София рыдает, она уже не разбирает слов, остается только голос, полный силы и любви, только божественная энергия. Она вливается в Софию, пронизывает все тело от макушки до пяток, стопы, голени, бедра, анус, влагалище, живот, грудь…
Да, грудь! Чуть было не проворонила: не забыть выпятить сиськи!
И София что есть силы выгибается, выпячивает бюст, чтобы божественное источающее свет существо обратило на нее внимание. Она хочет крикнуть: вот она я, я – твоя, возьми же меня, забери с собой, делай со мной что хочешь! – но в последний момент вспоминает: она все-таки актриса, надо держаться написанного текста. Какая там последняя реплика? Ах да:
– Смерть, смерть!
– Скажи мне, – говорит Ренато, – ты ведь все подстроил? И с котом, и с этим гениальным Бонфоном? Он был у тебя с самого начала в рукаве спрятан?
– Зачем тебе? – отвечает Сальваторе. – Все ведь получилось, правда?
– Получилось, да, – говорит Ренато. – Но, например, скажи: кошке кто голову резал? Ты сам? Лоренцо уговорил? Бонфон согласился? Бродягу нанял? Мне просто интересно.
– Какая разница? – отвечает Сальваторе. – Ты же знаешь, как делается кино. Когда Брандо на съемочной площадке трахнул в жопу Марию Шнайдер – Бертолуччи что, предупреждал Альберто Гримальди заранее?
– Ты меня пугаешь иногда, – говорит Ренато. – Я уже пятнадцать лет продюсирую фильмы ужасов, но почти всегда режиссеры – ну, такие ремесленники. Иногда им смешно, иногда – просто за деньги, иногда их прикалывает… но мы ведь снимаем развлекательное кино, по большому счету – сиськи-письки, ножи-булавки. Ты что, в самом деле серьезно к этому относишься?
– За кого ты меня принимаешь? – возмущенно говорит Сальваторе и, дождавшись, пока Ренато улыбнется, договаривает: – Серьезно ли я отношусь к тому, чем занимаюсь всю жизнь? Знаешь, если бы я относился к кино несерьезно, я бы чем-нибудь другим занялся.
Филипп Бонфон лежит в гостиничном номере. На полу – пустая бутылка “Jack Daniel’s”, в голове шумит, сна ни в одном глазу. Как-то я перестарался с кокаином, думает он, спуститься, что ли, в бар, еще выпить?
Но вылезать из постели не хочется. Сердце колотится в грудной клетке, тук-тук-тук. Как я сегодня сыграл, а? – думает Бонфон. – Может, надо было пойти в актеры? Впрочем, когда я начинал – кто мог подумать, что кино окажется тем, чем оказалось? Черно-белое, да еще немое… звезды все красавчики… нет, мне там совершенно нечего было делать.
А вот если бы родиться заново и начать все сначала – да, можно было бы попробовать. И был бы я не самым знаменитым мошенником, а мирового уровня кинозвездой. Ни тюрьмы, ни побегов, ни поддельных паспортов… А денег, может, даже больше было бы.
Вот черт, жизнь зря прошла!
Бонфон смеется. Это он пошутил. Жизнь была чертовски хороша! Как приятно было, пересчитывая деньги, понимать, что ты их не заработал – ты на них обманул!
У богов актеры и мошенники проходят по разным ведомствам, знает Бонфон. Актеры – всего-навсего лицедеи, а мошенники – полномочные представители Гермеса на этой земле. Так что все, пострадавшие от его афер, – это просто жертвы, которые он приносил богам. Они, эти жертвы, всегда были добровольцами, они были жадными дураками, потому и попадались, потому их и не жалко.
Жертвы – Гермесу, да. Бонфон, конечно, предпочел бы не богов, а богиню: светловолосую богиню, с огромной грудью, с призывно раздвинутыми ногами. Жаль, греки не удосужились сотворить богиню мошенничества и обмана. Ее признание он хотел бы заслужить.
А может, и придумали, просто об этом не рассказывали в гимназии.
Интересно, думает Бонфон, если бы его родители выжили – они бы им гордились? Кто их знает. У него самого нет детей – ни детей, ни наследников. Головы современной молодежи забиты идеями: Фрейд, Маркс и этот, как его?.. Маркузе. Или вот еще – великое искусство кино. Идеалисты.
Бонфон никогда не любил идеалистов. Отец всегда говорил: идеалисты погубят Россию. Так и получилось.
И потому – ни идей, ни детей, ни наследников. Даже жены никогда не было. Подружки – да, бывали, но и те ненадолго. Мошенничество – одинокая работа. Как священнослужение, как у монаха. Почти что целибат.
Кажется, Бонфон засыпает – и тут его будит стук в дверь.
– Войдите! – кричит он, и сердце снова тук-тук-тук о ребра.
Бонфон зажигает прикроватную лампу. На пороге – София. Блузка расстегнута почти до пупа, клешеные джинсы, туфли на высокой платформе…
– Ты – Бог, единый Вседержитель! – шепчет она, падая перед Бонфоном на колени. – Верую в Тебя!
Пакетик кокаина вываливается из выреза прямо на раскрытую мужскую ладонь.
– Боже мой, Боже, возьми меня! – кричит София. Вспышки кокаиновых оргазмов взрываются в мозгу, и между ними молниями проскальзывает единственная мысль: я трахаюсь с Богом.
God fucks me.
Бонфон судорожно занюхивает остатки кокаина прямо с бумажки – как в молодости, да, никаких кредиток и банкнот. Все получилось, черт, все получилось! Просто девка что надо, высокая, худая, сиськи большие – не то что шлюха, которую мне подкладывал Сальваторе.
Бонфон пронзает Софию насквозь, стонет и хрипит:
– Бог любит тебя, крошка! Ты чувствуешь мою любовь?
– Oh, Fucking God, – отвечает София между вспышками своих оргазмов.
Мне случалось призывать неведомых богов, чтобы облапошить идиотов, думает Бонфон. Как любой мужчина, я обманывал девушек, чтобы забраться к ним под юбку. А вот выдавать себя за Бога, чтобы трахнуть телку, – это со мной впервые.
Может, я теперь только так и могу?
Доктор, вы знаете, я импотент. У меня эрекция, только если партнерша считает меня Богом.
– Боже, ох, Боже мой, – стонет София.
– Давай, девочка моя, давай, – подбадривает Бонфон.
Теперь она сидит верхом, лампа светит ей в спину, светлые волосы развеваются, тяжелые груди подпрыгивают в его ладонях. Как он говорил на площадке? Наши сияющие тела сольются в едином экстазе с вечным светом иного мира! И вот сейчас вечный свет взрывается где-то под черепной коробкой, Бонфон успевает подумать – что же скажут боги, в которых он не верил? Зачтет ли Гермес принесенные жертвы? Удастся ли выкупить свою душу? И тут наконец видит великую Фата-Моргану, химеру, богиню вранья, богиню мошенничества и обмана. В светлом сиянии разметавшихся волос она скачет, как безумная наездница, он – ее конь, сотканный из лжи, из иллюзий, из пустоты, из сияющего света.
Божественный Стержень разряжается между ног Софии струей Божественной Мудрости. Еще, еще, стонет она. Бонфон хрипит и замирает, вцепившись в ее груди.
Плача от счастья, София гладит его по волосам, целует неподвижные губы. Еще один оргазм сотрясает ее тело, а потом она видит: Бог умер.
Сальваторе кладет букет цветов на свежий могильный холм.
– Напоследок он все-таки стал актером, – говорит Лоренцо.
– Это его и убило, – отвечает Сальваторе. – Слишком хорошо перевоплощался. Не смог вовремя остановиться.
– Да, – кивает Лоренцо, – всегда есть такое, что нельзя сыграть.
Двое мужчин молча идут по дорожке кладбища. Высокий, худой, тщедушный – и маленький, кругленький, пухлый. Прекрасная комическая пара.
– Он все-таки гениально придумал с Нортеном, – говорит Сальваторе.
– Но про кошачью голову – твоя ведь идея? А без этого ничего бы не вышло.
– Ага, – кивает Сальваторе. – Но Антонелла-то… крепкий орешек. Я думал, сбежит, а она доиграла все, что было положено по сценарию.
– Но с котом – лучшая сцена в ее карьере, – хихикает Лоренцо.
Сальваторе вздыхает:
– Я успел полюбить этого старика.
– У меня остались заготовки сценария, – говорит Лоренцо. – Можем обсудить.
– В другой раз, – отвечает Сальваторе.
Молча они выходят из ворот. Лоренцо садится за руль маленького «фиата», и через несколько минут они вливаются в сигналящий поток автомобилей.
– А знаешь, – говорит Лоренцо, – у меня есть отличная идея. Машины взбунтовались против людей и развязали войну.
– Это уже было. У Стэнли Кубрика, – отвечает Сальваторе, глядя в окно.
– Нет, по-другому. Не объявили войну, а захватили сознание людей. И используют их в качестве… живых батареек! И, чтобы вырабатывать энергию, люди должны совокупляться! Ты представляешь? Они лежат в таких кроватях, попарно, и трахаются друг с другом. Им кажется, что они живут полной, насыщенной жизнью. А на самом деле это сон, который навевает им машина!
– Глупости, – говорит Сальваторе. – Если они трахаются, у них и так все хорошо. Можно им никаких снов не навевать. Пусть просто трахаются. И получим порнофильм средней руки.
– Тогда наоборот. Никто не трахается, нет никаких машин. Зато есть чувак, который умеет проникать людям в сны, – и он их там убивает! Потому что, ну, сны и фантазии убивают нас.
– Ерунда, – говорит Сальваторе. – Мне вообще кажется: фильмы ужасов себя изжили. Посмотри, что снимают американцы. «Посейдон», «Ад в поднебесье», «Аэропорт»… будущее за фильмами катастроф.
– Хорошо, – радуется Лоренцо, – давай сделаем фильм катастроф. Скрестим «Посейдона» и «Ад в поднебесье». Или нет, «Аэропорт» и «Ад в поднебесье». Пусть самолет врежется в небоскреб и начнется пожар!
– А лучше – два самолета в два небоскреба, – мрачно говорит Сальваторе. – Извини, но никто не поверит в такую чушь.
– Хорошо, хорошо… давай тогда оставим фильмы катастроф. Давай снимем эротический фильм про… про Советский Союз. За железным занавесом тоже есть секс! В летних домиках, русских dachas, собираются дети партийной элиты и предаются групповому сексу, как на пляжах Калифорнии. Но их счастье недолго…
– Ради бога, Лоренцо, – говорит Сальваторе, – притормози чуть-чуть. Давай больше не будем сочинять сегодня сюжеты.
– Ну хорошо, – сдается Лоренцо, – сегодня не мой день.
– Что ты хочешь, – отвечает Сальваторе, – дурной день. Похороны великого человека как-никак.
(перебивает)
Вот, про великого человека… Один мой приятель в конце восьмидесятых работал в театре. Попал на гастроли в Европу. Первый раз в жизни вырвался из-за железного занавеса.
Был потрясен европейским изобилием. Шведский стол в отеле. Полные прилавки в магазинах. И главное – никаких очередей.
Он даже начал бояться, что потеряет московский навык добывания пищи.
Но однажды утром он все же увидел очередь. Люди стояли вдоль стены дома, голова очереди терялась за углом. По московской привычке приятель встал в хвост.
Очередь двигалась медленно. Иностранных языков приятель не знал. Спросить, что дают, не мог. Занять очередь и отойти – тоже. Минут через пятнадцать он заметил, что соседи на него косятся. Деликатно, но с удивлением. Тогда он обратил внимание, что все вокруг одеты консервативно. Можно даже сказать – строго. Костюмы. Смокинги. Закрытые платья.
Сам приятель носил рваные джинсы, нечесаные волосы до плеч и серьгу в ухе. Кроме того, у него не хватало нескольких передних зубов.
Очередь свернула за угол, и через пару минут приятель оказался внутри местной церкви. Горели свечи. Люди один за другим подходили к гробу. В гробу лежал седой, очень респектабельный джентльмен.
Деться было некуда. Когда подошла очередь, приятель пожал неподвижную руку. Поцеловал покойника в мертвый лоб. Смахнул театральную слезу и неспешно удалился.
– Местные меня, наверно, до сих пор вспоминают, – завершал он обычно свой рассказ. – Говорят: «Кто бы мог подумать, что покойный мистер О'Хара вел дела с ИРА! Как почему? Вы что, не видели? Они своего эмиссара прислали с ним проститься!»
«Боинг» выруливает на взлет, София смотрит в иллюминатор и думает: я видела смерть Бога, я спала с Богом и видела, как Он умер.
София – образованная девушка, она знает: Бог умирает, чтобы вновь воскреснуть. Она не сомневается: сейчас где-то на земле Бог рождается заново.
Это настоящая античная мистерия. И София приняла в ней участие.
Настоящая гонзо-журналистика.
Непонятно только, как написать об этом в университетском репортаже.
Да и нужно ли вообще писать этот репортаж? София уже не уверена, что хочет и дальше заниматься кино. После того что она испытала за последнюю неделю, все остальное кажется ей мелким, незначительным.
Что сказал ей Бог? Не ходите намеченными тропами, ищите новых путей. Может, ей и свернуть с намеченной тропы?
Бросить кино, оставить мечты о Голливуде, о журналистике? Она ведь не хочет быть актрисой – да, точно не хочет. Может, лучше сделать, как всегда советовала мама: выйти замуж, нарожать мальчиков и девочек, купить домик в пригороде, хорошую большую машину, вырастить детей, отправить их в колледж, дожить до старости, поиграть с внуками, спокойно умереть в собственном садике, как Марлон Брандо в «Крестном отце»?
Можно и так. Ведь после смерти ее все равно ждет встреча с ее Богом.
«Боинг» отрывается от земли. Вечный Город удаляется в иллюминаторе.
Римские каникулы закончились.
* * *Когда мне исполнилось тринадцать, мама подарила мне новую рубашку – на большее у нас не было денег. Как в детстве, она оставила ее на стуле перед кроватью, чтобы я увидел, как только проснусь. Рубашка была совсем ужасная, дурацкая, грязно-розового цвета, с крупными продолговатыми пуговицами… при первом взгляде на них было ясно, что они через месяц обломаются по краям и будут вываливаться из петель. В такой рубашке невозможно было даже выйти на улицу, не говоря уже – прийти в школу. Я смотрел на этот подарок, не зная, что сделать: разрыдаться от обиды и отчаяния? заорать от злости? превратить рубашку в половую тряпку? выкинуть в мусор? повесить в шкаф, чтобы никогда не доставать? – и тут увидел сбоку на стуле открытку, дешевую открытку из соседнего магазина, я даже помнил, сколько она стоила. Там был нарисован плюшевый мишка, воздушные шарики и деревянная игрушечная машинка – ничего нелепее на тринадцать лет невозможно себе представить. На обороте я прочел написанное маминым знакомым почерком поздравление, нервные буквы, как всегда, разбегались во все стороны. Там были пожелания счастья, слова любви и что-то вроде «ты уже совсем большой»… и тут я увидел грамматическую ошибку… смешную, детскую, такую не сделал бы последний двоечник в моем классе… потом еще одну, и еще…
Боже мой, мама, подумал я, ты живешь здесь черт знает сколько лет, неужели ты не можешь нормально выучить этот язык? Научиться писать если не без ошибок, то хотя бы без таких дурацких, смешных ошибок?
Не мать, а какое-то недоразумение! – сказал я про себя и внезапно понял: да, она не может. Не может выучить язык нормально, не может правильно сказать простую фразу, понять, о чем говорят герои фильма, устроиться на нормальную работу… не может, в конце концов, даже узнать, какие рубашки носят в этой стране тринадцатилетние мальчишки.
Она совершенно беспомощна. Она бросила свою страну, она приехала сюда, чтобы я здесь вырос, чтобы говорил на этом языке, как на родном. Чтобы мои дети чувствовали себя здесь дома и не стыдились своего отца.
Она сделала это, она не испугалась.
Наверно, в тринадцать лет мальчики действительно взрослеют – потому что именно тогда эта мысль впервые пришла мне в голову.
Я положил открытку на стул, глубоко вздохнул и вытер слезы. А потом – вылез из кровати, надел ужасающую розовую рубашку и пошел к маме сказать спасибо за прекрасный подарок.
23 1997 год Невыполнимая миссия
Ни одна мышца на лице не дрогнула – вот что значит профессиональная выучка! И на прощанье – стиснул руку так же, как полчаса назад, когда, еще не зная, что его ждет, представлялся с неизменной улыбкой: Меня зовут Хенд, Барни Хенд – вот уж тридцать с лишним лет так делает, когда-то в самом деле было смешно, а потом вошло в привычку.
Все та же секретарша на ресепшене, что полчаса назад, – напоминает высохшую креветку – бледно улыбнулась:
– Всего доброго, мистер Хенд.
Уверенным, упругим шагом вышел на парковку, сел за руль «тойоты», повертел ручку, открыл окна. Слабый сквозняк выдувал жар из салона, полковник Зойд предостерегал: никогда не открывай окна в машине! – но теперь уже неважно. Уже много лет неважно, а теперь – особенно.
Плавно тронулся, поехал знакомыми улицами, мимо IHOP, Sears, Walmart. Всегда любил водить, любил единение с дорогой – оно успокаивало, вселяло уверенность. Особенно если на большой скорости и с ручной передачей, как ездили в Европе, где машины еще до начала семидесятых сохраняли индивидуальность. Энтони говорил: у «американок» даже клаксоны звучат одинаково, и делают их, чтоб отслужили год, а потом пошли в уплату за следующую модель. Похоже, так оно и было – поэтому в Европе Барни ездил на BMW, а в восьмидесятые, уже в Азии, он пересел на спортивную «тойоту».
Задумавшись, он с изумлением заметил, что проскочил поворот на хайвей. Никогда с ним такого не бывало – и вот сегодня…Ничего, развернемся на плазе, куда прошлой зимой ездил в Landmark Cinema посмотреть «Миссия невыполнима». Фильм оказался так себе. Только то и хорошо, что никого из старых героев не осталось. Ни Бриггса, ни Картера, ни Колльера, ни Уилли Армитажа. Небось все умерли – ну, или на пенсии, как сам Барни.
Тоже, значит, готовятся умереть.
Но и самого главного в фильме тоже нет: духа старой «Миссии», той, что он смотрел во время редких визитов домой, в Штаты. Семь лет, что CBS показывала сериал, Барни проработал в Европе: только в 1974-м вернулся в неведомую страну, где месяц назад – впервые в истории! – президент ушел в отставку. Барни пожимал плечами: тоже мне, скандал! Заладили: Пленки! Прослушка! Как дети малые. Все всегда слушают всех! Это правило: каждое твое слово будет записано – Конторой, коллегами, врагами. Врагами-коллегами.