— Не помню.
— Вот и славно, вот и хорошо. Все у нас хорошо.
— Вэри Вэл, — не удержался он.
Цыпин гулко рассмеялся, пальцем погрозил:
— Ох, Ваня! Люблю я тебя. Хоть и язва ты, но — люблю. Так что с делом о серийных убийствах? — сразу стал серьезным прокурор.
— Я так думаю, что надо начать все сначала, Владлен Илларионович. Я вспомнил два названия: Горетовку и Ржаксы.
— Уже хорошо.
— Думаю, что со временем в памяти всплывет и все остальное. Мне надо только съездить в те места.
— Вот-вот. Съездить, поставить следственный эксперимент. С подозреваемым.
— С каким подозреваемым?
— Как же, Ваня? Сидит у нас один под следствием, тебя дожидается. Взяли как раз в этих самых Ржаксах.
— Да. Что-то помню. Кто-то кого-то выслеживал.
— Ты, Иван Александрович. Мужика-то этого ты в наручниках в прокуратуру привел, не Свистунов.
— Зачем я тогда поехал накануне исчезновения в Горетовку?
Цыпин тяжело вздохнул:
— Должно быть, за доказательствами. Кто ж тебя знает… И еще, Ваня. Неудобно как-то об этом, но… Где пистолет?
— Какой пистолет?
— За тобой числится пистолет. Табельный, «Макаров». Уж очень любил ты, Ваня, это дело. Оружие, говорю, любил. Ты мужика ведь под дулом сюда, в прокуратуру, привел.
— Может, он здесь, в ящике стола? Или в сейфе?
— Нет, Ваня. Ты, должно быть, его с собой взял. — Цыпин снова тяжело вздохнул. — Ну, это ладно. В розыск объявим. Это все понятно: ударили по голове, забрали оружие, опоили. Ты опиши все, как было. Ладушки?
— Да.
— Вот и хорошо. О пистолетике, значит, себе так и пометим. Ну, а насчет заводика подпольного?
— Вспомню. Мне надо в Нахаловку сходить.
— Только одного я тебя туда не пущу, — жестко сказал Цыпин. — Хватит самодеятельности. Пусть все теперь будет по закону. Кому положено, тот и ноги в руки. А ты за спинами за широкими затаись. Мозги, Ваня, надо беречь.
— Хорошо. Я со Свистуновым пойду.
Цыпин обрадовался еще больше:
— Ну, вот и славно. Вот теперь у нас все будет хорошо.
— Да, конечно. Я пойду, Владлен Илларионович?
— В гости-то зайдешь вечером как-нибудь?
— А это удобно?
— Ну-ну. Закурю, пожалуй. — Цыпин полез в стол, долго копался там, — видимо, отыскивал засунутые от греха подальше в самую глубь ящика сигареты. Когда Владлен Илларионович распрямился, прокурорский взгляд был усталым и немного обиженным.
Он понял этот взгляд:
«Кто ты теперь? Кто?!»
Вечер
Из прокуратуры они возвращались вечером вместе со Свистуновым. Руслан говорил без умолку, рассказывал о том, что произошло за время недельного отсутствия и долгой болезни друга в прокуратуре и в городе. Было в этом веселом трепе что-то ненатуральное. И смех друга детства звучал как поминальный колокол. То ли по дружбе прежней, то ли по тому, что Иван Мукаев все-таки вернулся.
Он не мог вспомнить, всегда они с Русланом были в таком соперничестве или это началось недавно, из-за Олеси.
— Она тебе отказала, да? — спросил он Свистунова.
— Кто?
— Леся.
— Откуда ты это… — Потом сдавленно: — Я женат уже три года. Три! На замечательной женщине. На молодой, замечательной женщине двадцати четырех лет. А Лесе твоей уже за тридцать перевалило. В девках она, похоже, уже давно засиделась.
— А давно мы с Лесей… встречаемся?
— О черт! Черт! — Свистунов достал сигареты, прикурил одну, затянулся глубоко, бросил на землю, достал другую, снова прикурил, затянулся. — Черт! Побрал бы черт твою потерянную память! Неужели же надо все сначала? Я забыл все, ты понял? Забыл. Все. Точка. У меня ребенок скоро родится. Я уже три года пытаюсь вести нормальную человеческую жизнь. Три года. А ты сейчас лезешь в старую рану. Причем грязными руками, причем ковыряешь ее, тащишь туда эту грязь и при этом невинно заглядываешь мне в глаза: «Не знаю, не помню, давно ли мы с Лесей встречаемся…» Встречаемся… О черт!
Руслан достал еще одну сигарету, прикурил, бросил.
— Курить много вредно, — машинально заметил он.
— Что?
— Нет, ничего.
Они проходили мимо школы. Номер один, как было написано на вывеске. Кажется, Зоя говорила, что они все трое учились в одном классе, в школе номер один. Он, Руслан Свистунов и сама Зоя. Здание не показалось ему знакомым. Что ж, наверное, давние воспоминания, о детстве, о юности, стерлись из памяти совсем. А ведь он бегал сюда с семи лет, с ранцем на спине, довольный, веселый, потому что учиться было легко. Он точно помнил и про ранец, и про то, что учиться было легко. А вот здание это совсем не помнил.
— Напрямик? Срежем? — спросил Руслан, видимо немного успокоившись.
— Да, конечно.
Они пошли через спортивную площадку возле школы. Услышав крики пацанов и звуки ударов по волейбольному мячу, он улыбнулся. Это знакомо: запах едкого пота, кожаного мяча, азарт игры, пьянящее ощущение собственной ловкости и силы. Да, спортивная площадка — это тоже его.
— А где мы занимались спортом, Руслан? — спросил он.
— Каким спортом? Литрболом, что ли? Где придется. У тебя в гараже, у меня, в кабинете, у Леси. Иногда.
— Нет, я не про это. Волейбол, теннис, бассейн.
— Ваня, откуда в Р-ске бассейн? Опомнись! Ну, в сауну с мужиками иногда ходили.
— А корт? Теннисный корт? Где у нас теннисный корт?
— Совсем с головкой плохо. Бо-бо, да? Конечно, в школе ты играл во все классно. Девочки просто визжали от восторга. И волейбол любил. Но, Ваня… Думаю, ты сейчас трех раз подтянуться не сможешь. А говоришь — теннис.
В ответ он легким движением скинул с плеч пиджак, бросил его на руки Руслану, уверенно подошел к турнику, подпрыгнул слегка, крепко обхватил пальцами нагретое солнцем железо, без всяких усилий подтянулся семь раз, потом почувствовал усталость. Восьмой и девятый раз себя заставил, десятый скрипнул зубами, но подтянулся все-таки, спрыгнул с турника, вернулся к Руслану и, приняв пиджак, с сожалением сказал:
— Да, ты прав. Потерял форму за этот месяц.
— Потерял форму?! Ты меня удивляешь! Откуда?
— Что откуда?
— Стрелял ты классно, признаю. И любил пострелять. Но у турника я тебя со школы не видел. Клянусь.
— Это плохо. Спорт — вещь необходимая каждому нормальному здоровому мужчине, — наставническим тоном сказал он.
Никак нельзя было сейчас терять форму. Кто знает, что это будет за война и с кем? По голове его ударили, явно застав врасплох. Он был уверен, что, случись драка или на него лицом к лицу напали бы несколько здоровых мужчин, голову он им просто так не подставил бы. Это был бы последний, завершающий удар — удар по голове. Но тогда на его теле остались бы многочисленные ушибы, да и парочка костей оказалась бы сломана. Значит, бил кто-то знакомый и в момент, когда он этого не опасался. Надо тренировать реакцию. Сила и ловкость есть, а реакция слабовата, раз по голове получил. Интересно, чем? Бутылкой, что ли? Или не в реакции вовсе дело?
— Ты домой? — поинтересовался Свистунов, оставив замечание друга о пользе спорта без всякого внимания. Они проходили мимо новой пятиэтажки, стоящей сразу за школьной спортивной площадкой, на пустыре. — И даже не зайдешь?
— Куда?
— Брось! Забыть ты мог все, но не такую женщину. Она живет здесь.
— Леся?
— Ну да. Первый подъезд, второй этаж, квартира номер пять. Вспомнил?
— Да. Конечно.
— Еще бы! Она уже дома. С работы пораньше ушла. Из-за тебя, наверное, — усмехнулся Свистунов. — Причесаться, подкраситься, ужин собрать.
— Откуда ты знаешь?
— Про ужин?
— Про то, что раньше ушла?
— Эх ты, Мука! Я же сыщик! Мне мелочь любая скажет многое. Как она на тебя смотрела сегодня в коридоре! — Тоску в голосе Руслан сдержать не мог, как ни старался. — А после того как ты от Вэри Вэла вышел, порхнула в кабинет к нему, как птичка, и такое у нее было при этом лицо… Загадочное. Оно у нее всегда загадочное, но в такие моменты особо. Отпрашивалась, чтобы уйти пораньше с работы, не иначе.
— У вас с ней что-то было. Скажи только, я знал, что делаю тебе больно, или не знал?
— Да иди ты на…
Руслан Свистунов швырнул на землю скомканную пачку «Явы», в которой оставалось еще несколько сигарет, развернулся и широко зашагал прочь. Он прислушался: почему-то пузырь, в котором были заключены его ярость и сладкое бешенство, из груди не поднимался. Толкнулся несколько раз о ребра, закачался, так что слегка замутило, и повис. Быть может, он и не знал никогда, что такое ревность?
…Леся открыла дверь сразу, так что он понял: ждала. Руслан был прав: отпросилась пораньше с работы, приготовила ужин, собрала на стол, подкрасилась, принарядилась. Прижалась крепко еще в прихожей, заглянула в глаза:
— Ночевать останешься?
Он вспомнил, что детей Зоя сегодня отвезла на дачу к родителям. Нет, перед ними не будет неловко и стыдно, если не явится домой ночевать. Но Зоя… Она сейчас в пустой квартире одна. Тоже приготовила ужин, накрыла на стол. Ждет.
— Не знаю. Там Зоя.
— Что-о?
Он прошел в комнату не разуваясь, снял пиджак, повесил на спинку стула. Было душно. Леся сердито загремела вилками.
— Садись, поешь.
Он послушно присел за стол. Леся принесла из холодильника бутылку водки:
— Ну?
Взял со стола рюмку, емкости не маленькой, повертел в руке, посмотрел через нее на свет, дунул внутрь, на невидимые пылинки. Потом глянул на запотевшую бутылку с белой жидкостью:
— Ты знаешь, что-то не хочется пить водку в такую жару.
— Так ты и в самом деле болен, бедненький, — пропела Леся. — Так что ж тебе? Вина? Воды?
— Тоник хотя бы есть?
— Что? Тоник?
— Ну да. Разбавить.
— Водку разбавить? Тебе?
— Послушай. Внимательно меня послушай. — Пузырь закачался внутри, начал потихоньку подниматься к горлу. — Я перенес очень тяжелую травму. Большую часть своей жизни забыл, остались только какие-то незначительные разрозненные детали. Я изо всех сил пытаюсь их собрать, пытаюсь вспомнить, кто я такой, чем жил, что чувствовал, что думал. И не надо мне без конца напоминать о старых привычках. Тем более не надо иронизировать. Ты женщина, и я этого не потерплю. Да, именно так, — повторил он с уверенностью. — Не потерплю, чтобы какая-то женщина смеялась над тем, что я в чем-то ослаб.
— Какая-то женщина! Ох! — Леся взволнованно, но стараясь не тронуть помаду прикрыла ладошкой рот. Потом сдержалась: — Ну, хорошо. Так, может, мы с другого начнем? Это-то ты хоть помнишь?
Она подошла, обхватила его горячими руками, наклонилась, крепко поцеловала несколько раз. Отстранилась, посмотрела внимательно, провела рукой по волосам. Залюбовалась его лицом, мизинцем погладила брови, губы, потом тыльной стороной ладони стерла следы своей яркой помады. Он почувствовал знакомую сухость во рту. Красивая женщина.
В голове вдруг что-то вспыхнуло, завертелось огненным колесом. После рулетки, блондинки в красном, брюнетки в черном и поцелуев на кожаном сиденье дорогой машины всплыло в памяти что-то неприятное, злое. Лицо, да. Женское лицо. Красивая женщина. И сразу же непонятно откуда взявшаяся злость. Он отстранился, захватил Лесины руки:
— Подожди.
— Что случилось?
— Я только одну вещь у тебя хотел спросить.
— Да?
— Ты сядь.
Она отошла, опустилась на краешек дивана:
— Ну?
— У меня была машина?
— Конечно, была. «Жигули».
— Я не про то. Черный «Мерседес», пятисотый.
— Что-что?! Ваня, ты с какого дуба упал?
— Мы с тобой ездили в казино?
— Ох! — Она зажала рукой рот, даже не побоялась теперь, что окончательно сотрет помаду.
— Ты куришь «Данхилл»?
— Я?! Курю?!!
— Не надо, я ничего тебе не сделаю. Я брал откуда-то большие деньги, мы вместе их тратили. Быть может, не здесь, не в этом городе. Покажи, что я тебе дарил. Быть может, вещи мне помогут вспомнить.
— Да совесть у тебя есть! — неожиданно очень высоко и визгливо крикнула Леся. — Он дарил! Цветочка-то к Восьмому марта не дождешься! На то, что Зоя не отбирала вдень зарплаты, водку покупал! «Мерседес»! Казино! Скажи еще, в Лас-Вегасе! Подарки! Дождешься от вас!
— Прекрати! Ты врешь мне!
— Я?! Вру?! Да ты душу мне всю вынул! Если бы не ты, я бы так замуж вышла! Так вышла! За миллионера! За Рокфеллера! За…
— Что ж не вышла-то?
— Да из-за тебя, придурка! Теперь уж точно, полный придурок! «Мерседес» пятисотый! Ха!
— Вот теперь я вспомнил. Все вспомнил.
Он вскочил, надел пиджак, сжал кулаки. Крепко сжал. Пузырь надавил на горло, и слова сами собой сочились из трещины в нем наружу:
— Я вспомнил. Меня тошнит. Да-да. Давно тошнит. От ваших длинных ног, больших грудей, от духов, от куриных мозгов. От любви к халяве и дорогим побрякушкам. От похоти кошачьей и кошачьей никчемной сути. Ото лжи, которой вы меня всю жизнь травите, словно ядом. От лживой любви. Вам всем нужны только мои деньги и мое тело. И то и другое устраивает. А на душу мою плевать. Всем плевать на мою душу. Но не дождетесь. Вон! Не дождетесь. Ни меня, ни моих денег.
Он выбежал в прихожую, выкрикнув все это, повернул ключ в замке, резко распахнул дверь. Сквозь рыдания Леся прокричала ему вслед:
— Да нету тебя никаких денег! Нет!!!
Он пришел в себя на улице, когда легкий летний ветерок облизал лицо. Облизал — и понесся дальше, забавляться с зеленой листвой деревьев. Но стало легче. Пузырь медленно опускался на свое прежнее место, грудная клетка сжималась, дыхание становилось реже. «Да что это я? Что это со мной? Откуда это? И при чем здесь Леся?»
Этот монолог, который он только что в запальчивости выдал, к Лесе не имел никакого отношения. Слова, тщательно отобранные из сотен, тысяч других слова, отсортированные так, чтобы остались самые обидные слова, проговариваемые им про себя так часто, что затвердели напрочь, камешек к камешку, замазанные цементом жгучей обиды, — эти слова так и остались в памяти. Он, похоже, долго готовил свою речь, но сказать ее так и не успел. И вот теперь под руку подвернулась Леся. Так почему именно ей? Что такое она вызвала в душе, что он все-таки сказал это?
…Он шел к Зое. Инстинктивно чувствовал, что в такой момент обязательно нужно к ней. Поднялся на второй этаж, сунул руку в карман, нащупал ключ от квартиры, открыл дверь. Она не ждала. Хотя ужин был готов, квартира убрана, вместо домашнего халата надет хороший брючный костюм бежевого цвета. Вообще, не так уж она была некрасива, Зоя. Просто такие женщины ему никогда не нравились. Не присматривался к ним, и все. А волосы у нее оказались не крашеные, свои, светлые, чуть выгоревшие на солнце.
— Ты?!
— Я с работы. Пойду руки помою.
— С работы и — сюда?!
— По-моему, я здесь прописан. — Он даже слегка обиделся.
— Это все? Только прописка тебя заставляет появляться иногда в этой квартире? И мои дети?
— Наши.
— Послушай, я вот сижу здесь весь день, сижу, думаю, думаю. Времени свободного много, дети на даче, и получается, что все оно заполнено тобой, мыслями о тебе. Голова просто распухла от этих мыслей. И вот что решила: никакого сначала не будет, если ты будешь поступать, как раньше. Хватит. От тебя снова пахнет чужими духами, очень мне знакомыми. Стоило с того света возвращаться.
— Откуда ты знаешь, что я был там, на том свете? — тихо спросил он.
— Чувствую. Я всего тебя чувствую.
— Не будет как раньше, Зоя. Я зашел к ней, потому что хотел узнать одну очень важную для себя вещь. Но ночевать я там не хочу. И в выходные мне больше всего на свете хочется поехать к детям. С тобой.
— Что? Что ты такое говоришь?!
— По-моему, это самая естественная на свете вещь.
И в ее удивленно распахнутых глазах он совершенно отчетливо увидел все тот же немой вопрос: «Кто ты теперь? Кто ты?!»
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Утро
Он проснулся очень рано, в шесть часов. Хотелось успеть сделать многое за этот день. Пятый день, который он записал потом в актив своей новой жизни. Теперь все прожитое время он делил именно так, на две графы: актив и пассив, сделал, что хотел, и не успел сделать.
Это утро он хотел начать с гимнастики и пробежки. Встал тихонечко, стараясь не разбудить Зою. Поздно вечером они помирились окончательно, и снова была ее страстная, молодая, похожая на вновь народившийся месяц любовь, и его молчаливое согласие: жалко, что ли? Он чувствовал, что месяц этот будет с каждым днем все полнее и полнее, будет зреть и зреть, потом воссияет огромной, ослепительной луной, и ночи его станут такими светлыми и яркими, какими никогда не были раньше.
Он не знал пока, что делать с этой молодой Зоиной любовью, просто, и в самом деле, не хотел сейчас никаких других женщин. Он хотел вспомнить что-то очень для себя важное. А главное, почему так упрямо шел в то утро по дороге, ведущей в Москву.
Зоя спала и даже во сне счастливо улыбалась. Но когда он начал потихонечку одеваться, проснулась мгновенно, подняла голову с подушки и совсем не сонным голосом спросила:
— Ты куда так рано?
— Гимнастику хотел сделать.
Это была Зоя, не Леся. Даже если удивилась, то и виду не подала, вскочила с постели, полезла в шкаф, с нижней полки вытянула, пыхтя, пыльную картонную коробку:
— Вот.
В коробке этой он, заглянув, увидел пудовую гирю, пару легких гантелей и еще две потяжелее.
— Сойдет.
Коробку отнес в другую комнату, там же начал, не спеша, разминаться. Зоя сюда заглядывать не стала, он оценил ее деликатность: движения его пока были деревянными, и много он добиться не смог. После долгого перерыва мышцы ныли, и чувствовалось, что завтра будут здорово болеть. После короткой гимнастики он надел спортивный костюм, вышел в прихожую. Зое сказал:
— Пойду пробегусь. Кажется, набрал лишних пару килограмм.
Зоя снова промолчала, и он так и не понял, волновал его раньше собственный вес или не волновал. Бежать по тенистой улочке в сторону городского парка ему понравилось. И город понравился. Теперь понравился. Утро было свежим, теплым, ароматным, как только что испеченный хлеб. Запахи этого утра возбуждали аппетит соскучившегося по активным движениям тела. Он открывал рот, глотал это утро кусками, глотал жадно, и жажда движений притуплялась до тех пор, пока не стало совсем лениво и сыто. Тут он остановился и посмотрел на часы. Все, на сегодня хватит.