— Значит, и про мышку вы мне тоже все наврали! Почему вы все время врете?!
Я корил себя за то, что лгал Хлое. Кому на свете верить, если собственные родители плетут небылицы? Хороший вопрос. Он еще всплывет в этой головоломке.
Благодаря материнским генам моя дочь гораздо красивее, чем я был в ее возрасте. От меня ей достались: подбородок, худоба, торчащие вперед зубы (ей придется, как и мне когда-то, носить брекеты; на ее месте я бы подал на меня в суд). Хлоя никогда не смеется, если ей щекочут пятки или подмышки. Единственный фокус, который срабатывает, это «идет коза рогатая». Я начинаю от пупка и на кончиках пальцев «шагаю» вверх, к шее. При виде приближающейся «козы» дочка пытается отбиваться, пригибает голову к животу и извивается, но не слишком активно, потому что жаждет именно того, чего боится, хочет той пытки, которой не хочет, так что «коза рогатая» пробирается все выше, к тоненькой шейке, чтобы завершить маршрут под подбородком. Здесь терпению Хлои приходит конец, она заливисто хохочет, и этот смех — мое лучшее лекарство; я подумываю над тем, чтобы записать его на магнитофон, закольцевать пленку и слушать по вечерам, когда делается особенно тошно. Если бы меня попросили дать определение счастья и радости жизни, я вспомнил бы про этот хохот; он — апофеоз, моя благословенная награда, дарованный небесами бальзам.
Когда она впервые попробовала печенье с апельсиновой начинкой, я мгновенно узнал это ощущение. Я вижу, что она ничего не ест, потому что никогда не бывает достаточно голодна. Я и сам был таким (как же я изменился!). Не страдая анорексией, я всегда ел очень мало; не при ней будь сказано, но если меня в ее возрасте заставляли доедать все, что оставалось на тарелке, я, словно белка, набивал пищей рот, а потом бежал в «одно местечко» (бабушкино выражение) и благополучно ее выплевывал. Странно все же наблюдать, как кто-то в точности повторяет то, что проделывал ты сам. Я не так уж далек от тебя, потому что и в том, и в этом, и еще вот в этом опередил тебя, и, если ты думаешь, что первой в мире изобрела или пережила то-то и то-то, знай: когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я изобрел и пережил то же самое. Качаясь на качелях, дочка то выпрямляется, то сгибает коленки, чтобы взлететь повыше, — я ссадил свои, вытворяя то же самое; я тоже, пока не замутит, крутился на каруселях и пачкал пальцы липкой сахарной ватой; я тоже ненавидел тертую морковь и обожал конфеты в больших пластмассовых банках из киосков возле Люксембургского сада — жевательный мармелад, лакричные палочки с древесным вкусом, жвачку в длинных цилиндриках, ракушки и разноцветные леденцы. А дневные сеансы в кино… Вот и еще одно воспоминание вернулось, словно пространственно-временной бумеранг. В «астон-мартине» играла магнитола и звучала песня «Beatles»: «I’m looking through you / Where did you go? / I thought I knew you? / What did I know?»[71] После развода отец возил нас с братом обедать в новый модный ресторан «Гиппопотам», а потом водил на дневной воскресный сеанс в кино, не особенно беспокоясь, что мы не успеваем к началу. На Больших бульварах тогда царила мода на «непрерывные киносеансы». Мы входили в зал посреди фильма, поднимали целый ряд, сгорая со стыда, и пытались понять, что же происходит на экране. Чаще всего картина была про ковбоя, и мы заставали его в тот момент, когда ему попадали стрелой в плечо или, как вариант, когда ее извлекали, после чего рану прижигали угольком из костра; ясное дело, перед операцией дружок героя давал ему хлебнуть виски в качестве обезболивающего и тут же совал между зубов деревяшку. Еще мы смотрели фильмы про динозавров (»Земля, позабытая временем») или про английские подводные лодки, атакуемые немецкими торпедами.
В «Кинопанораме» на авеню Мот-Пике смотрели «Бен-Гура» с Чарлтоном Хестоном (посреди сеанса был антракт). Поскольку папа не очень хорошо представлял себе, о чем с нами разговаривать, он начал таскать нас на все подряд оперетты Франсиса Лопеса в театре «Шатле» (помню «Цыгана» с Хосе Тодаро) и в цирк «Амар» (я долгое время думал, что название состоит из одного слова: «Циркамар», как, например, «Мирамар»), пока не превратил в убежденных киноманов; у нас были периоды увлечения братьями Маркс в «Мак-Магоне», затем Жаком Тати в «Шампо», Мелом Бруксом, которого отец обожал, как, впрочем, и мы (»Сверкающие седла», «Немое кино», «Продюсеры» и «Молодой Франкенштейн», жутко меня напугавший), потом инспектором Клузо[72] и особыми залами с мощными низкочастотными динамиками, от которых вибрировали кресла: там мы посмотрели «Землетрясение», «Лавину», «Сражение при Мидуэе»… Когда загорался свет, мы оставались сидеть на месте, дожидаясь начала фильма, конец которого только что посмотрели.
Обычно перед картиной показывали мультик (»Том и Джерри», «Багз Банни» или «Хитрый Койот и Дорожный Бегун»); за ним крутили рекламу Парижского аэропорта (в сопровождении песенки «I started a joke»[73] группы «Bee Gees» или «Without you»[74] Нельсона) и разных продуктов: некоторые из них уже не производятся (вафли «Cadbury», конфеты «Supercarambar», «Topset», «Picorette», коктейль «Fruite» — тоже под песенку: «Откажись от мешанины — пей почаще витамины!»), а другие безнадежно вышли из моды (шоколад «Chocoletti», какао «Ovomaltine», газировка «Canada Dry» — с Элиотом Нессом, обреченным вечно выпускать на свободу Аль Капоне и провозглашать: «По цвету — вино, на вкус — вино, по существу — не вино»). По проходам сновали продавщицы сладостей с висящей на шее плетеной корзинкой. Отец пускал через весь ряд пятифранковую купюру с портретом Виктора Гюго и получал в обмен пакет мятных леденцов и два эскимо: мне ванильное, Шарлю — шоколадное. Папа часто повторял одни и те же шутки. Например, говорил: «Это мое мнение, и я его разделяю».
Или называл нас «болвансонами», чем страшно смешил. Наконец, гас свет и мы могли насладиться началом фильма, заранее зная, чем он кончится. Так, посмотрев гонку на колесницах, во время которой Бен-Гур насмерть бьется с мерзавцем Мессалой, мы задним числом обнаруживали, что прежде эти двое крепко дружили. Читатель без труда догадается, что «непрерывные сеансы» оказали существенное влияние на эту книгу: я начал с конца и надеюсь, что кончу началом (освобождением?).
Кстати, о фильмах, на которые нас водил отец. Однажды мне пришлось пережить настоящий кошмар. Папа вздумал показать нам «Мотылька», хотя для картины о жизни на кайенской каторге мы явно были еще слишком малы. Оба, и Шарль и я, мы по очереди рыдали, закрывая лицо шарфом. Затыкали уши и подвывали, лишь бы не слышать стонов каторжников. Удирали в туалет, не желая видеть всю эту кровь, пытки, жестокие наказания за попытку бежать, Дастина Хоффмана, поедающего в яме мокриц… С тех пор прошло тридцать лет, но я так ни разу и не пересмотрел этот фильм. Все, хватит о нем думать, иначе я воображу себя Стивом Маккуином и начну жрать тараканов и лизать засохшую на полу лужу блевотины. Любопытно (хотя не так уж удивительно), что мозг тасует воспоминания, отбирая те, что связаны с тюремным заключением: экскурсия в Алькатрас, просмотр «Мотылька»…
Глава 26 Научное отступление
Чтобы убить время, слушаю разговоры охранников. Один из них читает второму статью из «Монда», из раздела «Наука»: «Стимуляция мозга электрическими разрядами оживляет память». Судя по всему, речь идет о мужчине, которого лечили от ожирения, воздействуя на мозг электродами, а он вдруг вспомнил эпизод тридцатилетней давности. Дело было в Канаде, и пациент вдруг будто наяву, в красках, увидел, как гуляет с приятелями по парку. Он даже узнал свою тогдашнюю подружку; ребята шли и о чем-то трепались; ему слышался говор, но невнятный. Себя он в толпе не видел. Н-да, надо срочно собираться в Торонто, пусть потыкают мне чем-нибудь этаким в гипоталамус. Правда, вначале придется долго обжираться, чтоб набрать лишний вес. Вообще-то я тут скоро с голоду подохну, а заодно свихнусь.
Поскольку дочь бередит мою память, я делаю вывод, что ребенок выполняет функцию воздействующего на мозг электрода. Стоит мне на нее посмотреть, и в голове вспыхивают электрические разряды. Вот вам одно из возможных определений любви: это электрошок, пробуждающий воспоминания.
Глава 27 Прогулка по Парижу
В 14.00 мне сообщили, что прокурор распорядился перевезти меня в больницу Отель-Дьё, чтобы я пописал им в пробирку. Я жестоко разочарован: инспектор, допрашивавший меня утром, утверждал, что после проведенной в «обезьяннике» ночи меня выпустят, — ничего подобного. Четверо полицейских заводят мне руки за спину, надевают наручники и ведут к фургону, в котором мне предстоит прогуляться по Парижу. Прячу голову под куртку — на случай если нас подкарауливают папарацци. Впрочем, я даже доволен: экскурсия в больницу позволит глотнуть свежего воздуха. Наконец-то я покину вонючий стенной шкаф, в котором промаялся всю ночь…
Поскольку дочь бередит мою память, я делаю вывод, что ребенок выполняет функцию воздействующего на мозг электрода. Стоит мне на нее посмотреть, и в голове вспыхивают электрические разряды. Вот вам одно из возможных определений любви: это электрошок, пробуждающий воспоминания.
Глава 27 Прогулка по Парижу
В 14.00 мне сообщили, что прокурор распорядился перевезти меня в больницу Отель-Дьё, чтобы я пописал им в пробирку. Я жестоко разочарован: инспектор, допрашивавший меня утром, утверждал, что после проведенной в «обезьяннике» ночи меня выпустят, — ничего подобного. Четверо полицейских заводят мне руки за спину, надевают наручники и ведут к фургону, в котором мне предстоит прогуляться по Парижу. Прячу голову под куртку — на случай если нас подкарауливают папарацци. Впрочем, я даже доволен: экскурсия в больницу позволит глотнуть свежего воздуха. Наконец-то я покину вонючий стенной шкаф, в котором промаялся всю ночь…
Отель-Дьё меня разочаровал. Тюремного врача нет на месте — удалился обедать. Сижу и жду в компании других заключенных: мокрого как мышь нарка в ломке, серолицего, исступленно чешущего себе руки; наркодилера, тупо повторяющего, что он ни в чем не виноват; воришки, который, едва с него сняли наручники, бросился пожимать лапу дилеру: оказывается, они знакомы, уже сидели вместе. Наконец врач, отобедав, соизволил вернуться, и полицейский протягивает мне белый пластиковый стаканчик:
— Ну, в общем, это… Вы должны туда помочиться.
И указывает мне на дверь туалета. Проблема в том, что мне нечем писать — я все утро только и делал, что выжимал из себя влагу. Когда я просек, что единственное доступное мне развлечение состоит в походах в туалет и обратно, то использовал этот шанс на всю катушку. Охранникам приходится отпирать двери камеры и вести вас в конец коридора, что позволяет размять ноги. Так что в настоящий момент я не способен порадовать жандармов ни единой каплей. Возвращаюсь из туалета с пустым стаканчиком. Возле меня столпилось человек пятнадцать недоумевающих полицейских в форме: один из самых популярных в мире французских писателей, арестованный за непотребное поведение в общественном месте, не может пописать в стаканчик. Ситуация не радует ни их, ни меня. Прошу принести воды, выпиваю три стакана и снова усаживаюсь рядом со своими новыми друганами — наркоторговцами. Тот, который только что объяснял полицейским, что никакой он не дилер, поворачивается ко мне:
— А ты-то чего тут забыл? Я тебя вроде где-то видел… Тебя по телику не показывали?
Странно, что мои голосовые связки еще в норме:
— Употреблял наркотик на улице.
— Гаш?
— Кокс.
— Ха-ха-ха! Ну ты даешь! Ты чего, прям с руки нюхал или на помойном баке пристроился?
— На капоте тачки.
Он покатывается со смеху:
— Не-е, мужик, ну ты крутой! Респект и уважуха. — Он понижает голос: — Слышь, если тебе надо, только свистни. У меня такой кокос закачаешься. Вот тебе моя мобила.
— Э-э… Да я, собственно…
— Канал надежный, не дрейфь. Восемнадцатый округ… «Рыбья чешуя», венесуэльская. Натуральный продукт, ты чё…
— Ого, значит, у нас уже и дилеры за экологию борются?
— А то! Никакой генетически измененной дряни! Гарантия сто процентов!
Мы вместе смеемся. Нарик в героиновой ломке силится улыбнуться. Вот оно, братство наркоманов за решеткой. Тюряга — лучший клуб знакомств. Наконец мой мочевой пузырь пробуждается. Снова иду в туалет, теперь уже в сопровождении эскорта полицейских, как будто я глава какого-нибудь государства. Выхожу, держа в руке теплый желтый стаканчик. Далее врач меня быстро осматривает, роняя довольно загадочную фразу: «Давление повышенное, но после того, что вы пережили, это нормально». Снова еду в полицейском фургоне через весь Париж: душа в смятении, запястья в наручниках болят. Пытаюсь шутить с охраной: «Можно здесь остановиться? Вон там красивый «бентли» с подходящим капотом!» Кое-кто просит у меня автограф, другие рассказывают, что не так давно задержали в автобусе Элькабаха[75] и он вел себя куда менее дружелюбно, чем я (грозился, что позвонит в Елисейский дворец!). Около пяти надзиратели снова запирают за мной дверь камеры предварительного заключения в комиссариате Восьмого округа. Хорошая новость: меня там поджидает Поэт. Он наконец протрезвел. От него разит водочным перегаром и нечищеными зубами; посовещавшись, мы придумываем для этого специфического запаха название — водкаиновый. Он ничего не помнит: ни как нас арестовывали, ни как мы пытались дать деру, ни как он переночевал в застенке. Сообщает, что полицейские устроили у него в квартире обыск с натасканными на наркоту собаками. Ничего не нашли, но бедные животные, страдающие от ломки, не отходили от стола, на котором он обычно насыпает дорожку, и все нюхали, нюхали… Да, про память воды мы уже знаем, теперь выясняется, что и у мебели тоже есть память.
При аресте у Поэта обнаружили три грамма кокса — не сообразил выбросить, пока мы играли с полицией в догонялки. Теперь боится, как бы его не обвинили в сбыте. А это несколько лет тюрьмы… Однако он кажется более спокойным, чем я. С него все как с гуся вода. Пессимизм служит ему броней: он всегда готов к худшему и никогда ничему не удивляется. Я, наоборот, еле сдерживаю ярость. Мы не заслужили подобного обращения. Скоро сутки, как я не спал. У меня сальные волосы, из-под мышек воняет потом, я сам себе омерзителен. Двух французских писателей, баловавшихся запрещенным снадобьем, арестовали и бросили в камеры, лишенные естественного освещения, — настоящие клетки, где негде повернуться, где глаза слепнут от неоновых ламп, где не отличить дня от ночи, где не заснуть из-за криков, ругани и тесноты; нас отрезали от мира, дав разрешение всего на один телефонный звонок, причем при посредстве женщины-полицейской, которая в конце концов связалась с матерью моей дочки и сообщила ей, что я сижу в Восьмом ОППУРЕ и, следовательно, не смогу сегодня забрать Хлою на среду. Я читал репортаж об условиях тюремного содержания студентов-бунтовщиков в Тегеране: они ничем не отличаются от парижских. Нет, одно отличие все-таки есть: их там каждый день секут электрическим проводом. Когда я делюсь этим соображением с Поэтом, он заливается смехом:
— Да мы с тобой везунчики!
Его черный юмор производит на меня благоприятное воздействие, и я наконец улыбаюсь:
— Эй вы! Высеките нас, пожалуйста!
— Мы все — иранские студенты!
— Мы все — болгарские медсестры!
— Пришлите нам Сесилию!
— Нет — Карлу!
— Хо-тим Се-си-лию!
— Хо-тим Кар-лу! Кар-лу! Кар-лу!
На крики прибегает комиссар:
— Чего расшумелись?
— Комиссар! Я готов сознаться в любом преступлении! Я насильник из Утро[76]. Я — тот японец, который живьем сожрал гражданку Голландии! На все вопросы я отвечаю: «Да!» Да, да, да! Если я во всем сознаюсь, вы меня выпустите?
Комиссар — человек опытный. Он понимает: несмотря на шутовской тон, я вот-вот взорвусь.
— Наберитесь терпения, пожалуйста.
Как только прокурор получит результат вашего анализа, вас отпустят. В досье на вас ничего нет.
— Сутки тюряги за дурацкую выходку? Французское общество сошло с ума!
— Вас пока просто задержали. Мы не можем прикрыть наркоторговлю, поэтому хватаем потребителей. Это как с проституцией: правосудие преследует клиентов. Не будь клиентов, не было бы и проблемы…
— С ног на голову!
— И с педофилией дело обстоит аналогично. Мы не в состоянии помешать психам насиловать детей, поэтому отлавливаем тех, кто распространяет детскую порнографию через Интернет.
— Но вы же должны понимать, насколько это несправедливо! Никто не спорит: тот, кто дрочит, вдохновляясь подпольным видео, нюхает снежок или трахает албанских проституток, ведет себя очень плохо, но, согласитесь, он ВИНОВАТ ГОРАЗДО МЕНЬШЕ, чем тот, кто снимает детское порно, закупает за границей тонну кокса или крышует шлюх!
— А чего вы хотите? Нет спроса — нет предложения.
— Вы рассуждаете, как какой-нибудь экономист. Сажать в тюрьму людей за их пороки — это главный прием диктатуры. Вы даже не отдаете себе отчета в том, что невольно способствуете возрождению моральных норм фашизма.
— А вы — отрыжка французской системы здравоохранения. Мы бережем здоровье граждан, потому что оно слишком дорого обходится обществу. Разве вам неизвестно, что после сорока лет кокаинист живет под постоянной угрозой инфаркта?
— Вот спасибо! То-то я смотрю, меня сегодня с самого утра полиция носит на руках!
Тут в разговор вступил Поэт:
— «Правление, основанное на принципе благоволения народу, подобно тому, как отец благоволит своим детям, иначе говоря, правление отеческое, при котором подданные, как малые дети, не в состоянии различить, что для них полезно, а что губительно, и вынуждены вести себя пассивно, ожидая, когда повелитель рассудит, в чем должно состоять их счастие, и когда он проявит доброту и пожелает позаботиться об этом счастии: такое правление есть величайший деспотизм, какой только можно себе представить».