Но на самом деле он всегда помнил об этом письме. Перед сном он думал о матери. Тетка никогда не осуждала сестру. Не осуждал мать и Федор. Он видел ее на фотографии: худенькая высокая женщина с косящими глазами и безвольными пухлыми губами. Он не думал о причинах, побудивших ее бросить ребенка и уехать неведомо куда с каким-то мужчиной, – он думал лишь о том, что же такого она могла написать сыну, уезажая от него навсегда. Наверное, что-то важное.
Что-то очень важное. Немногие важные слова, раскрывающие, может быть, тайну его рождения, его будущего, всей его жизни.
О чем только он ни думал тогда, о чем только ни мечтал, глядя на запечатанный конверт с надписью “Моему сыну Фединьке от его несчастной матушки”…
Проще всего, конечно, было бы вскрыть конверт и прочесть письмо.
Проще всего, но не лучше всего. Федор и сам не знал, что заставило его принять такое странное решение. Он ждал подходящего момента, чтобы прочесть письмо, но подходящий момент наступил лишь после “потемкинских” событий, когда он увидел нагую Минну Милицкую в саду с Немченко, ее тело, напоминившее ему почему-то освежеванную собаку, и голые ноги Немченко в каучуковых галошах.
Тогда, вернувшись домой, он собрался покончить с собой. Но прежде он решил вскрыть конверт и наконец прочитать письмо.
Запершись в своей каморке, он положил на стол заряженный револьвер, перекрестился и взрезал конверт.
В конверте оказались два листка. На одном тем же некрасивым детским почерком, что и на конверте, было написано: “Я осталась должна
Киршнеру за чай и ликер. Прости меня и верни ему долг. Твоя навеки”.
А другой листок был счетом из магазина Киршнера: два рубля восемьдесят копеек за фунт черного байхового чая и два рубля с полтиной за бутылку зеленого шартреза. Итого – пять рублей тридцать копеек.
Больше ничего в письме не было.
Фунт чая и бутылка ликера.
“Твоя навеки”.
Федор тупо смотрел на эти два листка бумаги, перевел взгляд на револьвер, лежавший на столе, и вдруг понял, что стреляться он не станет. Но и рассказывать о письме матери – тоже. Никому, никогда.
Это письмо и спустя много лет оставалось одним из самых страшных событий в его жизни. Страшнее, чем встречный ночной штыковой бой в лесу под Суассоном. Таким же, как фильм “Броненосец “Потемкин”, который перевернул его жизнь в “Казино де Гренель”.
Они уже миновали Вьерзон, когда сзади вдруг что-то грохнуло и машина накренилась на левый бок.
Мадо закричала спросонья. Тео остановил машину и вышел.
– Похоже, лопнула рессора, – сообщил он, вернувшись в кабину. – Надо поискать какую-нибудь мастерскую или хотя бы кузницу. С такой рессорой до Шатору мы недотянем, а до Лиможа и подавно.
Он осторожно тронулся. Машина пошла со скрежетом, заваливаясь на левый бок.
На дороге было пустынно.
Мадо рассеянно смотрела на бурые луга, на придорожные кусты, покрытые инеем.
Вскоре они въехали в довольно большую деревню, проползли по узкой улочке, вымощенной крупным синим камнем, и остановились на площади у гостиницы “Три петуха”. Рядом с гостиницей находился ресторан, над входом в который красовалась надпись – “У матушки Полины”.
Тео спросил у хозяина гостиницы, где тут можно найти механика или хотя бы кузнеца, чтобы починить автомобиль.
Рослый пожилой мужчина в турецкой феске нажал рычажок, который торчал у него из горла, и ответил свистящим голосом:
– Я позову Жана-Клода. Это мой сын.
Жан-Клод – хмурый молодой человек с плешью и рыжими усиками – осмотрел машину и сказал, что лопнула рессора. Тео загнал автомобиль во двор, где находилась кузница. Потом он зашел на почту, купил свежие газеты, и они с Мадо отправились в ресторан.
Хозяйка ресторанчика сразу прониклась симпатией к бедняжке Мадо.
– Если вы подождете, я сварю вам суп, – сказала она. – Обычно я не варю суп, но для вас, конечно, сварю. Или хотя бы бульон.
– Спасибо, мадам, не надо.
Мадо ела с аппетитом, а Тео почти не прикоснулся к еде. Прихлебывая кофе, он просматривал газеты. Во всех газетах заметки о преступлениях были вынесены на первую полосу.
Первое преступление случилось на площади Мобер. Полиция сообщала о троих погибших, мужчине и двух женщинах. Мужчина был русским эмигрантом Иваном Д., беженцем, человеком без определенных занятий, а женщины – проститутками. Мужчина был убит слесарным молотком, женщину ударили чем-то по затылку, а девочку выбросили из окна.
Соседи видели, как из квартиры, которую снимал Д., выходил хорошо одетый мужчина высокого роста, в руках у него была клетка с птицей.
Один из свидетелей заявил, что встречал этого мужчину и раньше – он не раз приходил к Д. Свидетель слышал, как они разговаривали, ему показалось, что оба говорили по-русски, хотя может статься, что и по-далматински.
Второе преступление зарегистрировано в комиссариате XVIII округа, оно случилось на Монмартре, на улице Жирардон. В своем доме был застрелен из револьвера мясник Поль Т. Пуля попала ему в глаз. В его квартире было обнаружено также тело девушки, убитой выстрелом в сердце. По словам соседей, ее звали Крикри, она проживала поблизости, на улице Коленкур, в доме мадам Танги, и была содержанкой фотографа, русского по происхождению. Судя по описанию, этот фотограф и друг господина Д. – одно лицо. Полицейский врач заявил, что мясник Поль Т. был убит из одиннадцатимиллиметрового револьвера Шамело-Дельвиня, который сжимала в руке мертвая Крикри, а вот она была сражена из другого оружия – из восьмимиллиметрового револьвера Лебеля, его полиция в доме не обнаружила.
Там же, на Холме, той же ночью произошел пожар – сгорел дом мадам Танги. Хозяйка погибла, задохнувшись в дыму. Ее обгоревшее тело обнаружили на лестнице. Внизу находилось фотоателье, принадлежавшее господину Тео Z. Его труп обнаружен не был. Нет сомнений, что это был поджог: в ателье нашли осколки бутыли из-под керосина.
Полиция предполагала, что убийство на площади Мобер и два преступления на Монмартре как-то связаны. Газеты же в один голос утверждали, что преступником является русский фотограф Тео Z. и что именно ему и принадлежит лебелевский револьвер, из которого была убита бедняжка Крикри.
“Пари матен” напечатала сенсационную статью за подписью Жака-Кристиана Оффруа. В этой статье раскрывалась тайна “довильского дела” и публиковались две фотографии убийцы – бывшего офицера Русского легиона Ивана Домани. А вот на третьей фотографии были запечатлены Домани и Тео Завалишин, закадычные друзья, которые, обнявшись, с улыбкой смотрели в объектив. В Тео Завалишине соседи мадам Танги без труда узнали ее постояльца-фотографа, дружка Крикри.
Автор статьи рассказывал о своей встрече в госпитале с Тео, который признался ему в убийстве лучшего друга в ночном бою под Суассоном: он заколол его штыком и бросил в лесу умирать.
“Если израненный, изуродованный Домани, вполне возможно, действовал безотчетно, будучи психически больным человеком, то Тео Завалишин, безусловно, убивал сознательно, – писал автор статьи. – По его признанию, он убивал людей еще в России. В юности, как он мне сам рассказал, он изнасиловал умственно неполноценную девочку, а когда узнал, что она беременна, хладнокровно зарезал ее, как свинью. Он и на войну пошел добровольцем, чтобы удовлетворить свою жажду убийства (психиатрам известны такие случаи, это, увы, не редкость). Вывод очевиден: он прирожденный убийца. Вовсе не исключено, что полубезумный, безвольный господин Домани убивал по приказу Завалишина, а когда Тео узнал о том, что Домани, не выдержавший мук совести, решил сдаться властям и написал о своем решении в газету, он зверски убил несчастного Домани, а потом и всех этих людей – падших и несчастных женщин Настю и Шимми, мясника Поля и свою любовницу Крикри, а чтобы замести следы, поджег дом мадам Танги. Он совершил семь убийств – мы говорим только о тех, что нам известны наверняка”.
“Зверь вырвался на волю!” – таким патетическим восклицанием завершалась статья Жака-Кристиана Оффруа, который благодаря этой сенсационной публикации в одночасье стал одним из самых знаменитых скандальных журналистов Франции.
Пробежав глазами заметки о других происшествиях, Тео с бесстрастным лицом аккуратно сложил газеты и сунул в карман. Попросил у хозяйки рюмку коньяка, неторопливо выпил.
Когда они с Мадо покинули ресторан, он сказал:
– Придется переночевать здесь. Поломка оказалась серьезной.
Серьезнее, чем я предполагал.
Он снял два номера, один для себя, другой для Мадо.
Наверху их встретила седая женщина в черном, с узким лицом и беспокойным взглядом.
– Кто-нибудь видел мои глаза? – спросила она. – Мои глаза, мсье. Я потеряла глаза. Боже мой, вы не видели мои глаза?
– Мадам, принестите девочке кувшин горячей воды, – попросил хозяин, а когда она ушла, сказал: – Извините, это моя жена. Наш старший сын погиб на Марне, в самом начале войны. – Он вздохнул. – Но иногда она узнает меня. Случается, что она бродит по ночам, но жильцам от этого никакого беспокойства: она снимает обувь.
– Мадам, принестите девочке кувшин горячей воды, – попросил хозяин, а когда она ушла, сказал: – Извините, это моя жена. Наш старший сын погиб на Марне, в самом начале войны. – Он вздохнул. – Но иногда она узнает меня. Случается, что она бродит по ночам, но жильцам от этого никакого беспокойства: она снимает обувь.
– Я служил в Марокканской дивизии, – сказал Тео. – Крест с бронзовой пальмой и крест с серебряной звездой. Кажется, это было недавно.
Хозяин кивнул.
– У меня хорошее белое вино, мсье. Вам и вашей дочурке понравится в нашей деревне. Завтра у нас тут будет цирковое представление. Один из циркачей уже приехал, снял самый большой номер. Спит до обеда, а вечерами в ресторане забавляет публику. А за автомобиль не беспокойтесь: Жан-Клод хоть и не красавец, но дело свое знает, поверьте. Он был ранен в самом конце войны, но ему повезло. – Хозяин вздохнул. – Вашу птицу я накормил.
– Это скворец, – сказал Тео.
– Я знаю.
– Мы едем в Лурд.
– Вам у нас тут понравится, мсье.
14
Вечером “У матушки Полины” было не протолкнуться, но хозяйка нашла место для Тео и Мадо, которую называла “деточкой”, и принесла им тушеного мяса, сыра и вина. Тео надел шляпу – каску он оставил в номере.
Худощавый чернокудрый красавец с ядовито-черными глазами забавлял публику, показывая карточные фокусы. Старики сидели за длинными столами, расстегнув брюки и покуривая свои трубки, а молодежь в кепках толпилась вокруг фокусника.
– Он циркач, – сказала Мадо. – Его зовут Тито. Он живет в “Трех петухах”.
Тео кивнул. Он поел, выпил вина и закурил сигару.
– Тео, у тебя есть жена? – спросила вдруг Мадо.
– Была. Она умерла от испанки.
– Красивая?
– Кто?
– Твоя жена – она была красивая? Как ее звали?
– Мари. Просто Мари. Она была… – Он пошевелил пальцами, подбирая подходящее слово. – Она была маленькая. Как ты.
– Она была ребенком?
– Нет, она выступала в цирке, в районе парка Бют-Шомон.
– Она была лилипуткой! – догадалась Мадо. – Господи, лилипутка! Ну и ну!
– Она была хорошей женой. – Тео пожал плечами. – Мы неплохо ладили.
– Господи, ты был женат на лилипутке! – Мадо откинулась на спинку стула. – Ну и ну. У вас были дети?
– Нет. Мы не успели – Мари умерла.
– Ну и ну. Лилипутка. Подумать только! Как же ты с ней… как же вы… Она любила тебя?
– Любила?
– Ну да, вы любили друг друга?
– Не знаю, – признался Тео. – Мы никогда не говорили об этом. Мы неплохо ладили, а потом она умерла. Тогда много людей умирало от испанки, их хоронили в братских могилах.
– Как же так? – изумилась Мадо. – Вы ведь были мужем и женой!
Неужели ты ни разу не говорил ей, что любишь ее?
– Я никому этого не говорил.
– А тебе?
– Мне – что?
– Тебе кто-нибудь говорил: “я люблю тебя” и все такое?
– Видишь ли, Мадо, моя тетушка в таких случаях говорила: сдачи не надо.
– Как это – сдачи не надо? Это еще что за чушь?
Тео не успел ответить. В зале вдруг зашумели, закричали, кто-то свистнул, люди расступились, освобождая место для Тито.
Матушка Полина принесла петуха и поставила его на стол.
– Эй, потише! Испугаете птицу!
Петух беспокойно и грозно поглядывал по сторонам.
Улыбающийся Тито вышел на середину зала и жестом попросил тишины.
– Господа, сейчас вы увидите, что такое гипноз. Считается, что гипнозу поддаются только люди, но это не так. Сейчас вы увидите, как я загипнотизирую этого славного петушка. Прошу сохранять спокойствие, чтобы не спугнуть птицу. Тишина! Полная тишина! Мадам
Полина, можно попросить у вас салфетку?
Тетушка Полина протянула ему большую белоснежную салфетку.
Тито обвел взглядом притихшую толпу, приложил палец к губам и осторожно набросил салфетку на петушка.
Выждал.
Птица стояла не шелохнувшись.
Тито свел черные брови на переносье, прикрыл глаза, вытянул руку перед собой – его ладонь замерла над головой петушка – и стал приподниматься на цыпочках.
Напряжение в зале нарастало. Слышно было только, как посвистывает своим железным горлом хозяин гостиницы.
Матушка Полина перевела взгляд с Тито на петушка и прижала к губам полотенце.
Петушок вдруг упал.
Тито легким движением поднял салфетку. Птица лежала на боку с закрытыми глазами.
– Мадам и мсье! – громким шепотом возгласил фокусник. – Наш славный дружок уснул. И пока я не прикажу ему, он не проснется. – Он взял петушка за ноги и несильно ударил головой о край стола. Люди разом выдохнули. – Нет, нет, не беспокойтесь! Все в порядке, господа!
Прошу внимания!
Фокусник снова набросил на петушка салфетку, склонился над столом.
Улыбка на его лице могла показаться зловещей. Тито сделал несколько пассов руками над столом, сдернул салфетку и закричал во весь голос:
– Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Эй, дружок, пора вставать! Курочки заждались своего дружка! Ку-ка-ре-ку!
Петушок открыл глаза и попытался встать, но с первой попытки это у него не получилось. Получилось с третьей. Он стоял на столе, изумленно глядя на столпившихся вокруг людей.
Матушка Полина схватила его и прижала к груди.
– Ах, мой дурачок!
Люди с облегчением засмеялись, зааплодировали, зашумели.
Тито раскланивался, плавно взмахивая длинными красивыми руками.
Мадо не сводила с него взгляда. Тито ей подмигнул.
– Мадам и мсье! – закричал Тито. – Может, кто-нибудь хочет попробовать? Господа, способность к гипнозу – это, конечно, дар
Божий, но встречается он не так уж и редко, уверяю вас. Прошу! Кто хочет испытать свои силы?
– Можно мне? – Это был Жан-Клод, сын хозяина гостиницы. – Я хочу попробовать!
Тито с поклоном протянул ему салфетку.
Матушка Полина вернула петушка на стол.
Люди затихли.
Но сколько ни старался плешивый Жан-Клод, у него ничего не получилось, а когда с петушка сняли салфетку, обнаружилось, что он уронил на столешницу кусочек помета.
В зале дружно захохотали.
– Вон как ты его напугал, Жан-Клод! Ай да Жан-Клод!
– Нельзя ли и мне попробовать? – Тео снял шляпу и помахал фокуснику рукой. – Мсье! Я тоже хочу попробовать!
Тито жестом пригласил его к столу.
– Шаг назад! – негромко приказал Тео, не глядя на людей.
Все расступились.
Тео приблизился к столу.
Накрытый салфеткой петушок стоял не шелохнувшись.
Тео простер руку с растопыренными пальцами над птицей. Лицо его окаменело, он даже перестал улыбаться, взгляд стал сосредоточенным.
Матушка Полина, приоткрыв рот, неотрывно следила за его ладонью.
Тео закрыл глаза, сжал губы, свел брови на переносье и начал медленно приподниматься на цыпочках, держа руку, однако, на том же уровне. Взгляды всех, кто был в ресторане, сошлись на его пальцах.
Лицо его потемнело и набрякло, на лбу и шее вздулись вены, из носа вытекла струйка крови.
Жан-Клод нервно облизнулся и звучно сглотнул.
Тео внезапно открыл глаза и устремил взгляд на кончики пальцев.
Мадам Полина вцепилась руками в стул, по ногам у нее вдруг потекло.
На салфетке расплылось кровавое пятно.
Петушок покачнулся и вяло упал набок.
Хозяин гостиницы шумно, со свистом выдохнул.
Матушка Полина без сил опустилась на пол.
– Господи Исусе, – пролепетала она, глядя на Тео расширенными от ужаса глазами, – Господи Исусе, Матерь Божья…
– Вы тоже фокусник, мьсе? – сдавленным голосом спросил плешивый
Жан-Клод, которого все еще трясло от только что пережитого ужаса.
– Я не фокусник, – хрипло сказал Тео, вытирая рукой кровь с подбородка. – Позвольте пройти, господа.
Он быстро прошел через толпу, не глядя на людей и даже не вспомнив ни о Мадо, ни о шляпе, оставленной на столе.
Спустя час Мадо постучала в дверь номера, который занимал Тео.
– Тео!
– Да?
– Это я, открой.
– Мадо, мне надо побыть одному.
– Я принесла твою шляпу.
– Я не могу выйти, Мадо. Мне надо побыть одному.
Мадо надела шляпу и двинулась по коридору, громко стуча костылями.
Остановилась у двери Тито. Постучала. Фокусник тотчас открыл дверь и посторонился, пропуская Мадо в комнату.
Света в комнате было мало – горела лишь маленькая лампа под абажуром в углу, на столике, заставленном бутылками и стаканами.
Мадо села на край кровати.
Фокусник опустился перед ней на корточки, положил руку на ее колено.
– Мадо, – сказал он вкрадчивым голосом. – Мадо, маленькая шлюха. Мерзкая шлюха. Маленькая дрянь. Грязная маленькая дрянь. Курочка заждалась своего петушка… Сучка. Ах ты сучка! Что это за шляпа на тебе, Боже милостивый?
Она сняла шляпу, бросила ее на пол и стала раздеваться.
Тито налил в стакан вина, выпил, налил еще.