— Ну да. Выпуск того года, когда убили Светлану, потом два года армии, потом институт. Каникулы.
— Вспомнил? Ну, слава тебе!
— Значит, надо было только поехать в Горетовку, взять список выпускников и проверить их биографии?
— Вот именно. И это ты сделал раньше меня.
— Я вышел там на Сидорчука, да?
— Нет. Может быть. Не знаю. Я ведь был там, Ваня. Когда понял, что ты ничего не скажешь, поехал в Горетовку сам. Нашел учительницу — пенсионерку, попросил у нее фотографию того выпуска. А она и говорит: «Как странно, был недавно Ванечка Саранский, он ее и забрал. Только вел себя, словно чужой, и очень удивился, что я его знаю. Я, конечно, плохо видеть стала, но его-то ни с кем не спутаю. И где, в конце концов, его собственная фотография? Неужели потерял? Ай-яй-яй!»
— Кого? Кто приходил? — пересохшими губами спросил он.
— Саранский. Иван Саранский, ее ученик. Само собой, что фотографию я достал. И увидел на ней то же, что и ты в свое время. Совершенно такое же лицо. Твое лицо. Среди выпускников того года, когда убили первую женщину, был парень, удивительно на тебя похожий. Ну, просто ты. Как две капли воды.
— Я же… я же заканчивал эту школу. В Р-ске.
— Само собой. А кто тогда он? Иван Саранский? Просто человек, на тебя похожий?
— Значит, нас было двое? Так что ж, близнецы?
— А эксгумация? Когда я вчера увидел детские косточки в могилке, меня слово пот прошиб. Откуда? Не могло их там быть! По определению не могло. Потому что это ты со мной поделился мыслью, что мальчик-близнец не умер. Мать его оставила в роддоме или сразу же отдала на усыновление, но никому не сказала. Придумала, что умер при родах, чтобы люди не осудили, похоронила пустой гроб. Так нет же! Выходит, не пустой!
— А… кто тогда? Кто?
— Черт его знает! Темная история. Ты, Ваня, понял все правильно, только не те знаки расставил. Там, где минус, надо было бы плюс. Не ты меня покрывал, а я тебя. Потому что тоже знаю, что такое настоящая мужская дружба. Чего для себя не сделаешь, сделаешь для друга. Потомуя и к Хайкину поехал. Да, я искал именно Игната. И в этом теперь уже был на шаг впереди тебя. Я почему-то испугался, что ты его убьешь. Возьмешь грех на душу. И поехал я поговорить с Игнатом по душам. Чтобы он сказал, что ничего не помнит про тот день в Горетовке, когда убили первую женщину. Никого он не видел.
— А… он видел?
— Не знаю. Да, я на него давил. Но ты не убил Игната, ты привел его в прокуратуру под дулом пистолета. И стал допрашивать в одиночку. Я не знаю, что ты от Хайкина хотел. Ну, не знаю. Не знаю, почему убит Василий. Даже готов был поверить, что действительно из-за забора. Перепились двоюродные братья, и в пьяной драке… Но там, на пруду… Откуда ты все это взял?
— Не знаю.
— Когда ты исчез, я стал давить на Хайкина уже в одиночку. Да, признаю: хотел, чтобы Игнат все убийства взял на себя. Так нам всем было бы легче… Если бы не твоя амнезия… — На этот раз Руслан совершенно правильно сделал ударение. — Ты хоть соображаешь, за кого тебя принял Сидорчук?
— Нет. Не соображаю.
— А я так сразу понял. За своего одноклассника Ваню Саранского он тебя принял одним прекрасным апрельским вечером, когда ты к нему в калитку постучался. Вот тебе и секрет «паленой» водки. Не мог же ты с потолка взять, что ее именно в Нахаловке производят.
— А… откуда?
— Когда подслеповатая школьная учительница приняла тебя за своего ученика Ваню Саранского, ты тут же смекнул, что сходство ваше и в самом деле поразительное. Первым делом тебе надо было выяснить, кто тот парень с фотографии, так странно на тебя похожий. И ты навел справки. Дружил Иван Саранский с неким Илюшей Сидорчуком. А где теперь Илюша Сидорчук?
— В Нахаловке, — прошептал он.
— Вот именно: в Нахаловке. Строит огромный особняк. И ты нанес Илюше визит. Я так понял, что вы пошли в «Девятый вал» водку трескать. За встречу.
— Но зачем? Зачем я выдал себя за другого?
— Может, и не выдавал. Может, он сам к тебе с объятиями кинулся: «Друг детства! Здорово! Как дела!» Может, он, выпим-ши, хвост распушил и стал рассказывать про свои заслуги? Насчет водки ты всяко был его крепче. Он и ляпнул и про «паленую» водку, и про Цыпина. Про то, что тот берет взятки. Прихвастнул, одним словом.
— Как же он потом узнал, что я не Ваня Саранский, а следователь Мукаев?
— А ты про другого мужика забыл? Про того, который сидел? Не засекли он вас вместе? Он-то не знает никакого Ваню Саранского. Зато, должно быть, знает следователя Мукаева, с которым имел дело.
— Он сказал Сидорчуку, и тот понял, что ошибся.
— Поэтому в тебя и стрелял. От отчаяния. Хозяин бы его п головке не погладил за разглашение ценной информации. И кому Следователю!
— И где же тот, второй?
— Саранский?
— Да. Иван Александрович Саранский?
— А ты откуда отчество знаешь? — внимательно посмотре на него Руслан. — Память вернулась?
— Нет. Не вернулась.
— А жаль. Потому что все, произошедшее дальше, для меня до сих пор загадка. Последний раз я видел тебя на шоссе. Ты машину ловил. Как же оказался в Нахаловке? Зачем?
— Я был в черной кожаной куртке?
— В ней. Так что произошло?
— Тот труп в Горетовке…
— Саранский? Я так и думал.
— И кто его убил? Сидорчук? А почему?
— Видимо, перепутал.
— Сидорчук — левша, — упрямо сказал он. — И скрывает это.
— Значит, он и есть маньяк? Так, что ли?
— Да. Два года армии, потом институт. Я, видимо, его вычислил. И позвонил Цыпину. А сам поехал в Горетовку.
— А почему ты тогда Саранского хотел убить?
— Я? Хотел убить своего двойника? Что ты мелешь?!
— Не мелю. Зачем тебе зеркало в кабинете? А «Данхилл»? Эти манеры, эти сидения в кресле нога на ногу? Эта речь?
— Глупость полная. — Он даже вспотел.
— Нет, не глупость. Знаешь, почему я так долго молчал? Тебе не кажется это странным? Давно надо было отношения выяснить, а я все хожу вокруг да около, все приглядываюсь, сопли жую.
— Почему же ты молчал?
Они сидели в гараже, на старых ящиках, смотрели друг на друга. Смотрели так, словно ощупывали, словно не верили в происходящее. Странная, почти мистическая история. Друг детства никак не мог собраться с мыслями, выдать последнее, решительное обвинение.
— Так почему ты мне ничего не сказал раньше? Чего ты ждал, Руслан?
— А кто ты?
— Я? Иван Мукаев, следователь прокуратуры…
— Это ты брось. Выучил уже, знаю. Я в больницу к тебе пойти не решался. Не показалось это странным? Друг детства — и ни разу не навестил. Потому что боялся. Я догадывался, что ты хочешь его убить. Возможно, для того, чтобы скрыть следы, репетиции проводишь. Все эти развороты, прикуривания… Я, когда тебя увидел в кабинете первый раз после болезни, насторожился. Сначала подумал, что ты придумал себе амнезию и слегка придуриваешься. Под дурачка косишь. Присмотрюсь повнимательнее: вроде он, а вроде и не он. Ну не Ванька Мукаев! Проблема в том, что я не знал того. Как он себя вел, как ходил, как разговаривал. Я знал только тебя. Лицо, фигура, улыбка — ну, все твое. А поступки… Потом начали всплывать твои вещи. Главное, это удостоверение. Именно тебя, следователя Мукаева, ударили в доме Сидорчука по голове. Тебя неделю накачивали наркотиками, тебя выкинули без памяти на шоссе. Тебя подобрали, отвезли в психушку. Ты Иван Мукаев. Теперь спрашиваю: ты сам-то в это веришь?
— Не знаю. Иногда верю, иногда нет. Иногда в зеркало смотрю и сам себя спрашиваю: «Кто я?» Но ведь это же бред! Полный бред! Словно бы из двух людей получился кто-то третий. Он странный человек, этот третий. У него есть вещи обоих. И он словно колеблется и никак не может выбрать, кем быть. Ты-то что думаешь, Руслан?
Капитан Свистунов вдруг поднялся, хлопнул его по плечу:
— Не тушуйся. Ты — Ванька Мукаев, и точка. Просто ты стал как-то… честнее, что ли. Благороднее. Ну, забыл матерные слова. Ну, водку перестал трескать. Ну, жену вдруг полюбил. Бегать по утрам стал. Что в этом ненормального? И не в таком виде люди с того света возвращаются.
— Так что мне теперь делать?
— Главная загвоздка на самом деле — пистолет. Если бы мужчину, найденного в Горетовке, убили из пистолета следователя Мукаева, все было бы проще и понятнее. Я бы нашел способ тебя прикрыть. Ну, сделал глупость, да и черт с ней. Кто не без греха? Но теперь есть только одна ниточка, за которую можно вытянуть правду.
— Сидорчук?
— Да. Илья Сидорчук.
— А про кассету ты ничего не слышал?
— Про какую кассету? — Друг детства удивленно вытаращил глаза.
— Сам не знаю. Цыпин что-то говорил. Они с Сидорчуком весьма откровенно побеседовали. Да, надо как следует обо всем этом подумать… Ну, я тогда пойду?
— А гайку-то?
— Какую гайку?
— Жизнь-то, Ваня, продолжается. Мне надо сегодня мамашу проведать. И жену на природу вывезти.
— Сам не знаю. Цыпин что-то говорил. Они с Сидорчуком весьма откровенно побеседовали. Да, надо как следует обо всем этом подумать… Ну, я тогда пойду?
— А гайку-то?
— Какую гайку?
— Жизнь-то, Ваня, продолжается. Мне надо сегодня мамашу проведать. И жену на природу вывезти.
— Извини, я забыл, как ее зовут. Встретились на лестнице.
— Лена.
— Да. Наверное, Лена. Значит, это ты меня спасал?
— Так мы, Ваня, с тобой теперь того… Расплатились.
— Да забудь ты про это!
— Нет. Не забуду. И то, что ты сказал, когда сюда пришел, тоже не забуду. Как странно получается: вроде соперничали всю жизнь, и бабу ты у меня увел. А все равно ближе тебя у меня никого нету. Что баба? Хоть бы и жена. Все равно ведь не поймет, потому что баба. И есть вещи, с которыми к ней не пойдешь.
— Это ты зря. По-моему, ближе жены никого нет. Особенно если с матерью не очень ладишь.
— Крепко, видать, оно тебя зацепило. В общем, считай, что экзамен сдан.
— Какой экзамен?
— На любовь. И позвони завтра. Обязательно позвони. Мы на этого Сидорчука форменную облаву устроим. Никуда не денется, гад. Весь район на уши поставим.
— Давай ключ. Отвернем гайку — и я пойду.
Он надел старую джинсовку Руслана, залез вместе с другом детства под «Жигули». Держал гайку ключом, а Руслан несколько раз ударил по ключу молотком. Каждый удар отдавался в голове болью. Неужели это из-за препарата, которым его накачивали в подвале дома Ильи Сидорчука? Ведь есть теперь виновный — Сидорчук. Скрипнул зубами: убить.
— Ты чего, Ваня?
— Пойду. Помощь больше не нужна?
Друг детства отрицательно качнул головой. Он вылез из-под «Жигулей», снял куртку.
— Ваня, а где твой пистолет? — глухо спросил Руслан из-под машины.
— У меня в сейфе. Где ж еще?
— Ты смотри, того… Не балуй.
Ничего не ответил, зашагал прочь. Сначала в прокуратуру. Надо как-то пережить этот день. Состряпать новое постановление на задержание гражданина Сидорчука Ильи Михайловича, теперь уже по подозрению в убийстве, подписать его у заместителя прокурора. Сказать, чтобы объявили в розыск, тем более что нарушил подписку о невыезде: подался в бега. Пусть фотографии по городу расклеят, дадут информацию на телевидение. «Разыскивается особо опасный преступник. Приметы: рост…»
Хана тебе, гражданин Сидорчук. И очень кстати он вспомнил, что там, где заканчивается городской парк, начинается Нахаловка. А дом свой Илья Сидорчук строит как раз около двух лет.
Ночь
Антициклон, с месяц неподвижно висевший над Центральным районом европейской территории страны, уходил на восток. Уходил бурно, стремительно вытесняемый грозовыми фронтами. Фронты эти надвигались со всех сторон. Черные тучи, словно дым от гигантского костра, весь день клубились в небе. Гроза собралась только к ночи, но какая гроза!
После такой жары весь воздух, казалось, высох до состояния сухого пороха, и теперь от малейшего электрического разряда, словно от огонька спички, взрывался с оглушительным треском. И когда Зоя погасила в спальне свет, там не стало темно: молния сверкала почти беспрерывно, и так ярко, словно фейерверк на карнавальном шествии. Только было не весело, а страшно.
— Господи, господи! — Зоя испуганно зажимала ладошкой рот при каждом таком сполохе и громко охала: — А как же там в деревне?
Он тоже переживал за детей, но надеялся, что обойдется. На крыше громоотвод, да и само возгорание дома от молнии вещь довольно редкая. Обойдется. Он, как и Зоя, не мог уснуть, лежал, вздрагивая от каждой вспышки.
Это напоминало то, что творилось у него в голове. Иногда даже в такт. Вспышка — и какое-нибудь яркое воспоминание. Только страх мешал сосредоточиться. Вспышка, короткий, ослепительный свет, и глухой ужас.
— Господи, господи!
Вечером он был на стоянке, сидел в черном «Мерседесе». После разговора с Русланом чувство гордости куда-то ушло. Теперь он думал об этом с ужасом: моя машина. И с не меньшим ужасом: мои деньги. Все это взялось из какого-то кошмара. Он чувствовал, что и машина и деньги — это две болевые точки, давить на которые — значит причинять себе невыносимые страдания. Он совершил что-то бесчестное. Ужасное и бесчестное. И хотел это исправить, когда шел к Москве.
Деньги. Что делать с деньгами? Они по-прежнему лежали в коробке из-под торта «Полет». Отдать Зое? Нет, нельзя. Это плохие деньги. Он мучается сейчас через них, а значит, и она будет мучиться. Нет, пусть все остается, как есть. Он только возьмет пистолет из этой машины. Вернее, уже взял. Черт, как же все перепуталось в голове! Не мозги — каша. Одна только ясность: надо непременно уничтожить Сидорчука.
Кто такой Иван Саранский? Ведь это его машина. Как, каким путем получил ее следователь Мукаев? И снова боль, потому что связано с этим что-то гадкое и злое. Почему так похожи эти два человека?
«Это ваше лицо. Вы с ним родились…» А он? Он с ним родился? Должно быть, так. Мама, мама, что же с тобой случилось? Ведь ты так искренне все рассказываешь, так клянешься! Ты похоронила его своими руками, своего сына, мальчика-близнеца, которого не ждали, который был бы вам всем обузой. Одной можно вырастить одного ребенка. И то будет трудно, очень трудно. Тебя можно понять, мама, тебе было только семнадцать лет. Зачем тебе двойня? Родители еще очень молодые, им далеко до пенсии, работать и работать, да и деньги нужны. Очень нужны деньги. Один выздоравливает, другой заболевает, один засыпает, другой бодрствует, нужны два комплекта пеленок, белья для грудничков, батарея бутылочек с детским питанием, огромная дорогая коляска. Кто тебя осудит?
Что же произошло? Она была так искренна, когда клялась! Бывают и случайности. Бывают. Но не в этой истории. Такое красивое его лицо. Природа два раза отразила с любовью один и тот же лик.
Так чья же теперь эта машина? Никто не скажет, только он сам. Потому что остался теперь один. Труп, найденный в Горетовке, опознать невозможно, но он-то знает, кто убитый! Еще там, в лесу, знал, когда шел по раскаленной земле, словно вывернутой наизнанку.
Вылез из машины, запер дверцу.
— Так никуда и не поедете? — удивился охранник.
— Нет. В другой раз.
Дал еще денег на всякий случай. И теперь эта страшная ночь. Кажется, задремал, хотя сполохи по-прежнему тревожат. Даже во сне: вспышка, грохот, краткая пауза, потом еще одна и почти без перерыва еще…
— Ваня!
— Да? Что?
— Телефон, Ваня!
Звонит мобильник следователя Мукаева. Сюрприз. Хватает его со стола:
— Да! Слушаю!
— Следователь Мукаев?
— Да!
— Это Сидорчук. Илья Сидорчук.
— Си… А… откуда? Номер откуда узнали?
Сдавленный и какой-то жалкий смешок:
— Хе-хе… Откуда… Когда в ресторане сидели, записал. Правда, не знал тогда, что со следователем пью. Думал — с другом детства. Поговорить бы нам.
— Пого… Вы где, Сидорчук?
— Дома. В Горетовке. Маманю хотел повидать. А вы что, в розыск меня объявили?
— Вот именно. В розыск. Завтра по всему городу фотографии будут расклеены! «Разыскивается особо опасный…»
— Не-е-ет! Не нада-а-а!
— Приходи с повинной, Сидорчук!
— А в чем же я виноват? Меня сам прокурор под подписку. Сам Владлен Илларионович.
— Ты приходи. Разберемся. Приходи.
— Только не в прокуратуру. Поговорить бы нам, следователь.
— Где?
— Приходи завтра ко мне домой. В Нахаловку приходи. Я тебе секрет скажу. Только ты один приходи. Память-то твоя как?
— Никак.
— А у меня есть кое-что для твоей памяти. Только один. Понял? Не надо твоего рыжего. Боюсь я. Он глотку за тебя перервет.
— Хорошо. Во сколько?
— К вечерку. Только чтоб никого. Если надо, я сам сдамся. Но сначала должен с тобой поговорить.
— Значит, завтра часов в семь? Так?
— В семь. В Нахаловке в семь. А с маманей я попрощался.
Гудки. Облаву на него устроить? Ну уж нет. Сам лезет в петлю. По заявкам радиослушателей следователь Мукаев один, но с оружием. Хана тебе, Илюша Сидорчук. Теперь уже точно: хана.
— Ваня, кто это? — Зоя приподнимается на локте.
— Никто. Спи.
— Только ты смотри, Ванечка: я без тебя умру.
— Ну-ну. Умрешь. Еще и замуж выйдешь.
— Не говори так! Не смей!
— Зоя, я плохой человек. — Почему это в самые ответственные моменты жизни лезет из него эта патетика? Ну откуда? Как в плохом кино. И речи его глупые. И сам он какой-то дефективный. Но Зоя словно не замечает:
— А мне все равно, плохой или хороший. Любят не за это.
— А за что?
— Просто любят.
— Ты спи, Зоя. Спи. Это не страшно, — поцеловал сначала карий глаз, потом голубой. Ее ресницы щекотали губы.
— А гроза?
— Пройдет и гроза.
Зоя прижалась к его плечу, затихла. Грохот теперь уже был тише, дальше. Дождь, который уже с час редко, осторожно, словно птица по зернышку, тюкал железный карниз, обрушился вдруг стеной, и всю ночь за окнами был его непрерывный, настойчивый шелест.