— Так ты не Ольга?
— Ну, Мукаев, ты даешь! Ты из чьей постели в то утро выпорхнул, когда памяти лишился?
— Ты кто?
Она разозлилась:
— Ваня, ты это брось! У нас с тобой любовь не первый год. Олеся я. Леся. Ох. Все равно я тебя люблю!
Украдкой оглянувшись, она снова стала его целовать. Горячо, жарко. Гладила его плечи, пальчиками забираясь за ворот больничной пижамы, нежными губами трогала курчавые волосы на груди. Потом зашептала:
— Соскучилась… А здесь никак нельзя?
— Где здесь? — хрипло спросил он. Жар уже затопил целиком, руки налились силой. Взять бы ее сейчас и…
— Ха-ха! Где! На мягкой травке! Ванечка… Ваня…
— Постой…
— Ладно. Постою. Когда выйдешь отсюда, ко мне придешь ночевать?
— Где ты живешь?
— Ноги сами приведут. Или это. — Она рукой игриво провела по его брюкам. Глаза цвета морской волны вспыхнули, заиграли. Он тут же подумал о юге, о жарком солнце, о его лучах на поверхности соленой зеленоватой воды. И снова поцелуи, жаркий шепот: — Ванечка, Ваня…
Всю ночь он не мог успокоиться. Значит, кроме жены была еще и любовница. В целом это нормально. И понятно теперь, почему эта Зоя показалась ему такой чужой. Любил он не ее, а другую женщину. Ночевал у нее. Да, надо было там, прямо на мягкой травке. Может, никто бы и не застал. Хотя, чего стесняться, весь город, наверное, и так знает про эту Лесю. Что ж, запишем в память и ее, красавицу-любовницу. А адресок как-нибудь сообразим. Все-таки хорошо, что он следователь. Так проще разобраться с человеком, который напичкал его этим зельем. Найти и убить.
…День, когда выписали из больницы, он отметил как третий важный день в своей новой жизни. Жизнь эта все еще жала, и было в ней неудобно, словно в костюме с чужого плеча. И еще она была явно ему мала. Он никак не мог втиснуть себя в рамки этого маленького провинциального городка на окраине Московской области. А говорят, что он провел здесь всю свою жизнь, за исключением нескольких лет учебы в институте. Учился, женился, работал. Любил. Но себе, в личный календарь, так и записал: день третий, утро.
Забирала его из больницы Зоя. Он полностью признал себя Иваном Александровичем Мукаевым тридцати пяти лет, следователем районной прокуратуры, проживающим по адресу, записанному в его паспорте и личном деле. Признал свою мать, свое детство, юность, высшее юридическое образование и тайно признал любовницу Олесю.
По городу из больницы пошел пешком, чтобы признать и его. В конце концов, город маленький, ориентироваться в нем несложно. Спустился вниз по дороге с холма, на котором находилась больница, за руку цеплялась эта Зоя. Они прошлись по площади, потом мимо платной автомобильной стоянки направились к своему микрорайону, к своему дому, где, как сказали, на втором этаже была его хорошая трехкомнатная квартира.
И тут, возле стоянки, его словно под дых толкнули. Он захлебнулся, остановился.
— Ты что, Ванечка? Нехорошо тебе? — заботливо спросила эта Зоя.
Он не ответил, повернулся резко и направился прямо к стоянке. Такая машина на ней была только одна. Черная, большая, блестящая, с тонированными стеклами. «Мерседес». Пятисотый «Мерседес». Машина была не на сигнализации, но он, кажется, знал, что на ее руле висит противоугонный «костыль». Хотя за черными стеклами не мог этого видеть. Но он про «костыль» знал. Подошел, подергал запертую дверцу, похлопал себя рукой по карману. Ключей, разумеется, не было. Откуда они там возьмутся?
— Ванечка, да что с тобой? — вцепилась в него эта Зоя. — Пойдем домой. Пойдем.
— Да-да, сейчас. — Он почему-то знал, что должен сесть в эту машину. Но ключей не было. Все равно стоял, не мог оторваться. Чувство гордости наполняло его. Хорошая машина. Но где же ключи?
Он обернулся: у кого бы спросить, давно ли эта машина здесь стоит? И не оставляли ли для него ключи? Нет, никого. Охранник, который на него подозрительно косится, не знаком. Что ж, это надо вспомнить.
И, послушно продолжая под руку с этой Зоей свой путь к трехкомнатной квартире на втором этаже, он не удержался и обернулся несколько раз. Черный пятисотый «Мерседес» очень прочно ассоциировался у него в памяти со словами «моя машина».
Полдень
Квартиру он не узнал, дома себя не почувствовал, и это не удивило. Эта Зоя сказала же, что здесь его раньше видели редко. Должно быть, часто ночевал у любовницы, у Олеси, а тут все чужое. Головешки только-только закончили учебный год, обе с отличными отметками, только у Маши «четверка» по русскому, у Даши по математике. Они очень вежливо сказали «здравствуй, папа» и убежали на улицу, наскоро пообедав.
— Почему мои дети так равнодушно ко мне относятся? — спросил он.
Эта Зоя кормила его обедом. Готовила она очень хорошо, он это отметил еще в больнице, когда с удовольствием поглощал домашние пирожки, плюшки и кисели. Вот и сейчас съел с большим аппетитом целую тарелку красного наваристого борща и собирался разобраться до конца с макаронами, обильно политыми мясной подливкой, и с компотом.
— А ты их хотел, детей? — вдруг сердито ответила она.
— Откуда же они тогда взялись, если не хотел?
— Не помнишь, да? Как переспал со мной по пьянке, не помнишь, как жениться тебя умоляла, не помнишь? УЗИ показало близнецов, и я поняла, что одной мне двоих детей не поднять. Пока прокурор не пригрозил, ты, Ванечка, ни в какую.
— Значит, я женился на тебе, когда ты оказалась беременной?
— Раньше, Ваня, ты говорил «по залету». Но ты мне всегда был нужен. Хоть такой, хоть ненадолго, хоть как…
— Не надо, не плачь.
— Я детей к родителям пока отправлю, на дачу. Мать с отцом с апреля на даче живут, вот Головешки у них и побудут, пока мы с тобой… В общем, давай сначала, Ваня.
— Давай, — легко и охотно согласился он.
Ведь в доме было чисто, везде вышитые и вывязанные салфеточки, комнатные цветы, уютно, красиво. Красота в его жизни и раньше была, а вот уюта не хватало. Не замечал, что ли, или не хотел замечать? А ведь женщина эта возилась с ним весь месяц, как с маленьким, и будет возиться до конца своих дней, что бы ни случилось. Вот она, значит, какая, любовь. Он нужен ей, этой Зое, любой нужен. Нужен детям, просто они боятся еще привыкнуть к такому, новому папе, который не торопится исчезнуть, не убегает с раннего утра, обедает с ними вместе за одним столом и даже собирается дома ужинать и дома же ночевать.
— Ты на работу завтра пойдешь? — Она мыла посуду, ловко вытирала тарелки полотенцем, ставила в сушку.
— Да. Пойду. А где ты работаешь? — спросил он.
— В школе. Учительницей биологии.
— Биологии? — Что-то шевельнулось в душе. Учительница биологии в его жизни раньше была, это точно. Значит, она, Зоя.
— Ты не волнуйся: у меня каникулы начались. Остались только дежурства в школе. Но это недолго, до обеда. И не каждый день.
— Что ж. Значит, когда я приду с работы, ты будешь дома. Она вся вспыхнула, кивнула головой, засуетилась, прибираясь на кухне. Вот этот уютный домашний мир пришелся ему как раз. В том, прежнем, было слишком просторно и пусто. Теперь же, когда все съежилось до размеров этого маленького городка и трехкомнатной чистенькой квартирки на втором этаже, он и сам весь как-то съежился и успокоился. Да, так проще. Надо переждать какое-то время. Просто успокоиться и переждать.
Вечер, ночь
Головешки прибежали с улицы, поели быстренько, до половины одиннадцатого смотрели телевизор, потом дисциплинированно улеглись в своей комнате в постель. Он зашел, посмотрел. Кровать двухъярусная, сверху спит Маша, снизу Даша. Нет, не спят. Шушукались, когда он подходил к двери, когда открыл, затихли. Легли, натянули на нос одеяла.
Он подошел на цыпочках, сначала посмотрел вверх, потом вниз. Улыбнулся отчего-то. Совершенно же одинаковые! И хорошенькие какие!
— Спокойной ночи, — сказал он и поправил одеяла. Сначала Маше, потом Даше.
Когда выходил, обе, словно две пушистые белочки, высунув из-под одеяла носы, смотрели на него очень внимательно и настороженно. И так же по-беличьи фыркнули и одинаково отвернулись к стене.
Эта Зоя посмотрела вопросительно:
— Ты где будешь спать?
— Как это где? В спальне.
Она обрадовалась, раскраснелась, потом побежала стелить, очень долго плескалась в ванной. Он лег первым, наволочка приятно пахла лавандой, одеяло оказалось не тонким и не толстым, в самый раз как он любил. Слышал, как эта Зоя заглянула в соседнюю комнату, к Головешкам. Потом вошла, таинственно, каким-то особым голосом сказала:
— Спят.
Легла она на краешек двуспальной кровати, очень осторожно. Полежала немного, потом покосилась на него. Что-то ей было надо. Вспомнил: она женщина, он мужчина. Муж и жена. Развернулся к ней, посмотрел:
— Зоя? Ты не спишь?
Она робко протянула руку, коснулась черных курчавых волос у него на груди:
Она робко протянула руку, коснулась черных курчавых волос у него на груди:
— Можно?
— Как будто и не жена, — не удержался он. В конце концов, привык к ней за месяц. Хорошая женщина, правильно сказал лейтенант Майоров. Добрая. — Иди сюда, поближе, — позвал.
Целовала она его так, как будто боялась, что следующую ночь он проведет в другом доме, в другой постели. «Да, такие женщины мне никогда не нравились», — подумал он, руками ощупывая ее плотное, небольшое тело. Но, в конце концов, с этим у него все в порядке. Никогда никаких проблем. Жалко, что ли?
— Подожди. Ты разве не наденешь?
Ах да. Кажется, эта Зоя сказала, что он никогда не хотел детей. Что ж, не хотел, так не хотел.
— В верхнем ящике, в тумбочке, — подсказала она.
Он послушно полез в тумбочку, зашуршал пакетиком, доставая презерватив. Жест, отработанный до автоматизма: вскрыть, дунуть, пальцами сжать пустой резиновый кончик, надеть. В сущности, он не ожидал от нее такой страсти. Все сделала сама, как будто всю жизнь только этим и занималась: доказывала, что более надежной пристани, чем ее дом и ее тело, ему ни за что не найти. Что здесь ему никогда не позволят уставать, напрягаться, делать чрезмерные усилия. Он даже разозлился слегка. В конце концов, не мужчина, что ли? Резким движением опрокинул ее на спину, оказался сверху. Вот так-то лучше. Даже азарт появился. Тело было ловким, сильным, он начинал его потихоньку вспоминать. В конце концов, забылся, перед глазами что-то вспыхнуло, закружилось, Зоя вскрикнула, он тоже захрипел. Когда пришел в себя, увидел, что она счастлива. Лежит, улыбается.
— Что-то не так?
— Ванечка, милый…
Уже потом, когда он, еще чуть влажный, холодный, пришел из душа, она решилась и зашептала быстро-быстро и горячо:
— Мне сначала было не по себе. Муж память потерял! Ну, как же это? Я любила тебя всегда. Как же любила-то, Ванечка! Всю жизнь буду любить. Хоть и бросишь меня, все равно буду. Ты ж сколько со мной не спал? Даже в одной комнате, в одной постели. Ты был муж, который только зарплату жене отдавал. Чужие мы с тобой были. А теперь думаю… ты только, Ванечка, не обижайся. Может, это оно и лучше? Без памяти-то? А? Может, ты на меня теперь по-другому посмотришь? Ну, чем я так уж плоха? Ведь никогошеньки у меня не было. Ни до тебя, ни после. Ты меня прости…
— Да за что?
Она замолчала, придвинулась к нему, обняла так, как будто все еще боялась, что оттолкнет. Но он уже совершенно привык к этой женщине. Он быстро ко всему привыкал. И даже перестал про себя называть ее «эта Зоя». Зачем же? Просто Зоя. Жена.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Утро
Утром пришлось, как было заранее решено, отправляться на работу, в прокуратуру. «Здравствуйте — здравствуйте» направо — налево, оценивающие взгляды людей, якобы знакомых (он их никого не помнил), приветственные кивки. Маленький город, население двадцать с небольшим тысяч человек, как услышал вчера по радио, все друг друга знают. Две школы, одна больница, та, в которой лежал, один рынок, административное здание в центре. Все близко, все рядом. Зоя вела его под руку, ненавязчиво указывая дорогу. Довела до дверей, как маленькому ребенку слюнявчик, поправила на шее галстук:
— Ну, иди.
Он кивнул, шагнул вперед, набрав побольше воздуха в легкие. Зоя осталась на улице, он же очутился в прохладе, в здании с надписью «Районная прокуратура». В коридоре то и дело раздавалось:
— Здравствуйте, Иван Александрович, с выздоровлением!
— Иван Александрович, доброе утро!
— С возвращением, Иван Александрович!
Он кивал, кивал, пока не споткнулся взглядом о свой кабинет: «…Иван Александрович Мукаев». Вошел. Огляделся в недоумении. Память ничего не подсказала. Что же делать? Сел за письменный стол, снова огляделся, пожал плечами: кто-нибудь, да придет.
Пришел мужчина в штатском. Волосы рыжеватые, глаза шальные, веселые, крепкого коньячного цвета. С порога начал хохотать:
— Ваня, друг! Извини, что так панибратски! Скучал, честное слово! Скучал! Друг ты мой бесценный!
(Слава тебе господи, у него есть хоть один друг! А подумал было, что запутается теперь окончательно в этих бабах.)
— …Ну, дела! Неделю тебя искали! — Пауза, острый, внимательный взгляд, до нутра, до печенок и резюме: — Теперь говорят, у тебя амнезия.
— Амнезия, — машинально поправил он ударение.
— Вот не знал, что удар по голове способствует выправлению грамотности! Это ж прямо научное открытие, в самом деле! Честное слово: хоть за диссертацию садись! Ну, даешь!
— А что у меня с грамотностью?
— Что с грамотностью! Я тебе сейчас расскажу. Чай, в одном классе учились. Меня-то хоть признал? — Рыжеволосый по-прежнему смотрел на него очень внимательно. Можно сказать, профессионально, словно на допросе.
Он напрягся и вспомнил: Зоя показывала школьные фотографии. Попытался улыбнуться:
— Конечно, вспомнил. Вы — Руслан Свистунов.
— Оп-па! Амнезия, точно. В школе ты звал меня просто Свисток. Ничего, что на «ты»? Все-таки друзья детства. Хотя ты следователь, я — старший оперуполномоченный. Капитан, между прочим. При тебе. Выполняю указания. Что не при погонах, извини, не подумал, что все оно так здорово запущено. Вспомнил? А как тебя в школе звали, вспомнил?
— Не очень. Если не трудно…
— Оп-па! Еще и вежливость появилась! — Еще один долгий оценивающий взгляд. — Тебя звали Мука.
— Почему Мука, не Мука?
— А ты никогда не был хорошим и вежливым мальчиком для учителей. Да и для всяких прочих. Хам, грубиян, нахал. Мучились с тобой, одним словом. Тихим ты не был, нет… Если только теперь, после амнезии.
— Амнезии
— Ну да. А знаешь, что было, когда ты исчез? Вэри Вэл все следственные органы района на ноги поднял! Как же! Лучший следователь прокуратуры как в воду канул!
— Кто? — переспросил он. — Вэри Вэл?
— Владлен Илларионович. Ты же сам это придумал. Сократил имя-отчество, чтобы меж собой выговаривать было проще. Уж с чем, с чем, а с чувством юмора… Точно: надо диссертацию писать… Когда прокурор просто благодушный, то ты называешь его Вэри Вэл. То есть, переводя с английского письменного на русский устный, «очень хорошо». А когда хозяин в отличном настроении, то он Вэри, Вэри Вэл. Вспомнил?
— Разумеется. Но не очень.
— Тогда забираю авторство себе. Слушай, если ты это забыл, то, может, я еще кое-чем воспользуюсь? Присвою себе некие права, а?
— Ты о чем?
— О чем! О ком. Об Олесе.
И тут он впервые после болезни испытал это: сладкое бешенство. Волну, которая поднялась изнутри, захлестнула, подняла его высоко-высоко. Он встал из-за стола, свысока, с гребня этой волны глянул на Свистунова так, что тот испуганно попятился. Потом капитан вдруг кинулся с объятиями:
— Мука! Родной! Узнаю! Теперь ты. Точно ты. А то думаю: сидит, холодный, красивый, как мрамор. И весь в разводах. Теперь ты. Узнаю, — с чувством сказал Свистунов. Потом добавил: — Ну, темпераменту тебя после амнезии восстановился, вижу. Всегда говорил, что бабам нравится не твоя красивая физиономия, а темперамент. Темперамент в норме, а потенция?
Свистунов подмигнул. Он понял, что надо бы сострить, продолжить разговор с другом детства в такой же шутливой форме. Сказал то, что посчитал в данной ситуации уместным:
— Это ты у Зои спроси.
Друг детства Свисток просто глаза вытаращил. Кашлянул негромко, потом удивленно протянул:
— Точно, надо за диссертацию садиться. О влиянии удара по голове на человеческую личность. Надо же! Большой Хэ Иван Мукаев посылает справиться насчет своей потенции у жены Зои!
— А у кого?
— Раньше ты назвал бы мне с десяток фамилий и адресов! Это не считая Леси. У тебя ж, Ваня, кровь все время кипела.
И вот тут он вспомнил. Женщины, всю жизнь женщины. Конечно, их было в его жизни много! Перед глазами почему-то закружились колесо рулетки, блондинка в красном, брюнетка в черном, вспомнились приторные духи, кожаные сиденья в черном «Мерседесе» и под конец нежные женские пальчики на губах: «Ми-илый… Как хорошо!»
— А ты не можешь предположить, что мне это просто-напросто надоело?
— Тебе? Надоело?!
И тут он почувствовал, что сладкое бешенство подступило уже к самому горлу. Пузырь, в котором оно было заключено, лопнул. Никто не смеет обсуждать с ним его женщин! Никто. Никогда. Он сжал кулаки и отчеканил:
— Это мой рабочий кабинет. Я в нем работаю. Вы, будьте так любезны, приходите сюда по делу. А сейчас я занят, извините.
И Руслан Свистунов вдруг недобро прищурился:
— Ладно. Я уже понял, что ты вернулся. Друг мой, враг мой. Я думал: конец Ивану Мукаеву, Большому Хэ. Если честно, Ваня, я очень давно знаешь чему удивляюсь?
— Чему? — Он мысленно воссоздал вокруг бешенства прежнюю оболочку, затолкал этот пузырь внутрь, поглубже. Не стоит так скоро выдавать себя. Нет, не стоит.