Схватив Мадлен, он идет к выходу, но в коридоре девочка выворачивается и спрыгивает в воду. Смеясь, бежит прочь, по грудь в ледяной воде. Валентин спешит за ней, но поскользнувшись, падает у входа в гостиную. Выругавшись по-русски, вскакивает – девочки уже нет.
Он поднимается на первый этаж и стучит. Открывает немолодая женщина, высокая и худая, вся в черном, как Мадлен. Большой крест на груди, словно у монашки неизвестного Валентину ордена.
– Вы мадам Клод, мать Мадлен? – спрашивает он. – Я встретил ее в квартире внизу…
– Сто раз говорила, чтоб она туда не шастала, – раздраженно бурчит женщина. – Чему она научится у этих безбожников-американцев?
– Мадам, я думаю, вам надо уходить, – говорит Валентин. – Вода прибывает, и, возможно, завтра без лодки будет не выбраться. А сейчас я могу вам помочь.
– Не нужна мне ваша помощь, – мадам Клод передергивает плечами. – Думаете, вы первый? Полиция уже приходила утром, предлагали уйти отсюда. Знаете, что я им сказала? Я не брошу свой дом! Если ваше безбожное правительство довело Париж до такой беды, почему я вам должна доверять? Пока со мной моя вера, мне ничего не грозит! Молитва, сказала я, хранит лучше любой полиции! И меня, и мою дочь. А потом я прогнала их, молодой человек, прогнала прочь!
– Хорошо, мадам, я понял, – Валентин обреченно кивает. – А вы не знаете, молодая девушка, которая работает у ваших соседей снизу… Жанна… она тоже была с ними сегодня?
– Ах вот что тебе надо! – Женщина смотрит на Валентина сверху вниз. – Похоть привела тебя сюда, похоть, а не желание помочь ближнему! Вижу тебя насквозь, блудливый грешник!
Вон из моего дома! Ищи свою Жанну в борделях – там ей самое место!
Дверь захлопывается.
Похоть? Нет, конечно нет. Может, в самом начале, когда Валентин только встретил Жанну, только мечтал о ней. Но теперь – любовь, да, конечно, та самая любовь, о которой он столько читал. Жанна – святая, невинная, чистая, омытая водами нового потопа… ни единой греховной мысли да не пристанет к ней. Она верна их любви, как верен ей он. Они – словно два параллельных провода, которые не знают о взаимном притяжении, пока их не присоединят к электрической батарее. Но теперь, когда любовь струится в жилах, взаимное притяжение непреодолимо. Сегодня вечером они должны были встретиться – и, значит, Жанна придет на Холм, туда, где он назначил ей свидание.
Валентину становится смешно: к чему он бегал весь день по городу? Нужно выбираться отсюда и идти на Монмартр. Конечно, Жанна будет ждать его там!
Валентин впервые заметил их, когда миновал вокзал Сен-Лазар. Все тощие, с подтянутыми животами, с землисто-серой кожей. Странные мягкие шаги, точно шлепки по жирному заду. Как будто спешат по неотложному делу. Каждый словно сам по себе, в крайнем случае – парами. Их словно ведет невидимое течение, незримый поток – точь-в-точь как Сена уносит остатки стульев и картин. Точь-в-точь крысы, плывущие в поисках поживы.
Где они были раньше? Они ждали десять лет, двадцать; терпеливо развлекались мелким воровством и грабежами; ютились в переулочках, в тупиках, на задних дворах отдаленных кварталов; в мансардах меблированных домов; в бараках крепостной зоны, в каменоломнях Баньолэ.
Так микроб чумы десятилетиями спит в завитушках мебели или в стопке белья, терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах.
Так крысы прячутся в норах, вьют гнезда в свалках, копошатся в отбросах, ждут дня, когда война, голод или болезнь лишат людей сил. Тогда они выйдут на поверхность, влекомые благоуханием отчаяния и слабости, гонимые жаждой вкусить человечью плоть.
Никто не зовет их; не подает никакого сигнала. Свое время они чувствуют по запаху в воздухе, по вони гнилой воды, по потрескиванию почвы.
Приходит момент, и они выползают на свет.
Пока предприимчивые парижане вылавливают из воды богатую мебель и полупустые ящики (вдруг там дорогое вино?), эта трущобная армия рыщет в поисках иной поживы: заброшенные магазины, оставленные квартиры, растерянные девушки, одинокие прохожие.
Вот один из них, юный Валентэн Шестакофф. Промокший до костей, в тяжелой сырой шинели он не выглядит знатной добычей – но разве можно пройти мимо? Как говорится, курочка по зернышку… можно считать это тренировкой, разминкой перед большими делами… было бы глупо его упустить… глупо и неосмотрительно… он сочтет, будто может гулять безнаказанно… пусть парижане боятся нас, пусть газеты не забывают печатать наши фотографии, даже сейчас, во время потопа… мы – хозяева города, мы – его плоть и кровь, его святой дух, его свобода, равенство и братство… мы, равно презирающие и рабочих, и богатеев.
Им лет по двадцать. Кепки с длинными козырьками, выпущенные на виски пряди волос, голые шеи, брюки клеш и наглые морды. Чистейшая порода, хоть ставь на обложку Le Petit Journal Illustré.
Они прижимают Валентина к стене, приставляют к горлу что-то острое и холодное, самодельное и смертоносное. Они смеются, деловито потрошат карманы. Портсигар, бумажник, русский паспорт… а это что, глядите-ка! Эй, парень, это твоя зазноба? Ничего бабенка, ишь как навострилась!
Суют фотокарточку прямо в лицо. На мгновение испуганные глаза Валентина встречаются с детски-невинным, равнодушным взглядом серых глаз черно-белой обнаженной Марианны. Она сидит на кресле, раскинув ноги, Саркис и Кинэт в нелепых полосатых чулках стоят с двух сторон, салютуя вздыбленными членами…
Пошатываясь, Валентин входит на площадь Тертр. Как глупо: избежать гибели в волнах потопа и нарваться на распоясавшихся апашей. Ни денег, ни портсигара… хорошо еще, что, очнувшись после удара, сообразил поискать в грязи паспорт.
У «Мамаши Катерины» заняты почти все столики. Удивительно: внизу древний хаос наплывает на Париж, горожане борются с новым потопом, в церквях и вокзалах, этих приютах бездомных, в отчаянии плачут лишенные крова – а здесь все как обычно, где-то играет музыка, жаркое дымится в глиняных горшках, красное вино плещется в глазированных кувшинах.
Валентин, бледный и промокший, обводит взглядом площадь, ищет Жанну. Теперь он, конечно, не верит, что она могла прийти сюда.
– Эй, давай ко мне! – Смутно знакомый мужчина машет ему рукой из угла.
Валентин опускается на скамью.
– Мы виделись у Саркиса, – говорит мужчина, – я приходил к нему фотографировать, помните? Меня зовут Николя.
– Валентин.
Они пожимают руки, Николя наливает вина:
– Выпейте, согрейтесь… Вы оттуда, снизу? Как там?
– Плохо, – Валентин качает головой, – Париж никогда не оправится от этой катастрофы. Все залито водой. Площадь Согласия, Елисейские Поля, левый берег… я поражаюсь, как парижане могут равнодушно сидеть здесь, когда внизу…
– Вы не правы, – отвечает Николя. – В эти дни я видел множество примеров героизма и самоотверженности. Лодочники работают почти круглые сутки, «Бон Марше» отправил свои матрасы в Сен-Сюльпис, горожане жертвуют еду пострадавшим… даже архиепископ развязал церковный кошелек. А что до ужина – это ведь Франция. Еда – это святое. Знаете, что говорил Генрих IV? Моя цель – чтобы у каждого француза в воскресенье была курица в горшке. Кто еще так формулирует цели государственной политики?
– Мне трудно к этому привыкнуть, я не француз, – говорит Валентин.
– Я уже понял, по акценту, – отвечает Николя. – Я тоже. Naverno, vy russkii? – добавляет он, и от неожиданности Валентин не сразу узнает родной язык.
– Только пошляки говорят, что Париж сейчас похож на Венецию, – улыбается Николай. – Мы с вами знаем, что Париж похож на Санкт-Петербург. Помните «Медного всадника»? – и начинает читать, раскатисто и торжественно:
Николай читает вдохновенно, но пьяному Валентину чудится что-то неуместное в русских стихах, звучащих посреди затопленного города. Как будто, вызывая призраки столетней давности, собеседник пытается обуздать разбушевавшуюся стихию, словно заклинает Сену – уймись, успокойся, это все уже было, ничего нового!
А может, успокаивает себя: ничего нового, это все уже было, успокойся, уймись, не волнуйся – и ритмическое повторение стихотворных строк вторит повторяемости исторических событий, убаюкивая, будто колыбельная.
– Я тоже сегодня… как Евгений… потерял свою Парашу, – всхлипывает Валентин, но тут же стыдится всхлипа. Мужчины не должны плакать – отец всегда говорил.
– Ну, это все-таки Париж, все-таки ХХ век, – отвечает Николай совершенно нормальным голосом. – Будем надеяться, она ждет тебя живая и здоровая, хотя, конечно, мокрая и продрогшая. Да к тому же здесь нет Петра, которому можно было бы посылать свои проклятия.
– Разве что Богу, – говорит Валентин, вспоминая многоголосый шепот Сен-Сюльпис.
– Но и Его тоже нет, – вздыхает Николай так буднично, словно это давно решенное дело, – иначе как же давнее обещание, пресловутая Радуга Завета? Серое небо, ни лучика солнца. Я думаю, многие парижане расстались в эти дни с иллюзией Бога.
– Можно сказать, он утонул, – говорит Валентин, гордый своим кощунством.
Приносят новый кувшин, Николай заказывает еще горшок мяса:
– Ешьте, ешьте, мой молодой друг. Тем более, как я понял, с деньгами у вас не очень…
И тут Валентин наконец все понимает. У него не просто отобрали бумажник – у него забрали все его деньги. Утром, уходя из своей каморки, он решил не оставлять там ничего ценного. Теперь ему нечем даже заплатить хозяйке, не на что купить еды… всё гибнет: кров и пища! Дрожащей рукой он лезет в карман – вдруг мокрая купюра прилипла к подкладке, вдруг завалялась хоть одна монета? Нет, только паспорт. Валентин тупо смотрит на расплывшиеся чернила.
– Кто же таскает с собой бумаги в такую погоду? – говорит Николай. – Ну, ничего, мы его высушим.
Он раскрывает паспорт, вглядывается в размытые буквы.
– Мир мал, – внезапно смеется он, – я и не знал, что ты в Париже, дорогой кузен.
Валентин смотрит на Сену. Волны бурлят где-то внизу – не то что три года назад. Уже не вспомнить тех бездомных дней. Улицы превратились в каналы, лодки и плоты – вместо омнибусов и авто. Бесплатная похлебка, мокрые ноги, серое небо, холод, холод, холод. Память сохранила лишь несколько картин – помутневших, словно плохо сделанные фотографии.
Ночь на Лионском вокзале, среди других бездомных. Поезда не ходят уже неделю, мало-помалу люди обжились. Знакомая вонь пота, влаги, подгоревшей еды; страха, отчаяния, тревоги. Всхлипы, причитания, детский плач. Теперь ты – не наблюдатель, не Орфей, спустившийся за Эвридикой, теперь ты – равноправный житель этого мира, свой в коммуне отчаявшихся, нищих, обездоленных. Подложив под голову мокрую шинель, засыпаешь под французскую колыбельную, нежную, как в детстве.
Прекрасен залитый водой Париж, особенно на рассвете. Красавица Лютеция нисходит в свою купальню, изысканную, необъятную, грандиозную. Ровное зеркало вод, отражения обнаженных деревьев, одинокие островки брошенных телег, деревянные мостки вздымаются римскими акведуками. Серый, свинцовый, перламутровый цвет безграничного отчаяния. По колено в воде ты стоишь посреди великого города, погруженного в сумерки, – одинокий, нищий, лишенный всего. Счастье переполняет твое сердце.
Сначала погасли газовые фонари, потом исчезло электричество. Великий Город Света погрузился во тьму. Из подземных нор, из прорванных люков канализации, из тоннелей метро вода хлынула на город. Площадь Оперы, Большие бульвары – районы, которым никогда не грозило наводнение, – оказались поглощены водами нового потопа. Вот оно, настоящее начало ХХ века, думаешь ты. XIX век наречен веком стали и пара, наступившее столетие будет столетием подземных вод, ощутивших свою власть.
Даже когда вода схлынет, город уже не будет прежним. Мы навсегда запомним, как непрочен наш мир, под поверхностью которого клокочет и бурлит первозданный темный хаос.
В сумеречный полдень Валентин поднимается на колокольню Нотр-Дам. Потоп разливается перед ним во всем своем величии. Готический собор возвышается островом среди бушующих волн, бескрайняя Сена несет вывернутые с корнем деревья… они застревают в арках мостов, создавая новые и новые плотины. Редкие лодки и плоты скользят по улицам, превратившимся в реки. Но набережная Лувра, с удовлетворением отмечает Валентин, все-таки устояла.
Ледяной ветер и вечный дождь разогнали с колоннады обычных зевак. Лишь одна фигура, перегнувшись через парапет, нависает над городом, подобно горгулье. Валентин окликает: это Кинэт, революционный приятель Саркиса.
– Ты слышал, что они задумали? – говорит Кинэт. – Со дня на день объявят военное положение. Луи Доссе в городском совете орал вчера, что правительство не справляется с ситуацией, нужна сильная рука. И L'Action Francaise подхватил ту же песню.
– Но ведь они в оппозиции, – возражает Валентин. – Не они решают про военное положение.
– Они только делают вид, что против правительства. На самом деле – заодно. Еще когда Лепен и Бриан призвали на помощь армию, я понял, к чему все идет.
– Но солдаты всего-навсего помогают бороться с наводнением, – говорит Валентин, ежась от холода.
– А также расстреливают мародеров, – отвечает Кинэт. – Или тех, кого они считают мародерами. Ты думаешь, наводнение – случайность? Нет, все так и было задумано. Смотри сам: первыми под водой оказались бедные пригороды, все эти Берси, Жавель, Альфорвиль, в результате – тысячи рабочих без жилья и работы. Они деморализованы, не организованны, вырваны из привычной среды. Теперь в город вводят войска и объявляют чрезвычайное положение. Под шумок ликвидируют рабочие организации, арестовывают лидеров, развязывают террор. Тот же семьдесят первый, только без Коммуны. Так устроен капитализм – любую катастрофу он использует для борьбы с рабочим движением.
– Вряд ли кто-то специально устроил потоп, – говорит Валентин, но Кинэт не слушает:
– А теперь я скажу тебе главное: они просчитались. Им нас не победить, что бы они ни придумали. Ты думаешь, что я тут делаю? Молюсь? Любопытствую? Нет, я прозреваю будущее. Они рассчитывали, что вода не доберется до богатых кварталов, что бедняки, как всегда, заплатят за усиление власти реакционеров. Но посмотри – Елисейские Поля под водой, Большие бульвары под водой, площадь Оперы клокочет, как один большой водоворот. Чудом им удалось спасти свой Лувр. Они не учли ни канализации, ни метро – всех подземных путей, по которым прошла вода. И точно так же они не учитывают силу нашего подпольного движения. Когда придет срок, рабочие поднимутся и новым потопом зальют улицы Парижа. Несколько лет назад, Первого мая, вместо демонстрации мы вышли на Елисейские Поля – просто прогуляться. Видел бы ты, как дрожала в своих домах вся эта сволота! А то была только репетиция – придет время, и мы пройдемся по этим улицам могучей волной! Сегодня я возвещаю великий грядущий потоп, который зальет эти улицы не водой, а кровью!
Кинет нависает над городом, судорога искажает лицо, рука вздымается к небесам римским салютом. Кажется, еще мгновение – и черной пророческой птицей он оторвется от парапета, взмоет к свинцовым небесам, призраком распахнет крылья над Парижем, над Францией, над Европой…
– Этого должно хватить, чтобы вернуться в Россию, – говорит Николай, отсчитывая банковские билеты. – Похоже, Париж не совсем твой город.
Несмотря на раскаленную печку, Валентин все еще дрожит. От мокрой шинели идет пар. Почему он не пошел вместе с Николаем сразу после их встречи? Даже не догадался сказать, что его квартира затоплена…
– Спасибо, – говорит он, – я обязательно отдам. Пришлю из России. Или отдам там, если вы приедете…
– Вряд ли, – говорит Николай, – я уже как-то не представляю, что мне там делать. Десять лет в Европе, меня там все позабыли небось.
Валентин возмущенно трясет головой.
– Ну а раз не забыли, то прокляли. Позор семьи, либертен и развратник, Содом и Гоморра.
– Нет-нет, – неубедительно возражает Валентин, – я всегда… я всегда буду о вас только хорошее… вы мне так помогли…
– Ерунда, – говорит Николай, – просто родственники должны помогать друг другу. А что до денег – я, Валя, хорошо заработал на этих снимках: Саркис продал едва ли не сотню отпечатков. Мишель Строгофф один взял штук тридцать.
Фотографии лежат на столе. Валентин снова не может отвести взгляда от задумчивого, равнодушного лица.
– Эта девушка… Марианна… она очень красивая, – говорит он.
Николай улыбается:
– Говорят, что да. Я в девушках ничего не понимаю. Наверно, потому у меня так хорошо получаются такие снимки.
Валентин уехал, когда с вокзалов отправились первые поезда. Париж приходил в себя, убирая грязь с улиц, отмывая прокисшие, пропитанные речной влагой стены, а Валентин глядел в окно на зимние пейзажи Европы и думал, что никогда не вернется в этот город, который посулил любовь и счастье, а потом обманул.
Валентин уезжал из Парижа девственником.