предельную осторожность, и в этом, вероятно, заключается главная причина того, почему о нем предпочитают вовсе не говорить. В то утро, 29 января 2008 года, Жан-Клод Марен пришел к себе в кабинет. Повесил пальто на плечики, сел за стол и придвинул к себе мое дело. Жан-Клод Марен отдал распоряжение, чтобы все дела, касающиеся известных людей, передавали лично ему. Внешне Жан-Клод Марен похож на Альбана Серэ (порноактера), но жизнь у него отнюдь не такая веселая. На должность прокурора Парижа Жан-Клода Марена назначил Жак Ширак. С тех самых пор Жан-Клод Марен только и делает, что требует предоставить дополнительную информацию и данные предварительных расследований, направляет запросы в суд, закрывает дела — в общем, повседневная жизнь любого прокурора довольно однообразна. При этом важно помнить, что Жан-Клод Марен в силах сломать судьбу любого жителя Парижа. Он может, когда захочет, отправить целую бригаду «олицейских ко мне домой или в издательство «Грассе». На фотографиях Жан-Клод Марен всегда в строгом галстуке и полосатой сорочке, чтобы никто не догадался, насколько он могуществен (это у Жэ-Ка-Эм такой камуфляж). Вот, например, 29 января 2008 года Жан-Клод Марен получил результаты анализа моей мочи, подтвердившие то, что всем и так уже было известно (ух ты! я нюхал кокаин! Франция в опасности!), и постановил, что надо меня помариновать в каталажке еще хотя бы ночку. Полицейские пытались аргументированно спорить с Жан-Клодом Мареном. Они твердили Жан-Клоду Марену, что я только употребляю наркотики, а не торгую ими, что я признал все имевшие место факты, а потому дальнейшее содержание меня под стражей нецелесообразно. Но Жан-Клод Марен пребывал в убеждении, что мой роман «99 франков» представляет собой апологию кокаина, из чего следует, что он книги не читал, так как ее герой Октав из-за своего пристрастия к наркотику теряет жену и работу, затем попадает в наркоклинику с «передозом», после чего оказывается в тюрьме как соучастник убийства. Из этого также следует, что Жан-Клод Марен не видит разницы между умыслом и реальностью, между персонажем романа и его автором. Он в этом не виноват: Жэ-Ка ведь не литератор, а юрист. Итак, в один безрадостный день Жан-Клод Марен вознамерился преподать урок клаустрофобии представителю «пипла», не сомкнувшему глаз всю ночь. Первые сутки пошли в зачет наказания Фредерику, теперь надо задать перцу и Октаву. Жан-Клод Марен возомнил себя моим папашей. Ни шагу дальше, чужой дядя! Ты незваный гость, и я лишь терплю тебя в своей книге. Ты мне не родня. И довожу до твоего сведения, что отныне и на веки вечные ты, Жан-Клод Марен, — узник этой истории. Я тоже обладаю властью и навсегда заключаю тебя под стражу в главе 27. Хотел поиграть в Жан-Клода? Хорошо, я сделаю тебе рекламу. Итак, обращаюсь ко всем будущим поколениям: слова «Жан», «Клод» и «Марен» больше не являются именем и фамилией забытого всеми чиновника, а становятся символом Слепой Политики и Патерналистского Кулака. Позволь же, дорогой Жанклод, — и это простая любезность с моей стороны — обессмертить тебя на долгие века, раз уж Ронсар не посвятил твоим предкам ни одной оды. Кому говорить спасибо? Фредди, графу де Монте-Кристо, пасынку Барона!
Глава 28 Брат предыдущего
А вдруг Фрейд ошибался? Вдруг важнее всего не мать и не отец, а брат? Мне кажется, что с тех пор, как я появился на свет, все мои поступки продиктованы влиянием старшего брата. Поначалу я ему подражал, потом ударился в обратную крайность, но неизменно сравнивал себя со старшим братом и строил свою жизнь с оглядкой на него. Полтора года разницы — это мало; в сущности, мы — лжеблизнецы. Проблема в том, что Шарля не побороть, он — само совершенство. Поэтому он не оставил мне выбора, вынудив стать тем, кем я стал, — человеком, далеким от совершенства.
Что такое младший брат? Друг? Враг? Эрзац сына? Плагиатор? Раб? Соперник? Незваный гость? Более юная версия твоего Я? Тебя тревожит родная кровь, ты узнаешь в другом себя. Нового Себя. Жан-Бертран Понталис написал об отношениях между братьями очень чистую книгу, озаглавленную «Брат предыдущего». Это название, вне всякого сомнения, и есть самое лучшее определение моей личности: я — брат того, кто родился раньше меня. И не исключено, что я, пусть неосознанно, всегда лез из кожи вон, стараясь, чтобы каждый новый человек, с которым знакомился брат, обязательно задавал ему вопрос: «Вы ведь не один в семье?» Вначале был Шарль с изумительными голубыми (гораздо ярче моих) глазами и безупречно белыми зубами. И рядом с ним я — малокровный, щуплый, тщедушный младший брат с профилем в форме полумесяца и впалыми щеками.
Старшим быть нелегко — надо во всем подавать пример. Кто же он — отчаянный разведчик? Развенчанный король? Черновик? Суррогатный отец? Как и Каин Авеля, в детстве старший брат неоднократно порывался меня убить. Однажды он в этом почти преуспел. Дело было в По, в игровой комнате в подвале виллы «Наварра», по которой Шарль гонялся за мной с гаечным ключом в руке. Меня спасла кузина Жеральдина, бросившаяся ему наперерез. В другой раз он обстреливал меня шариками для игры в петанк, причем целился в лицо. Я приплясывал на месте, уклоняясь от стальных хромированных снарядов. Наши жестокие столкновения производили сильное впечатление на кузена Эдуара, который моложе нас на несколько лет. Сегодня Эдуар Бегбедер работает в ЮНИСЕФ, разъезжает с гуманитарными миссиями. Он бывал в Руанде, Боснии, Осетии, на Шри-Ланке после цунами, — полагаю, за свою жизнь он повидал ужасов больше, чем кто-либо другой из моих знакомых. Тем не менее он не может забыть, как я истошно вопил, удирая от Шарля. Кроме того, старший братец регулярно топил меня во всех бассейнах и морях, крепко держа мою голову под водой, — именно благодаря ему я стал чемпионом по задержке дыхания и даже сегодня легко могу не всплывать около двух минут. Еще он пытался удушить меня подушкой, придавив мне плечи коленками, чтоб не дрыгался. Я никогда на него не обижался, потому что сам провоцировал его на грубость, ломая все, что он строил, — домик из «Лего», песчаный замок или модель самолета. У моего отца тоже был старший брат — властный, высокомерный, насмешливый (Жеральд Бегбедер); он искренне ненавидел отца всю свою жизнь. Ненависть старшего к младшему естественна (новенький отбирает у него долю пирога), но она не обязательно взаимна. Я довольно рано избрал тактику плутовства в духе Ганди — в ответ на проявление силы постоянно задирал брата. Единственное отличие между мной и Махатмой состояло в том, что я чаще всего нападал исподтишка, например, поддавал ему острой коленкой под зад с криком: «Берегись!» — к таким уловкам, насколько мне известно, основатель современного индийского государства никогда не прибегал. Брат потом долго ходил с желто-зелеными синяками. Следовательно, его братоубийственные поползновения можно квалифицировать как самооборону. В общем и целом, мы были нормальными мальчишками и носили свои синяки гордо, как медали.
Досаждая брату, я пытался изменить судьбу нашей семьи. Мы с Шарлем не желали походить на старшее поколение: наш отец рассорился со своим братом, они судились из-за наследства и никак не могли договориться об управлении «Беарнскими оздоровительными курортами». Я беспрестанно дразнил брата, но только оттого, что не умел попросту, без выкрутасов, сказать: «Шарль, я тебя люблю». Ну вот, все-таки сказал, но больше повторять не буду, один раз в жизни — вполне достаточно. Понталис пишет, что два брата могут питать друг к другу любовь, ненависть или дружеское расположение; иногда эти три ингредиента, перемешавшись, оборачиваются гремучей смесью. На шкале братских чувств, от гомосексуального инцеста до братоубийства, я бы расположил наши отношения строго посередине, где-то между взаимным обожанием и нарочитым безразличием. Довольно скоро я смирился и принял неизбежное: у него жизнь будет правильно организованная, у меня — беспорядочная. Однако, оставаясь соперниками, против внешнего мира мы выступали единым фронтом: стоило какому-нибудь чужаку затронуть одного из нас, второй не задумываясь бросался на защиту и готов был биться до смерти. Шарль любил командовать, но любил и покровительствовать. Наши вечные подколки, взаимные оскорбления, жестокая пикировка связывали нас прочной нитью; я не мог удержаться от смеха, когда он, обзывая меня «лакеем», требовал, чтобы я подал на стол очередное «блюдо»… Или в ресторане, когда он пытал метрдотеля: «Камамбер у вас действительно хороший?» «Полагаю, да», — отвечал тот. «Ах, вы полагаете? Соблаговолите проверить». «Соблаговолите!» Я так хохотал, думал — умру.
Я вырос под гнетом этого блистательного диктатора, чью непререкаемую властность, слава богу, несколько смягчала самоирония. Он родился в один день с Адольфом Гитлером, и я никогда не уставал ему об этом напоминать. На мой взгляд, это служит лучшим доказательством того, что астрология — точная наука. Мать без конца разнимала нас. Когда Хлоя жалуется, что у нее нет ни сестры ни брата, я всегда говорю ей: «Ты просто не понимаешь своего счастья». В других семьях отношения складываются точно так же, и я не держу на брата зла. Я родился позже него, ему было необходимо меня победить, сокрушить узурпатора, сверхштатного ребенка, чтобы пребыть Великим Карлом; ну а мне пришлось давать ему отпор, дабы доказать миру свою неповторимость и независимость и самоутвердиться в качестве Фридриха. Таким образом Шарль сделал младшего братишку сильным.
Как, скажите на милость, убить отца, если его никогда нет дома? Оставался брат. Каждый приспосабливается как может.
Взлеты и падения, случавшиеся в личной жизни нашей матери, имели ряд побочных последствий. С нуля до шести лет — богатство, с шести до восьми — бедность, с восьми до четырнадцати — роскошь, с четырнадцати до восемнадцати — почти нищета. Вместе с матерью мы перебирались в ее маленьком белом «Фиате-127» из огромных апартаментов в крошечные конурки. Никто не обвинит мою мать в корысти: из чистого романтизма она дважды без колебаний бросала великолепное жилье и втискивалась с обоими сыновьями в квар-тиренку, оплачиваемую грошовыми гонорарами за переводы дебильных романов серии «Арлекин». Еще вчера у каждого из нас была своя комната, а назавтра мы уже опять спали на двухъярусной кровати. Мы не голодали — просто носили свитеры с заплатками на локтях. Когда мне было 17 лет, мы жили на улице Коэтлогон и делили с братом одну спальню на двоих; стены в ней были обтянуты голубой тканью. Нам даже случалось приводить туда девчонок — в свои односпальные койки. Шарль занимался с ними любовью в полной тишине, зажимая очередной подружке ладонью рот, — я в это время притворялся, будто сплю. Иногда посреди ночи он будил меня и требовал прекратить кашлять или ворочаться; я в ответ предлагал ему перестать скрипеть зубами и храпеть. Когда он корпел над высшей математикой, я нарочно включал на полную громкость «Blue Oyster Cult». Совместное существование — это не так уж просто. По достижении совершеннолетия каждый из нас постарался как можно быстрее сделать из дому ноги, и с тех пор мы отдалились друг от друга. Наверное, он испытал облегчение. Я все еще прихожу в себя.
Я так и не разобрался, почему мы разошлись: то ли потому, что изначально были слишком разными, то ли, наоборот, я сам изо всех сил старался стать непохожим на брата, так как догадывался, что будущее нас разлучит, и мой единственный шанс выдержать этот новый развод — сделаться полной противоположностью Шарля. У нас впереди было две жизни, у каждого своя, и нам вряд ли удалось бы прожить их вместе. Только после того, как мы расстались, я осознал, насколько был привязан к своему лжеблизнецу. С того дня как брат ушел из дома, я не переставая искал ему замену. Старших приятелей, которые говорили мне, куда идти и что делать (американцы называют это явление «ролевой моделью»). Я очень рано приобрел привычку следовать за тем, кто готов нести ответственность за двоих.
Поймите меня правильно: Шарль действительно наполнил смыслом мою жизнь. Я рос и взрослел в оппозиции к брату. Все мое существование подчинялось главному принципу — превратиться в его антипода. Может, это и глупо, но в десять лет я окончательно решил стать не таким, как он. Стать его «ян», его антиобразом, его искаженным отражением, его назойливой мухой, его странным двойником (по-немецки Doppelganger), его изнанкой, его теневым кабинетом, его альтер эго (тем, кто ему альтернативен), его мистером Хайдом. Он любит созидать? Я стану ниспровергателем. Он силен в математике? Я навалюсь на французский. Он любит игры в компании? Я уединюсь в углу с книжкой. У него нет отбоя от девчонок? Я буду рубиться с парнями на детском бильярде. Он верующий католик? Я превращусь в насмешливого безбожника. Я обожал анисовые и лакричные леденцы ТОЛЬКО ПОТОМУ, что он их терпеть не мог. Брат наслаждался играми в большой компании — я предпочитал в одиночку торчать у автоматов с видеоиграми: опускал в щель двухфранковую монету и, как одержимый, палил по всему, что движется, рушил кирпичные стены, поливал огнем марсиан в «Space Invaders», взрывал метеориты в «Asteroids» и крушил ракеты с пришельцами в «Defender». Все решилось еще в раннем возрасте: Шарль уже в девять лет читал «Picsou Magazine»[77] и коллекционировал электрические поезда; сегодня он жонглирует колоссальными инвестициями в энергетику и не скрывает, что намерен составить конкуренцию SNCF[78]. Никакой эволюции, мы с детства запрограммированы обществом, делающим нас безнадежно инфантильными.
Я в том же возрасте читал «Pif Gadget» (коммунистическое издание) и в саду виллы «Патракенея» играл в жокари[79], с отчаянной яростью колотя по мячу, который надо мной откровенно издевался. Без сомнения, жокари — самая идиотская в мире игра, нечто среднее между баскской пелотой и метанием бумеранга; это единственный вид спорта, в котором, как в литературе, ВЫИГРАТЬ НЕВОЗМОЖНО. Без Шарля я перестаю понимать, кто я такой, я теряюсь, он — мой якорь, хотя не знает об этом и уверен, что мне на него плевать. До сегодняшнего дня он для меня — точка отсчета. Вы полагаете, все эти фокусы заканчиваются, когда человек взрослеет? Ха-ха. Он женат уже 12 лет, я дважды разведен. Он входит в MEDEF[80], я состоял консультантом у Французской коммунистической партии. Не успел он получить орден Почетного легиона, как я загремел в кутузку.
Расстояние, разделяющее Елисейский дворец и Тюрьму, невелико. Один брат близок к тому, чтобы сколотить себе состояние, и вот-вот его грудь украсится розеткой, второй — почти такой же, выросший бок о бок с первым, воспитанный той же матерью, будет стоять нагишом в окружении легавых, а потом дрогнуть на нарах. Надеюсь, эта бесстыдная глава его не оскорбит. В книге, опубликованной год назад, он излагает совсем другую версию: «Между нами никогда не было ни малейшего соперничества». Ясное дело — ведь победил-то он.
Можно ли сказать, что мой моногамный брат счастливее меня? Вынужден отметить, что добродетель и вера, судя по всему, приносят ему больше радости, чем мне гедонизм и материализм. Единственный настоящий бунтарь, подлинный безумец и великий мятежник в нашей семье — именно он, и так было всегда, хоть я этого и не понимал, тогда как мои разнузданные выходки «не выпавшего из детства» маразматика — не более чем послушное следование ходу вещей. Капиталистический принцип (все, что приятно, — необходимо) так же глуп, как христианская покаянность (все, что приятно, — грех). Я развлекаюсь, ища забвения и отказываясь взрослеть, а в основе его жизни — прочный брак, дети, живущие вместе с ним, вечная религия и дом с цветущим садом. Я с форсом предаюсь ночным удовольствиям, не желая замечать, что из нас двоих больше обуржуазился именно я. Убегая от семьи, я не отдавал себе отчета в том, что отступаю перед более страшным врагом — индивидуализмом, приводящим к потере памяти. Лишенные семейных связей, мы превращаемся во взаимозаменяемые номера — как «друзья» в «Одноклассниках», как безработные в ANPE[81], ожидающие места, или заключенные в тюрьме.