Нашлись даже какие-то свидетели, подтвердившие, что видели у него прежде пистолет, правда, вот марку его никто точно назвать не мог. Выдавив эту информацию, Коломейчук пообещал Сергею мелкие неприятности в связи с тем, что автомобиль, попавший в аварию, все же принадлежал ему, хоть за рулем и находился другой человек, после чего пожелал скорейшего выздоровления и откланялся.
Сергей им рад не был. Он будто почувствовал, что Виктор и Ася не просто приехали вместе – навестить его, а что они вообще теперь – вместе.
Поглядывал на них искоса – и будто даже принюхивался.
Перед тем как начать разговор Виктор вдруг с ужасом вспомнил, что сообщил ей только о Сергее, но про Николая и Макса ей необходимо было рассказать.
«А вдруг она заплачет?» – и непонятно было, что его больше тревожит – ее горе или собственная ревность к ее покойникам.
Нет, она не заплакала. Выслушала Сергея молча, взяла у него из рук сигарету, сделала пару коротких быстрых затяжек – вернула.
– Вот так-то, девочка! Все твои бывшие того, фьюить! Оставили тебя.
Она передернула плечами. Тихо, но твердо сказала:
– Сереж, не надо так.
Вынула из сумки три апельсина, положила на тумбочку. Дома Виктор и не заметил, когда она успела их прихватить. Любая еда из ее рук появлялась совершенно неожиданно и безо всяких хлопот.
– Витя, выйди-ка! – попросил вдруг Сергей.
Виктор вышел за дверь, решив, что Сергей хочет побеседовать с Асей без него, но он почему-то вышел вслед.
– Это я с тобой хочу поговорить,– объяснил.– С ней уже не о чем.
– Ну?
– Да что «ну»?! Я и так вижу, ты с ней спал. Ты, дружок, поберегись. Вряд ли она тебе по зубам.
– Я ее есть не собираюсь,– огрызнулся Виктор. Разговор был ему неприятен. Если Сергей сейчас снова начнет говорить про Асю гадости, то по зубам скорее всего достанется ему.
– Она изменилась. Очень. Я просто вижу, что это уже не моя женщина,– объяснил Сергей.– Ты что, сам не замечаешь, она на тебя становится похожа, как щенок у хороших хозяев. Спокойная такая, тихая, молчит. Мне аж страшно.
– Утомил ты со своей мистикой,– ответил Виктор, хотя, конечно, ему приятно слышать, что Ася с ним другая, не такая как прежде, не такая, как была с Сергеем или еще с кем-то.
– Но ты понимаешь, что ее там видели?!
– Да, понимаю. Тебя там тоже, кстати, видели, и ты один из всех остался жив.
– Ты тоже. Пока.
– Это в каком смысле – «пока»?!
– В буквальном. Пока-пока. Разговор окончен.
Сергей вернулся к себе в палату, где его ждала Ася. Но она выскочила оттуда моментально, посмотрела Виктору прямо в глаза, сказала опять с той же интонацией, что и утром:
– Поехали!
– Тебя там видели,– сказал ей Виктор в машине.
– Я знаю,– ответила она.
– Ты там была?
– Да, конечно, ты же сам говоришь, что меня там видели.
Они подъехали к ее дому. Она вышла и молча отправилась к двери. Виктор плелся за ней, не зная сам – зачем, но повернуться и уйти – он не мог.
Поднялись в квартиру, и вот только тут – в своем доме – Ася вдруг расплакалась, даже не расплакалась, а разревелась. Слезы ливнем хлынули.
– Все умерли, все умерли, все умерли...– твердила она. А маленькая андалузская собачка, запрыгнув к ней на колени – слизывала слезы.
Виктор себя чувствовал лишним, совсем лишним, но и уйти он не мог.
Он переминался с ноги на ногу в прихожей и ждал, когда закончится этот ливень.
Потом она обернулась к нему и тихо сказала:
– Останься, пожалуйста! – и добавила виновато.– Я больше так не буду.
И он остался.
– Но все-таки, тебя видели там.– Продолжить этот разговор он решился только на следующий день, и только после завтрака.
Его удивляло, что она сама не заговаривает о погибших.
– Да, у меня там дом, я там часто бываю.
– Дача? – переспросил Виктор.
– Ну почему же дача, я говорю – дом. Обычная такая деревенская изба. Я тебя отвезу туда, потом.
Само словечко «потом» – зацепило Виктора, ему хотелось думать и верить, что у них много еще будет этого «потом», тем не менее – тяжелый разговор стоило довести до конца. Выяснить сейчас все и сразу.
– И что ты там делала?
– Гуляла с Цахесом,– кратко ответила Ася.
– Просто гуляла?
– Виктор, ты хочешь узнать, виновата ли я в смерти Николая и Макса?
– Ты не виновата,– быстро перебил он ее.
– Виновата,– она смотрела ему в глаза.– Я желала им смерти, потому что они бросили меня. Но я не убивала их. Если они сами ушли от меня – то для меня они уже умерли. Они дали мне все, что могли, а потом бросили. И взяли, что могли.
– Но Сергей говорил...
Ася не дала ему закончить фразу.
– Что говорил Сергей – я могу представить. Роковая женщина, инфернальная шлюха, меняет мужчин как перчатки, спокойно пройдет по трупам и не оглянется. Ревнивая, мстительная, злобная, взбаломошная.
– Это не так...– Виктор и сам не понял своей интонации, что-то полувопросительное, скорее, чем утверждение, но ему хотелось, чтобы Ася сама ему сказала, что нет, это не так, что Сергей придумывает, наговаривает, очерняет. Если Ася это скажет сама – ей он поверит, он вообще всему поверит, что она скажет.
– Нет, это не так. Я скорее теряю мужчин, как перчатки. Они все бросили меня,– тут Виктор понял, что она сейчас опять расплачется, растечется весенним ливнем, бросился к ней, обнял, начал утешать, умывать, убаюкивать и слушать, слушать, слушать – ее сбивчивую историю – историю маленькой детдомовской девочки, которую все бросили и никто не любит.
**/**/2008 lina write:
вместо живота – впадина, а под ним вообще – пропасть, щель, бесформенная дыра без краев.
ты таешь от мужских прикосновений – и это не метафора. таешь, растекаешься, становишься податливой на краткий миг, когда тебя можно начинать лепить. если упустить этот миг, совсем растечешься, как прошлогодний снег, как вчерашнее мороженое.
для тебя любовь – означает единственное желание – полностью раствориться и исчезнуть.
не владеть, не обладать, не созидать, не созерцать.
чтобы просто тебя не стало.
любовь для тебя крайне разрушительное чувство.
не дает ничего. так ведь и не берет.
не брать и не отдавать.
ты хочешь только, чтобы тебя не стало. ты охотно принимаешь всё – любую позу и любую форму. без метафор.
никакие человеческие отношения с объектом любви невозможны.
русалочка превращается в морскую пену,
снегурочка растекается грязной лужицей.
ты зачем-то продолжаешь существовать между двух ипостасей – лягушкой и царевной.
и тебя спасти – это от тебя отказаться, заморозить для завтрашнего дня, отойти в сторону. уйти и оставить.
**/**/2008 lina write:
любовь не входит в принятый список жизненных ценностей: семья, дом, здоровье, работа, успех, творчество, деньги, карьера, гендерная востребованность, свобода – и прочее (я плохо разбираюсь в принятых жизненных ценностях, только точно знаю, что любовь в этот список не попадает).
любовь – довольно неприятная штука – она обесценивает весь этот список, но ничего не дает взамен.
я вообще, совсем, совсем о другом. я о том – чем любовь отличается от эгоизма.
любовь – это не собственничество, но и не жертвенность.
я где-то прочла, что эгоист даже позволит другому человеку быть счастливым, если этим счастьем тот будет обязан ему
самопожертвование – это тоже довольно эгоистичная сладость
но любовь – это совсем другое. любовь – это когда ты позволяешь человеку быть счастливым – даже без тебя.
это такая редкость.
и тут вопрос – ради чего ты готова отказаться от любви. и от чего ты готова отказаться ради любви. вопроса два – ответ один: ради любви я готова отказаться от любви.
XXI
В качестве эпиграфа:
Николай Гумилев
«Потом» – наступило довольно скоро, когда выпал уже настоящий плотный снег и укрыл своей белизной все беды и горести. Хорошо начинать новую жизнь – с белого снега. Как новый роман – с белого листа.
Особенно хорошо начинать эту новую жизнь в деревенском старом доме, со скрипящими половицами, с настоящей русской печкой, с морозными узорами на стеклах.
В городе не бывает такой зимы, особенно в Петербурге, где серая мразь и слякоть – и под ногами, и над головами.
А тут белое-белое поле, снег слепит глаза. Все белое и бескрайнее. Пуховые сугробы – похожи на гигантские пирожные меренги. И ослепительно синее небо – куполом.
Крошка Цахес сходил с ума от счастья – взрывая эти сугробы; Виктор с удовольствием бы составил ему компанию – носиться с радостным визгом, падать плашмя, валяться на снегу, зарываться в самую глубь сугроба – и выскакивать оттуда ракетой.
А тут белое-белое поле, снег слепит глаза. Все белое и бескрайнее. Пуховые сугробы – похожи на гигантские пирожные меренги. И ослепительно синее небо – куполом.
Крошка Цахес сходил с ума от счастья – взрывая эти сугробы; Виктор с удовольствием бы составил ему компанию – носиться с радостным визгом, падать плашмя, валяться на снегу, зарываться в самую глубь сугроба – и выскакивать оттуда ракетой.
Но эти щенячьи удовольствия стоило оставить на «потом». Сначала надо было заняться хозяйством. Растопить печь, разгрести дорожку от ворот до крыльца, смести паутину из углов дома, который пустовал уже месяц. Дров нарубить, воды натаскать. Виктору чертовски нравилось хозяйничать в Асином доме.
Сама Ася пошла к соседям, которые держали скотину – договориться насчет молока и яиц, они собирались задержаться в деревне подольше, встретить тут и Рождество, и Новый год.
Ася вернулась с трехлитровой банкой парного молока и с медом. Мед был в сотах, гречишный, душистый, темный, практически черный, и когда начало смеркаться – у растопленной печки ужинали – медом и молоком, и свежеиспеченным хлебом, прямо из печи.
Цахес лежал под столом у их ног, березовые дрова в печке уютно потрескивали, тускло светила керосиновая лампа – и было тихо и хорошо, и тепло и сладко.
Как тут пробежала черная тень. Цахес взвизгнул – метнулся белой молнией – схватил верещащую крысу.
Ася вскочила буквально на стол и тоже принялась визжать. Виктор лишь добродушно похохатывал.
– Ну что ты как маленькая...
– Я их очень боюсь, я честно, я очень их боюсь.
– Крысоловки есть?
– Да, на чердаке, сейчас принесу,– Ася осторожно слезла со стола, глядя себе под ноги.– Ну что за чертовщина, по осени всех истребила ведь.
– Запустила ты дом, да, хозяюшка, приезжать надо чаще. Ну, пойдем на чердак.
– Да ладно, я сама, не надо.
– Не боишься? – хитро прищурился Виктор.
– Боюсь,– призналась Ася.
– Ну пойдем вместе, лампу держи, светить будешь!
Чердак был холодный, темный, пыльный, Ася испуганно жалась к Виктору, чуть не запалив ему свитер дрожащим огоньком лампы.
– Что это у тебя руки дрожат, красавица?
Виктор совершенно не боялся крыс. Тот же грызун, что и заяц, только несъедобный. Асины страхи его смешили.
Все на чердаке было покрыто пылью, кроме ярко-алой коробки, которая, похоже, появилась тут совсем недавно.
– А это что? Виктор наклонился к коробке, хотел ее открыть. Ася не пустила:
– Не надо, не трогай, в углу поищи – там крысоловки были.
– А что здесь?
– Так, ерунда, игрушки.
– Какие игрушки? Твои детские?
– Елочные там игрушки, китайские шарики-фонарики. Откуда у меня детские игрушки.
Виктор заткнулся, дальше спрашивать не стал, сам понял, что был бестактен.
Крысоловки нашлись, Ася с Виктором благополучно спустились вниз. Она сказала:
– Надо Цахеса привязать, чтобы он к ним не полез.
В качестве приманки в ловушки был заряжен все тот же свежеиспеченный хлеб.
– Кощунство какое! – буркнул Виктор.– Такое добро – и крысам!
Он вообще ревниво относился к Асиной стряпне. Злился, когда приготовленное ей предназначалось не ему.
Нет, он понимал, что это ее работа, но был ужасно счастлив, что она отказалась от всех новогодних заказов и вечеринок и сказала, что хочет отмечать только вдвоем – только с ним – в этом старом деревенском доме. Ну ладно, когда по работе, но кормить крыс – этим свежим вкусным хлебом – и правда было кощунством.
Крыс за ночь поймалось четверо – по числу ловушек. Днем решили их не заряжать, дать Цахесу похозяйничать.
Ася с утра занималась домом – чистила, мыла, драила, натирала, готовила большой обед, после которого виновато призналась, что устала смертельно – и ей захотелось поспать.
Виктор было двинулся за ней, но она сказала, что так никакого сна не получится, и пусть он себе придумает другое занятие.
Сказала – и тут же уснула.
Виктор подумал-подумал, да и пошел в ближний лес за елкой. Тоже занятие. Елку он нашел сказочную, не слишком высокую, но повышенной пушистости, приволок ее на санках.
В дом ее не понес – ставить решил во дворе. «Надо по весне просто посадить тут дерево, чего каждый раз рубить» – мелькнула у него мысль.
Цахес елку посреди двора не одобрил и попытался атаковать, Виктор ее отчаянно защищал, и пес в итоге смирился.
Пометил только – новое деревце.
Вспомнив вчерашнюю коробку, про которую Ася сказала, что там елочные украшения,– Виктор отправился на чердак.
Никаких игрушек в коробке не было.
Там лежал «Макаров», завернутый в шелковую нежно-персиковую ткань.
И все.
– Ася, что это?!
Ася спала крепко и безмятежно, просыпаться не хотела, бормотала что-то, сонно отпихивалась от Виктора, когда он уже не на шутку начал трясти ее за плечи:
– Скажи мне – что это такое?! Откуда?! Чье?!!
Приоткрыв глаза, Ася увидела ярко-алую коробку – и тут же вскочила. Собранная, колючая, злая – сна ни в одном глазу.
– Это такие у тебя елочные игрушки? – Виктор раскрыл коробку – предъявив Асе ее содержимое.
– А, это...– Ася вдруг усмехнулась, взяла газетный сверток и бережно развернула его.– Ну сам видишь, что это. «Макаров».
Голос у Аси стал другим – звонким, металлическим каким-то.
– Знаешь, есть три вещи, которые идеально ложатся в руку – член, бутылка и пистолет. И слова она говорила – будто чужие. Виктор только повторял:
– Откуда?! Чье?!
– Мое,– сказала Ася – и зевнула сладко и широко.– Я тебе говорила – не надо было трогать, что вообще за дурная привычка, лазать по чужим вещам, без спроса. Некрасиво это, Витенька.
Витенькой она его раньше не называла. Уменьшительно-ласкательное прозвучало совсем неласково.
Пистолет действительно идеально лег в Асину руку.
– Я тебе сейчас все объясню,– пообещала она Виктору.
И Виктор понял, что никакого «потом» у них уже не будет. Она сейчас все объяснит, все расскажет и на этом все закончится.
**/**/2008 lina write:
это похоже на зубную боль – томительную, ежеминутную, бесконечную, которую можно заболтать, запить, залечить, и снова мелко взвыть, потому что она никуда не делась, только выдохнешь, она возвращается.
очень похоже – только анальгин не помогает.
подруга мне говорила:
– зачем же ты пьешь анальгин, когда надо идти и рвать?!
я иду и рву, он рвет, она рвет, меня рвет.
это похоже на тошноту, да.
когда постоянно-постоянно в горле комок, и ты не можешь, боишься – глубоко вздохнуть, сказать хоть слово – боишься, каждое слово может оказаться лишним в твоем рту.
это похоже на похмелье, на пмс, на кучу всяких других смешных, глупых и злых болезней
похоже на выход из-под наркоза – когда белоснежный кафель операционной разбивается на миллионы разноцветных квадратиков, и тебя начинает кружить какими-то изломанными коридорами «компьютерной заставки».
это похоже на голод, на ночной кошмар, на первую утреннюю сигарету, которая еще невкусная, но обязательная, после которой станет вкусным кофе – и вторая сигарета.
это похоже на вымученный оргазм, пятый, шестой, седьмой за день, когда уже не хочется, но остановиться невозможно – и только бы поскорее все закончилось, любыми усилиями.
это похоже на карусель, оператор которой запил и ушел, а тебя крутит и крутит, и ржавые цепи скрипят и все вот-вот рухнет, да и пускай рухнет, лишь бы как-то остановиться.
это похоже на то, когда ты тонешь, когда каяк переворачивается о невидимый камень, и течение несет, и ты помнишь, что нельзя выпускать весло, держишься под водой за это бесполезное весло, забыв, что надо отстегнуть «юбку», вытащить ноги, вытащить себя саму – хоть за волосы, как барон мюнхгаузен, помнишь только про весло – и тонешь, тонешь, и тебя несет по камням, главное – весло в руках, остальное – наплевать.
это похоже на то, как ты залезла на крышу шестнадцатиэтажки – вдребезги пьяная, изо всех сил держишься за ограждения, но тебе все время кажется.
кажется, что ты падаешь – и всё.
ты стоишь на месте, а тебе все равно – кажется, и по позвоночнику течет ледяная струйка, и ты все крепче зажмуриваешь глаза.
заберите меня отсюда!
я больше не могу быть одна.