Центр… Она назначила Якушкину свидание в центре.
Что она имела в виду?
Что для нее является центром?
Центр города? Нет, слишком неопределенно, слишком расплывчато. Это десятки улиц, площадей, переулков, автобусных, троллейбусных, трамвайных остановок, это магазины, рестораны, кафе… Нет, она имела в виду что-то определенное, место это должно быть достаточно известным, если она решила, что Якушкин догадается, где сможет ее найти.
Помаявшись и повздыхав, Юферев обреченно сел за стол и набрал номер телефона Кандаурова. «Что делать, что делать…» - бормотал он про себя. Кандауров был единственным человеком, который мог ответить ему на вопрос о центре, если, конечно, ответит. Но тот сам предложил сотрудничество, пусть думает, решил Юферев.
- Да! - отрывисто прозвучало в трубке.
- Костя?
- Ну Костя, и что дальше?
- Юферев.
- О! Саша! Рад слышать твой голос! Как я рад знать, что ты живой! - Похоже, Кандауров обрадовался искренне.
- А почему бы мне не быть живым?
- Ты видишь, что происходит, - стоит тебе поговорить с человеком, как его уже нет.
- Если ты все об этом знаешь…
- Знаю, Саша, все знаю. Тебя не насторожил характер раны? Тебе ни о чем не говорит способ убийства?
- Говорит, - уныло ответил Юферев, сознавая, что не поспевает за Кандауровым, что тот настроен наступательно и слова выстреливает очередями.
- Пока ты этого недоумка раскручивал, за твоей спиной в забегаловке стоял убийца. Как он выглядел, Саша?
- Не обратил внимания… Какой-то маленький серенький хмырюга, к нам стоял спиной, но, похоже, прислушивался. На голове светлая кепочка, полотняная.
- Так… Чует мое зэковское сердце… Что-то тебе нужно, а?
- Сердце не обманешь.
- Понял! Сразу говорю - только бартер, только обмен. Что-нибудь ты скажешь, что-нибудь я скажу… Туфту не гони. Только по делу. Согласен?
- Значит, так, Костя… Этот убийца… Во всяком случае, один из них… Не сидел. И второй не сидел.
- Круто, - Кандауров помолчал. - Это точно?
- У меня есть их отпечатки.
- Обоих?! - восхитился Кандауров.
- Обоих… Если их было двое. Если выйдешь на кого, дашь мне отпечатки - могу сличить, установить, подтвердить.
- Тоже немало. Спрашивай, Саша.
- Значит, так, Костя… Представь себе, что красивая женщина из твоего круга…
- В моем кругу только красивые!
- Я знаю, насколько ты прав, а насколько заблуждаешься, - усмехнулся Юферев. - Не будем об этом. Так вот: красивая женщина из твоего круга назначает тебе свидание.
- Обычно свидания назначаю я, - посерьезнев, проговорил Кандауров. - Им нельзя позволять делать этого.
- Я сказал - представь… Так вот она назначила и сказала - встретимся в центре, встретимся в самом-самом центре.
- Так, - тихо проговорил Кандауров. - В чем вопрос?
- Куда ты пойдешь на встречу с ней?
- Ты хочешь знать, что такое самый-самый центр?
- Да.
Кандауров помолчал. Юферев не торопил, он слышал, как его собеседник дышит в трубку.
- Ты ищешь женщину? - спросил наконец Кандауров.
- Да.
- Она назначила тебе свидание?
- Можно и так сказать. Так что ты мне скажешь насчет центра?
- Значит, так, Саша… Услуга за услугу. Я мог бы тебе сказать, что это ресторан «Центральный», но не буду врать. «Центром» с некоторых пор называют ресторан «Пуп Земли». Но об этом знают немногие. Место это не для вашего брата, Саша.
- В каком смысле?
- В смысле цен. Но я там не последний человек… Можем сходить. Уж поскольку мы с тобой с некоторых пор работаем вместе. Ты как, готов?
- Намекаешь, что я там буду некстати?
- Саша! Никаких намеков! Говорю открытым текстом! Не отвергай моего великодушного предложения!
- Я его принимаю.
- Заметано. Встречаемся в девять вечера. Сиди дома, заеду за тобой.
- Ты знаешь, где я живу?
- Саша! Нельзя же так недооценивать соратника! - укоризненно протянул Кандауров.
И положил трубку.
He все сказал Юферев, слукавил. Да и не обязан он был докладывать воровскому авторитету обо всех своих находках. Достаточно и того, чем поделился. Уже то, что отпечатки убийц не числятся ни в каких картотеках, было немало, очень даже немало.
О третьем участнике преступления он знал только то, что это женщина, достаточно молодая и яркая, чтобы привлечь внимание дворового алкоголика. В то же время она выглядела весьма доступной, если уж Якушкин решился с ней познакомиться. И женщина эта, похоже, не просто казалась доступной, она и была доступной, уж коли договаривалась с Якушкиным о встрече. Ее словесный портрет был настолько полон, что Юферев, наверное, узнал бы ее, даже случайно встретив на улице: длинные светлые волосы, раскованная манера поведения и на щечке родинка, как поется в песне.
Таилась, правда, в рассуждениях Юферева некоторая натяжка, и он прекрасно это сознавал - не было у него никаких доказательств того, что женщина принимала участие в преступлении.
Только домыслы и предположения.
Но с другой стороны, с другой стороны…
За что убит Якушкин?
Бестолковый, пройдоха и пьяница, который никому серьезного вреда не нанес… За что его полоснули ножом по горлу?
Всего через несколько минут после того, как он рассказал о женщине и согласился подписать протокол со своими показаниями. Это убеждало Юферева, что он на верном пути.
Надо искать женщину.
Правильно говорится - ищите женщину.
И еще - в уголовном деле подшито заключение экспертизы, в котором утверждается - у убийцы Якушкина между верхними зубами щелочка, этак миллиметра полтора-два. Этим своим маленьким достижением Юферев даже гордился, потому что щелочка да плюс отпечатки пальцев…
Это очень много.
Откуда стало известно о щелочке? Серый мужичонка пил пиво или делал вид, что пил, в тот самый момент, когда Якушкин говорил о женщине с родинкой. Убийца слышал это, стоя спиной к Якушкину, и, видимо, не в силах сдержать себя, прикусил стакан.
Не зря, ох не зря прихватил Юферев в забегаловке не только бутылку, но и этот злосчастный бумажный стаканчик. Прикус преступник оставил настолько ясный и четкий, что его вполне можно сравнить с отпечатками пальцев. А щелочка между зубами…
Это тоже своеобразная родинка.
Все это и давало Юфереву надежду на то, что ему все-таки удастся выйти на убийц. В то же время он понимал, что его находки вполне могут оказаться бесполезными. После столь громкого убийства преступники должны были уехать из города, раствориться на бескрайних просторах страны. Да что там страны, вполне возможно, что они сейчас где-нибудь совсем рядом с Апыхтиным - нежатся на песчаных пляжах, плещутся в теплых водах Средиземного моря…
Хотя убийство Якушкина говорило о том, что из города они не уехали. А то, что их отпечатков нет даже в самой полной картотеке страны… Значит, новички, а новичкам везет, поэтому они самонадеянны и безрассудны.
Но опять же убийство Якушкина, та бестрепетность, с которой оно было исполнено, говорила о чем-то совершенно противоположном…
Но Юферев не метался от одного вывода к другому, не корил себя за бестолковость. Он принимал оба вывода, оба устраивали его, вписывались в ту схему убийства, которую он выстроил. Опять же не придавая ей слишком большого значения, поскольку по опыту знал - в конце концов окажется, что все происходило иначе, двигалось другими причинами и обстоятельствами.
Но о чем он не забывал ни на секунду, так это о том, что жертвой преступления стал Апыхтин, председатель правления банка, находящегося под «крышей» Кандаурова - городского авторитета и известного бандюги.
Наступил день, когда Апыхтин решился ехать на Троодос. В самом этом названии ему чудилось что-то мистическое, чуть ли не потустороннее; и прошло несколько дней, несколько солнечных, неестественно ярких дней в Пафосе, пока он сказал себе - пора.
Может быть, причиной тому было обостренное восприятие жизни после трагедии, может быть, в нем сохранились молодые силы, чувства, но в Пафосе он все воспринимал настолько свежо, что сама действительность здесь казалась ненастоящей. Просыпаясь утром в номере, залитом средиземноморским солнцем, он задавал себе один и тот же вопрос: «Господи, да жив ли я, или это уже мои замогильные впечатления?»
Он спускался со второго этажа маленькой гостиницы, приветствовал хозяина, его детей, жену - все работали здесь же, все были рады любому гостю. И они приветствовали бородатого гиганта, который проходил по вестибюлю и возвращался поздним вечером такой же улыбчивый и молчаливый, разве что пьяный.
И наступил, наступил день, когда Апыхтин сказал хозяину, что ему требуется такси.
- Троодос, - сказал он и показал рукой куда-то за горизонт.
Он спускался со второго этажа маленькой гостиницы, приветствовал хозяина, его детей, жену - все работали здесь же, все были рады любому гостю. И они приветствовали бородатого гиганта, который проходил по вестибюлю и возвращался поздним вечером такой же улыбчивый и молчаливый, разве что пьяный.
И наступил, наступил день, когда Апыхтин сказал хозяину, что ему требуется такси.
- Троодос, - сказал он и показал рукой куда-то за горизонт.
- О! - Хозяин восторженно закатил глаза и простонал: - О! Троодос!
И склонил голову в почтении перед человеком, который решился ехать на Троодос.
Машина была готова через пятнадцать минут - открытый белый «мерседес». Водитель, племянник хозяина, чем-то неуловимо на него похожий, был столь же почтителен и так же восхищен.
- О! - воскликнул он радостно. - Троодос! - И, кажется, сам был счастлив оказаться наконец в этом потрясающем месте.
Бросив сумку на заднее сиденье, Апыхтин сел рядом с водителем и показал рукой вперед. Поехали, дескать. И белая открытая машина рванула с места.
Не замутненное даже дымкой солнце било в глаза Апыхтину, нестерпимо синее море сверкало справа, совсем рядом, теплый, настоянный на неведомых травах воздух бил в лицо. Воздух этот, его какая-то ласковая настойчивость, с которой он обдувал все тело, напоминали Апыхтину Крым, Коктебель, да и море, если уж быть откровенным, не слишком отличалось от Черного. Чувство узнавания еще более усиливало праздничность этого утра, этой поездки.
И пора, пора сказать наконец о главном - с Апыхтиным начали происходить какие-то странные перемены, совсем не те, на которые надеялся он сам или которые предполагали друзья. Однажды утром он вдруг почувствовал непомерную тяжесть своей бороды. Она мешала ему, он ворочался в кровати, то укладывая бороду поверх одеяла, то засовывая ее под одеяло, и наконец, не выдержав, встал, оделся и вышел из гостиницы. Незнание языка нисколько не мешало, не доставляло ни малейших хлопот или неудобств.
Парикмахерская была еще закрыта, хозяин поливал тротуар перед входом и, заметив, что гость не прочь войти, тут же пригласил его жестом широким, улыбкой радушной и приветливой. Апыхтин уселся в кресло, ухватил свою бороду в кулак, а пальцами другой руки воспроизвел движения ножниц. Дескать, бороду надо срезать. И показал, сколько оставить - около сантиметра.
Парикмахер обрадовался так, будто дело касалось его самого, будто это он избавляется от громоздкой и до смерти надоевшей бороды.
Щелкнув несколько раз в воздухе звонкими ножницами, он принялся за работу. Правда, несколько раз опасливо посматривал в зеркало на Апыхтина, стараясь заглянуть в глаза: не слишком ли он размахался своими ножницами, не коротка ли борода получается?
Но Апыхтин лишь успокаивающе кивал головой - давай, не робей. Слишком многое изменилось в его жизни, чтобы, как и прежде, величественно и самодовольно носить такую бороду. Она уже не вписывалась в его внутреннее состояние, в отношение к миру и к себе. Дурацкой какой-то показалась ему борода однажды утром, выспренней и ненужной.
Когда совсем короткая бородка окончательно оформилась и парикмахер начал совершать уже чисто символические взмахи ножницами, Апыхтин показал ему и на голову - дескать, и здесь надо поработать. Парикмахер опять обрадовался и в пятнадцать минут совершенно преобразил прическу банкира. Апыхтин смотрел на себя в зеркало с неподдельным изумлением - вся его величественность исчезла, перед ним сидел молодой парень с сильной открытой шеей.
Закончив работу, парикмахер отошел в сторону и замер в восхищении - даже он, мол, не ожидал столь разительной перемены, столь потрясающего результата, не ожидал, что его клиент так молод и прекрасен.
- Вот так-то, брат, - сказал Апыхтин, поднимаясь из кресла и сдергивая с себя простыню с остатками волосяной роскоши. Он принял себя обновленного сразу и без сомнений. Пришло спокойное ощущение, что сейчас он именно таков, каким должен быть в своем истинном облике. Случилось с ним еще одно превращение. Сразу, наутро, едва выйдя из своего номера, он вдруг остро почувствовал собственную неуместность здесь. В своем темном костюме, при галстуке, он почувствовал себя скованным и глупым.
И Апыхтин в первой же лавке купил светлые полотняные штаны, кожаные босоножки, несколько маек с пальмами, обезьянами, ослами на груди, купил кепку с громадным козырьком, который, кажется, чуть ли не на полметра выступал надо лбом. Свой же костюм запихнул в пакет, сунул в сумку и задернул «молнию».
Он сменил даже очки - вместо тяжелой черной оправы, которая вызывала трепет у всех посетителей банка «Феникс», подобрал совсем легкие, в тонком золотом обрамлении.
Не каждый, далеко не каждый из прежних его знакомых узнал бы его теперь. Скорее всего совсем не узнал бы и равнодушно прошел бы мимо.
Со своим новым обликом Апыхтин сжился сразу, и сразу же пришло ощущение, что все идет правильно и разумно. Непреходящая, глухая боль в груди, от которой он спасался в параллельном мире, поутихла, сделалась вполне терпимой. Она напоминала о себе, не уходила совсем, но теперь ее можно было терпеть, с ней можно было жить.
И когда Апыхтин уселся в белый «мерседес» с открытым верхом, это был совсем другой человек, нежели тот, который приехал сюда несколько дней назад. Он не стал разговорчивее, не заводил друзей, не кутил в развеселых компаниях соотечественников, но постоянно пребывал в затаенно-улыбчивом состоянии и, казалось, все дальше уходил от прежнего своего мира.
- Афродита! - радостно закричал водитель, показывая на небольшую бухту, которая вдруг открылась из-за поворота.
- Что - Афродита? - Апыхтин не понимал, чему радуется этот грек, почему горят его глаза, впрочем, глаза у него горели постоянно.
- Афродита! - повторил водитель еще более радостно и пальцами показал как бы человека, идущего со стороны моря.
И Апыхтин понял.
Здесь возникла из пены морской красавица Афродита, вышла на этот вот берег, на этот песок, к этим скалам сколько-то там тысяч лет назад. Вышла вся в морских брызгах и навсегда осталась первой красавицей земли.
- Стоп! - сказал Апыхтин и, покинув машину, легко сбежал к морю по крутому откосу.
Было рано, туристы еще не успели заполнить небольшой пляж. Апыхтин оказался здесь в полном одиночестве. Он прошел по песку, оглянулся по сторонам, и опять что-то щемяще напряглось в душе, пришло ощущение, что он узнает, узнает эти места. Через какие-то мгновения понял - все здесь страшно похоже на бухту в Коктебеле, где он был с…
Не важно, не важно, остановил свои воспоминания Апыхтин. В Коктебеле такая же бухта называлась проще - Лягушачья. Там тоже когда-то, в доисторические времена, при извержении вулкана громадные глыбы гор отрывались где-то в поднебесье и скатывались в море. Апыхтин разделся и не раздумывая бросился в воду, в прозрачно-голубые волны, из которых когда-то вышла Афродита, из которых - кто знает, кто знает - может быть, она до сих пор выходит каждое утро. У Апыхтина было такое чувство, что Афродита прошла по этому песку совсем недавно и он вполне мог застать ее, если бы водитель выехал чуть пораньше.
Дорога на Троодос оказалась точной копией дороги из Коктебеля в Ялту. Те же подъемы, то же море, которое казалось все время рядом - за верхушками деревьев, за поворотом, за распадком. Апыхтина не покидало ощущение, что он просто вернулся, просто вернулся в те места, где когда-то ему было хорошо и счастливо.
Потом была церковь, совершенно новая, но построенная по законам, по рисункам и чертежам давних времен. Потом могила Макариоса, монастырь и наконец, о боже, наконец-то, монастырская столовая, где Апыхтин сидел за длинным столом со съехавшимися со всего света гостями. Он с утра ничего не брал в рот, ожидая того счастливого мига, когда монах в черной рясе выйдет из узкой двери и поставит на стол знаменитую самогонку, ради которой он и приехал на остров, ради которой затевал поездку и готовился к ней чуть ли не год.
Появился монах и поставил перед Апыхтиным большую бутылку из зеленоватого стекла. Форма у бутылки была самая обычная, простая, до боли знакомая форма, к которой он привык у себя на родине и которую в своей банковской жизни стал уже забывать.
Рюмки оказались небольшими. Апыхтин наполнил свою до краев, передал бутылку дальше. Ему не хотелось ни с кем чокаться, произносить тосты, поднимать чарку и радостно сверкать глазами. Не хотелось. Отвык он за последнее время чокаться, это казалось ему совершенно ненужным. Он приблизил чарку к лицу, вдохнул и как бы сказал себе: «Вот оно, свершилось…»
И выпил.
Самогонка оказалась хорошей. Он боялся момента, когда придется выпить глоток, боялся, что окажется самогонка слабоватой, тепловатой, мутноватой, но, слава богу, все эти опасения отпали сразу. Самогонка была крепкой, градусов пятьдесят, не меньше, она была прозрачной и в меру охлажденной.